Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.

 

 Выпуск шестой

От межи, от сохи, от покоса…

Крестьянин, даже если он решил побездельничать, встает с петухами, чтобы начать это дело пораньше.

Эдгар Хау

Валентина Кузина

ЗА ГРАНЬЮ ПАШНИ

Роман

(Продолжение)

<<Начало

Страница 1 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

Глава седьмая

С наступлением зимы Ленка поняла, что чем дальше, тем больше запутывалась в сети страшной своей напасти. Перестала понимать самоё себя. А время шло, казалось, слишком быстро. Зима торопливо подводила черту. Ленка, как загнанная зверушка, ждала неизбежности. Филимон просил помалкивать, и она помалкивала, хотя уже вся деревня гудела молвой. Андрей не писал по-прежнему, по какой причине, она не знала, но писем ждала. Увидев Фроську, шла ей навстречу. Однажды кто-то, идущий позади её, сразил правдивостью:

– За святым письмецом охотишься, а сама из-за пузы пимов собственных не видишь!..

Она не поняла, кто сказал это, не обернулась, но слова те, как молния, прорезали её сознание. Ленка быстрыми шагами пошла домой. Стала собирать свои пожитки. Свекровь молчала. Последнее время Марфа почти всегда молчала. Разговаривала с Ленкой только по надобности. Это особенно тяготило невестку. Ей казалось, что было бы намного легче, если бы свекровь набросилась на неё с руганью, но она молчала, переживая боль по-своему – тихо, без единого упрека.

– Прости меня, мама, – еле слышно произнесла Ленка. – Ухожу я… Сказать мне больше нечего. Прости!

Марфа, отвернувшись к окну, коротко ответила:

– Как знаешь… Как тебе лучше…

Больше Егориха не повернула головы. Ленка вышла, тихо затворив за собой дверь.

* * *

Матрёна попятилась в куть, воздела глаза к Господу, как только дочь сняла шубейку.

– Ты навроде брюхатая?! – выкрикнула старуха вне себя.

– Брюхатая, – еле-еле выдавила Ленка.

Голос её был чужой, нездоровый. Матрёна пошла было к ней, но, вцепившись в край стола, застонала.

– Выгнала, видно, мою доченьку Марфа-то... С позором выгнала! Это кто же тебя уработал, сердечную? Мужнюю-то женушку?

Старая мать стала крутиться, искать, что бы такое подходящее подвернулось под руку, но, не найдя ничего, стала охаживать дочь веником. Ленка не отстранялась, не защищалась, только прятала лицо в ладони и плакала беззвучно. Матрёна будто спохватилась, швырнула веник к порогу. Теперь она смотрела на дочь широко раскрытыми глазами. Ей казалось, что это не явь, а какой-то сон, который растворится скоро, и всё будет так, как было прежде. Но этого не происходило. Из её горла хрипло прорвалось:

– Кто!?

– Филимон, – устало отвернувшись, призналась Ленка.

Мать завыла истошно, обхватив её плечи, и тогда, рядом с матерью, у Ленки прорвалась наружу вся боль, всё её, молчаливое до сегодняшнего дня, страдание. Она заплакала громко, доверчиво прижавшись к костлявой груди матери. А у порога растерянно и одиноко стоял её чемодан, перевязанный верёвочкой, да узел, в котором лежала подушка, подаренная Матрёной на свадьбу.

– Несчастная ты моя, горемычная, – причитала мать. – За что же на нас такое несчастье обрушилось? Люди-то узнают, стыд!

– Все уж знают, мама.

– И сватья? – каменным голосом спросила Матрёна.

Ленка молча кивнула.

– Совестно-то как! Не высказать. И тот поганец… На ногу дешевит, а туда же!

Недолго раздумывая, в тот же вечер Матрёна достала свой наряд, припасённый на случай смерти, вынула из него новый платок, встряхнула над столом, сказала:

– К Соломее с пустыми руками не пойдёшь. Неловко. А нести боле неча… Картошка уж вся вышла. Ну, капустка ещё квашенная есть… Разе положить чуточку?

Ленка слёзно подняла на неё глаза.

– Зачем к Соломее? Полина не дозволит.

– А мне Полина не указ! Ей бы вовремя подсказать сюда прийти, дак и она тоже молчком! Давно бы уж избавились от тягости!

– Боюсь я Соломеи… Старая она. Повредит чего-нибудь, – Ленка заплакала снова.

Немного успокоившись надеждой на повитуху, Матрёна мирно заговорила:

– Тебя-то я с ней родила. Неча тут бояться… Оболокайся!

– Дай мне чего-нибудь перекусить. Я с утра ничего не ела.

Мать мигом сбросила с себя сермяжку, торопливо побежала к печи. Отворив заслонку, она стала рыться в золе.

– Недавно истопила, картошечек парочку сунула где-то тут. Пригодилось как! Будто знала… Испеклись уж, поди.

Ленка села к столу, перекрестилась.

– Руки-то сполоснуть бы надо, – как в детстве, напомнила мать.

Та забренчала рукомойником.

Матрёна снова окинула дочь взглядом:

– Похудела как. Печалишься? Ну, дак, как тут не запечалишься…

Она положила на стол картофелины, достала глиняную чашку:

– Редечку я тебе налажу с кваском… Ох и добро!

В ставень неожиданно брякнули. Ленка содрогнулась.

– Стучит кто-то, – сказала она.

– Стучит, значит, войдёт, никуда не денется… Там отворено.

На пороге появилась Фроська. Ленка снова вздрогнула, сжалась, и снова так чувствительно отозвалось в пояснице.

– Ты чего поздно так? – в замешательстве спросила она.

Та украдкой махнула рукой, подзывая к себе. Ленка остолбенела, не могла почему-то подняться с лавки, непонимающими глазами смотрела на почтальонку.

– Ну, чего ты испужалась? – развела руками Фроська, с готовностью протопала огромными пимами к столу и, покосившись на печёную картошку, заворожённо прошептала Фроська, подавая Ленке письмо:

– Это тебе. Не стала бабке Егорихе отдавать.

Ленка взяла треугольник дрожащими руками, торопливо развернула, уткнулась в него глазами, не дочитав, спрятала лицо в ладони.

– Ты чего не радуешься? – Фроська растерялась. – От мужа ведь!

– От мужа… Вот как… – проговорила Матрёна, подошла к почтальонке, сунула в её руку горячую картофелину и, легонько подталкивая к двери, тихо зашептала:

– Не до нас ей… Не до нас. Ступай, Фросенька!

– Пойдём к Соломее, – решительно сказала Ленка, торопливо стала одеваться.

– Поела бы сперва…

Но Ленка была уже на улице, не оборачиваясь, почти бежала к мосточку. Матрёна не поспевала за ней.

К Соломее еле достучались. Сначала в ночном окошке появилось расплывчатое пятно, похожее на лик, оно закивало, потом старуха долго шаркала по ту сторону двери, выискивая пальцами запорный крючок, через двери спрашивала сонным голосом:

– Кого там Господь послал?

– Да, я это… Я, Матрёна, – приложившись виском к холодному косяку, отвечала старая Матрёнушка.

Соломея, наконец, отворила дверь, недовольно заговорила:

– Полуношники… Пошто пришли-то? У меня и осветиться нечем. Дня вам мало…

– Я свечечку прихватила, – услужливо вставила Матрёна, кланяясь иконам в темноте.

Ленка боязливо приблизилась к матери.

– Если в загнётке ясный уголек найдёшь, то зажги свечку-то, Матрёна, – проскрипела Соломея. – Не найдёшь, – в потёмках говорить станем.

– Лучше в потёмках, – шёпотом подсказала Ленка.

– Давай в потёмках, – согласилась мать.

Когда со слезами Матрёна изложила суть своего прихода, сидевшая где-то на сундуке Соломея протянула к Ленке обе руки.

– Ступай сюды, – коротко сказала она.

Та несмело, но покорно приблизилась.

– Одёжу-то сбрось, – снова отрывисто, но ласково произнесла старуха.

Ленка сняла шубейку, опустила на пол, рядом с собой.

– Будя, теперь сюды ступай.

Дрожащие ладони старухи стали ложиться плотно на низ живота, на поясницу, давили бока. Подталкиванием рук повитуха давала Ленке знать, куда и как повернуться.

Соломея безмолвно покряхтывала, цокала языком, Ленка то сжималась, то вздрагивала, ей казалось всё это мучительно долгим и стыдным. Выжидающе помалкивала Матрёна, время от времени покашливая сдержанно в кулак. Стояла тишина.

Наконец, Соломея коротко сказала:

– Оболокайся. В избе худо натоплено.

– Сказывай, Соломея, – отозвалась Матрёна из темноты.

– Поздно уж… – ответила Соломея. – Дитятко-то к свету белому тянется. Ежели бы на пятом, либо на шестом месяце, ещё можно было что-либо сделать… Добыли бы. А то много уж.

– Не много, – прошептала Ленка. – Шести ещё нет по моим подсчётам.

– А по моим – тут и гадать не надо… Все, как есть, семь, – твёрдо сказала повитуха. – Да и головка уж вон как…

Как и где была головка, Ленка не узнала, да и не хотела знать. Она только слышала, как застонала от бессилия мать и горько всхлипнула. А Соломея чётко проговорила, не слушая её:

– Свечечку-то ты, Матрёна, посулила, дак уж не поскупись. И дай вам Господь здоровья за это. Даст вам Господь и дитятко здоровое. Хоть возьми парнишечку, хоть девчоночку… Родится кто-нибудь. А я приму… Приму!

Глава восьмая

Кончились в школе дрова. Учительница Вера Семёновна пошла к Хмельковой просить лошадь. Прихватив с собой кое-какие бумаги, Полина вместе с учительницей пошла в школу сама. Они спустились в школьный погреб, проверить наличие оставшихся овощей. Зима в этом году не на милость суровая. Было решено в первое же воскресенье перебрать и перекидать от промёрзлой стены овощи в сухой угол.

– Остаток маловат… Порцию убавлять стали, – пожаловалась Вера Семёновна, вздыхая. – А что же делать? И дрова кончаются.

– О том на собрании поговорим, – сказала Полина. – Люди в беде не оставят. А лошадь я закреплю за школой до весны. Пусть ребята возят валежник.

Увидев председательшу у себя в школе, ребятишки не хотели расходиться по домам. Маленькие из любопытства сновали под ногами, ребята, что постарше, стояли в сторонке. Полина строго вошла в роль большущего начальника, свела брови.

– Это что за шум? – делано строго проговорила она. – А ну-ка, закатывайтесь все в один класс! Все, все до одного! Говорить будем!

С шумом и грохотом, с толчеёй ребятишки стали занимать места в классе. Следом вошли и Хмелькова с Верой Семёновной.

Полина пригладила прибранные в тугой узел волосы, бросила перед собой тетрадку, в складке которой лежал совсем новенький с блестящими мизерными буквами карандаш.

– Это химический? – полюбопытствовала сидящая на первой парте Минка.

– Химический, – кивнула Полина.

Девчонка хитренько сузила глаза:

– А у нас в школе нет химического… Чернила не из чего делать. Из свеклы делаем или из сажи.

– Тогда, сделаем так, – подумав, проговорила председательша. – Я отдаю карандаш Вере Семёновне. Она разведёт вам чернила на всех. Тут, пожалуй, получится порядочно.

– Да, – согласилась Вера Семёновна и с большой благодарностью улыбнулась. – Только, если можно, мы чернила те будем использовать для контрольных…

– А вот это уж вы решайте на месте.

Она сразу же перешла к другой теме.

– Поговорим мы с вами, ребята, знаете о чём? – загадочно проговорила она.

В один миг прекратились все шепотки, шевеления… Полина видела, как обратились к ней серьёзные детские взоры, в которых было явное нетерпение.

– О новогодней ёлке! Да, именно, о новогодней ёлке!

Хмелькова ждала взрыва детского восторга, но все молчали и смотрели на неё с недоверием. Молчание длилось с минуту, и вот кто-то из детей, картавя, с полуиспугом произнёс:

– И подарки будут?

Сказавший тут же нырнул под парту, остальные по-прежнему молчали. Они с немым ожиданием смотрели на губы председательши, будто с её ответом решается что-то самое важное в их жизни.

Чтобы не заставлять больше ждать, она поспешно ответила:

– Ну, там, подарки, не подарки… А мы суп гороховый сварим! – Хмелькова обвела всех тёплым, ласковым взглядом, добавила: – С мясцом!

– Ура! – взорвалась и загудела ребятня. – Ура-а-а!

Вера Семёновна зашикала на ребят, но её улыбка вовсе не предрасполагала к успокоению, наоборот, ребятишки заговорили без умолку, завыкрикивали:

– С добавкой?

– С добавкой! С добавкой! – отвечала им Полина.

– Досыта?!

– Досыта, ребята, досыта!

– Вот здорово! – по-братски обнимались парнишки. А из отворённых дверей коридора вдруг заговорила обеспокоенная уборщица Фиса:

– Не съели бы крысы мясо-то… А то до Нового года вместо ребятишечек наших разговеются!

Дети после её слов затаили дыхание. По их лицам прокатилось тревожное беспокойство. Полина успокаивающе подняла руку:

– Об этом мы подумали! – Она заговорщицки подморгнула малышам. – Мясо крысы не съедят! Там большущие кошки приставлены! Здоровенные!

Ребятишки удовлетворённо заулыбались, но глуповатая Фиса не унималась, более того – удвоила страсти:

– Кошки, говоришь? Да ноне сами крысы кошек-то сжирают за милую душу! Та мяукнуть не успевает, как…

Хмелькова резко оборвала ее:

– Наши кошки во сто крат сильнее!

По партам пробежал облегчённый гомонок. Детские рожицы влюблённо глядели на Полину и победоносно – на Фису.

– Ёлку поставим, веселье устроим, – говорила Хмелькова. – Игры разные!

Вмешалась Вера Семёновна:

– Игрушки ёлочные сделаем сами, ребята! Долго ли нам придумать? Например, из цветных тряпочек, ниточек…

С места вскочила стриженная девчонка, протрещала:

– Тряпочек-то на заплаты нету, не то, чтобы на игрушки!

– Тогда из бумаги, – нашлась было учительница, но лопоухий узколицый пацанёнок, сидевший на полу, сказал:

– Бумаги-то, хоть вой, нету! Мой дедушка сослепу последний рубель завернул и искурил! А бабка его хворостиной как жварнула, что он начисто обмочился!

– Ты чего!? – толкнула его ногой сестрёнка, что постарше.

– А чего я? Ничего! – огрызнулся парнишка. – Я ведь не соврал.

Чтобы предупредить всеобщий смех, Вера Семёновна поспешила сказать:

– Твой дедушка, Вова, очень старенький, ему надо простить.

Глава девятая

В банной горячей синеве склонилась над Ленкой старая повитуха Соломея. Она страшным сном висела над ней, булькая словами:

– Всё пройдет, как Господь подтолкнёт. Созреет яблочко, само отпадёт!

Голова старухи тряслась. От каждого прикосновения её острых пальцев Ленка вздрагивала, она закрывала глаза, чтобы не видеть мельтешащих прядей ее волос.

– Боюсь я, – шептала Ленка. – Надо было в больницу, как Полина говорила.

– Рано ишо рожать… Это будет где-то денька через три-четыре. Как схватывать зачнёт, за мной посылай, а то… На больницу-то надейся… Они там ждут разве?

Сухой корягой сползла старуха с полка, побалтывая пустыми морщинистыми мешками грудей:

– Будет, на сёдни… Чуть что, говорю, – за мной посылай!

За дверями бани нетерпеливо топталась Капа. Под её пимами поскрипывал снег, остро подбодренный крепким морозцем.

– Скоро вы там откиснете?! – ворчала она. – Я тут совсем закоковела!

– Зайди сюда, одень бабушку, – простонала Ленка.

Капа, окутанная клубами пара, рвущегося наружу, ввалилась в дверь.

– Беда мне с вами, – заговорила она недовольно. – Одна хворая, другая немочная… Чего вот ты, старая, дома не сидишь?

– Матрёна позвала…

– А ты отказалась бы, – Капа осторожно натянула на неё рубаху. – Того и гляди рассыплешься! Я слыхала, что вовсе нельзя греть беременных баб.

– Сроду грели… А как же!

Капа бесцеремонно сунула ноги старухи в пимы и, ощутив от них запах мочи, отшатнулась.

– Господи… Иди садись в санки…

Капа помогла Соломее перешагнуть через банный порог.

– Вот уж по кому могила-то воет!

А Ленка поплелась узенькой заснеженной тропинкой. Её подбрасывало из стороны в сторону. Она научилась прислушиваться к себе, угадывать перемены. И всё ещё ей не верилось, что станет матерью, о ребёнке думала с раздражением. Только Матрёна ждала его, припасала какие-никакие пелёночки, изодрав на них Ленкины старенькие платья. Как-то даже шепнула Капе:

– Может, выделишь чего-нибудь?

– Выделю, – так же шёпотом ответила та.

Капа теперь часто оставалась ночевать у Зайцевых, Матрёна её просила об этом. А в эту ночь Капа с Ленкой остались одни. Матрёна ушла к родственникам, получившим похоронку. Роды начались среди ночи. Капа заметалась по дому.

– За Соломеей надо, – подсказала Ленка. – Знать бы, не увозить её домой.

– За Соломеей…Тебя же нельзя оставлять!

Капа, как была, взяла саночки, в проулке наткнулась на Тимку.

– Миленький! Сбегай за Соломеей, – Капа сунула ему санки. – Поскорее, Тимушка!

Тимка рванул напрямик через речку, по льду. Он сбежал под крутояр, обогнул широкую свежевыдолбленную прорубь, взмыл на противоположенный берег. Парнишка то и дело оборачивался, ему казалось, что он замешкался, и его уже ждут не дождутся с повитухой.

Старуха одевалась медленно и вяло, с упрёком выговаривала:

– Только в первый спень провалилась… Сладко так уснула… Давеча, Полинушка приходила… Картовочек принесла, добрая душа. Дак вот, она мне сказала, что не надо мне ходить по повивальным делам. Я говорю: а Елена, мол, как? Она мне: сами побеспокоимся… А вот как оно дело-то… Ступай вперёд. Я за тобой лучше разгляжу.

Тимка съёжился, когда Соломея коснулась рукой его спины. Усадив старуху в санки, он притянул её слегка верёвочкой, боясь опрокинуть по дороге. Снега нанесло много, Тимка полез через сумёты, к берегу.

– Через мосток, можа, лучше? – послышалось из платков. – Падера такая!

– Сиди уж там! – огрызнулся Тимка.

– Не слышу, чо сказал-то?

– Я говорю: сиди и помалкивай, коли тебя везут, как барыню.

Береговой спуск облысило ветром. Ветер бил в лицо колко и резко. Внезапно парнишка оступился в невидимую яму, упал, быстро вскочил на ноги, не давая санкам забежать вперед. Теперь, придерживая их, он пятился. Оставалось преодолеть самое крутое место. Время от времени постанывая, Соломея сидела бессловесно. Тимка, уцепившись обеими руками, притормаживал на ухабах. С кручи поддавало ветром, ноги скользили, санки пёрло на Тимку со страшной силой. Темнота заслоняла спуск. Парнишке хотелось сделать хоть какую-то передышку, но удержаться было совсем невозможно. Тимка поскользнулся, со всего размаха устелился на спину. Больно ударив его по коленке, санки развернулись и, подпрыгивая, понеслись под уклон. Набежав на кочку, они развернулись ещё раз. Напрасно бежал за ними Тимка, бежал, падал, кувыркался, цепляясь за ледяные бугорки уплотнённого снега. Он выл от страха за старуху. Санки потерялись из вида. Тимка похолодел: прорубь там!..

Не чувствуя собственных ушибов, он скатился по заледеневшей горе. Его сердце, казалось, совсем остановилось, когда он услыхал зловещий всплеск. Тимка бросился в ту сторону и отчётливо услыхал, как с шипением и бульканьем санки со старухой погрузились в воду.

– Бабушка! – заревел Тимка во весь голос, плюхнувшись на живот у самого края проруби.

Страшно темнела безмолвная вода…

Тимка уносил ноги, не оборачиваясь, не помня себя. Он бежал, не зная куда.

Когда Капа с Авдотьей управились, завернули в пелёнки младенца, когда и Авдотья ушла, а Ленка уж задремала в тёплой горнице, на пороге появился Тимка. Косматая голова его заиндевела, шапки на ней не было. Волосы прилипли ко лбу. Заледенелые рукава не гнулись, из них выглядывали нелепо красные закоченевшие руки.

– Тима, – испугалась Капа. – Ты чего?

Он безутешно разрыдался, уткнувшись в плечо Капы.

– Прорубь там была… – прохрипел он простужено.

Капа отстранила его от себя, заглянула в его глаза долгим изучающим взглядом, в котором отразилась страшная её догадка. Она проволокла Тимку мимо горничной двери в куть.

– Да ты что!? – округлила она глаза. – Прямо туда и…

– Да, – прошептал он, – прямо в прорубь.

Девушка поперхнулась вздохом. На мгновенье она отступила от Тимки. Он выглядел жалким и раздавленным.

– Засудят меня, – чужим голосом проговорил он. – Засудят!

Он смотрел на Капу так, будто ждал от неё спасения. Она стояла бледная, перепуганная.

– Как случилось-то, Тима? – еле выговорила она.

– Не надо об этом. Потом… Как-нибудь… Только не сейчас.

Тимка снова всхлипнул так, что у Капы защемило сердце. Ей захотелось успокоить его, приласкать, но она деловито, с притворным спокойствием проговорила:

– Вон Елена сына родила, заместо того.

– Заместо чего? – не понял Тимка.

– Да ну тебя! – склонилась к нему и зашептала куда-то в шею: – Видел кто-нибудь?

– Меня никто не видел. И я никого.

– Это спасение, Тима. Это спасение... Тогда говори за мной: – Рабе божьей Соломее царствие небесное, – она осмотрелась. – Пока ни одной душе не скажем… А там видно будет... Обдумать всё надо. Какое-то время её не хватятся. Она же дома почти не жила… А теперь сказывай, где шапку потерял?

– Там, наверное, у проруби.

– Так чего же мы стоим? Пошли искать!

«Молчать-то, молчать… Только хватит ли сил и совести?» – думала про себя Капа. Ни о чём не говоря Тимке, она решила разыскать в Островках Соломеину родственницу. А там – как судьба подскажет.

В Островки Капа отправилась утречком в воскресенье, сказав матери, что приедет только вечером, зашла к Зайцевым, попросила Любашку побыть с Еленой.

– Да я что? Ту же минуту… Возьму чего-нибудь поесть, – обрадовалась Любашка.

К полудню Капа была в Островках. Она сидела в чистенькой горнице, разговаривала с полненькой улыбчивой женщиной. На вопрос, кем доводится ей Соломея, та спрятала улыбку, замахала руками:

– Никакая она мне не родня! Она мужу тёткой доводилась… И то – дальней... Муж на войне погиб, значит, как видишь, родни у неё больше не осталось.

Она помолчала, вздохнула:

– Брала я её как-то… Так она нас чуть не обовшивела… А душина от неё!..

– Старый человек, как дитя, – ухода требует, – заметила Капа. – А умрёт если…

– Хоронить даже не пойду… Кто она мне такая?

Вернувшись домой, Капа заболтала тесто из обдирной грубой мучицы, расхлестала в него последний пяток яичек, настряпала шаньги.

Она и Тимка пошли в дальние деревни, где их никто не знал.

Старушки, принимая милостыню, тихо кланялись, будто боялись потревожить душу несчастной Соломеи, говорили однообразно:

– Царствие ей небесное, землица пухом.

От того тёплого поклона старых людей стало как-то полегче на душе у обоих. Они шли обратно, когда стало уже темнеть. Капа опустила руку в корзинку, извлекла оттуда две оставшиеся шанежки:

– Давай и мы помянем бабку Соломею… – она прижала Тимку к своему плечу: – Похудел-то ты как! Давай подрастай, Минку за тебя сосватаем.

– Минка за меня не пойдёт, она за Зиновия выскочит. Да и зачем про это. Жить не хочется, Капа!

– Ну, за Зиновия, так за Зиновия.

Капа покрепче прижала его и отпустила:

– Замешкались мы с тобой, Тимка! Нас, поди, давно уже хватились…

Глава десятая

После родов Елена ещё не бывала на улице, не встречалась глазами с честным людом. Капа и Любашка не рассказывали ей, как гудит молвой деревня, только она и сама всё себе представляла. Плач сына раздражал её, лишний раз напоминал о её позоре, а письмо, что было спрятано в изголовье, жгло сознание: потеряла Андрюшу, навеки потеряла.

Вечером она пошла к Полине.

– Работать надо – заявила она ещё с порога.

– Присядь, присядь… Поговорим сейчас.

В избе разлился запах свежетёртой редьки, картофельного варева, чая, заваренного на мяте. Ленка опустилась на скамью возле печи, сняла шаль.

– Хорошо у тебя. Уютно.

– Давай-ка, разденься, да чаю попьём, – Полина стала поспешно накрывать на стол, приговаривая:

– Посидим, поговорим… Я сама хотела забежать к тебе, да всё некогда…

– Что мне делать? – тихо проговорила Елена, когда хозяйка присела за стол. – Андрей письмо прислал…

– О чём пишет? – спросила Полина.

– Не знает он ничего. – Ленка заплакала. – Потеряла... Одна осталась.

– Как это одна? Сын у тебя! О нём думай! И Андрею напиши. А Мартынов как – что хоть говорит-то?

– Не знаю, не видела давно. Свекровка молоко приносит… Я, как завижу её в воротах, сразу в баню убегаю. Не надо мне её молока…

– Жалеет, значит… Выходит, нет у неё намерения от тебя отталкиваться.

Полина придвинулась с табуреткой к Елене:

– Что я скажу тебе… Придёт Андрей здоровый – отступись, пусть счастье своё строит. А уж если калекой, то как раз и протянешь ему руку, вину свою искупишь… Но ответ ему всё равно напиши…

«А что писать-то?» – подумала Елена и медленно поднялась.

– А чай? – Полина кивнула на самовар. – Поспел уже.

– Ладно, пойду я... – Лена вышла в сени, поскрипела пимами по куржаку, напорошенному с потолка, и мягко закрыла за собой наружную дверь.

«Хорошо ей говорить, – думала по дороге домой. – А тут… У сына же отец есть… Тоже мне отец…».

Филимон ведь ещё не видел мальчика. Пусть посмотрит, решила Елена, пусть посмотрит… А потом уж… Но что – потом, она ещё не знала.

Матрёна встретила её тревожным взглядом. Елена сразу же стала молча заворачивать дитя в полосатое из разноцветных лоскутков одеяльце.

– Доченька, куда же ты с ним? – только и успела проговорить мать.

Прочно повисла темнота. Елена с сыном на руках шла к дому Филимона. Мартыниха остановила её в сенях.

– Ты зачем притащилась? – спросила она, заслоняя собой вход в дом.

– Филимонов ребёночек, потому и пришла.

Миропея отступила на шаг, получше рассматривая гостью, издевательски пропела:

– Ребёнок, говоришь, Филимонов? Только, вот, я скажу тебе по-другому: жена ты не Филимонова! Много вас… Больно уж дешёво достаётесь! – и захлопнула дверь.

Охваченная жаром стыда и обиды, не понимая, зачем, Елена стала колотить в оконную раму.

– Отворяй, а то на крыльце оставлю!

Мартыниха вышла на крылечко.

– Уж коли легонько замешиваем, то легко и бросить можем… Материнского-то в постыдных делах ничего нет, одно только полюбовное! – она склонилась через поручень в темноту и заговорила резко и отрывисто:

– Да на что же ты ему нужна? Остепенилась бы ты. Не позорь хоть моего Филимошу, раз уж мужа своего опозорила!

От последних слов Мартынихи Елена снова очнулась. Ей вдруг стало всё равно, что о ней скажут люди. Она прибежала домой, поспешно развернула сына, стала рассматривать его со всех сторон. Она трогала его ручонки, ножки такие розовенькие и костлявенькие, а он спал, причмокивая крохотным ротиком, безмятежно и доверчиво: вот же он есть и будет всегда, и в этом мире он имеет право на материнскую любовь, на её нежность, на её внимание. Елена ощутила стыд – не перед людьми, а перед этим бессловесным человечком. Она склонилась к самому его личику, и от нахлынувшей жалости к нему ей стало трудно дышать.

«Чего же я до такой низости докатилась, – думала Елена. – К Мартыновым пошла сына родного навязывать?..»

В это время забежала Любашка Зайцева.

– Утром нам с тобой на сушилку… Филимон распорядился.

– Чего? – вдруг заорала Елена. – Почему он сам не пришёл? Я б ему!.. распорядилась по его смазливой роже!

– Моё дело маленькое: послал – пришла, – пожала плечами Любашка, исчезая за дверями.

Матрёна лежала на печи и молча наблюдала за дочерью, сознавая, что ничем не поможешь ей и руки не подставишь.

Всю эту ночь Елена не спала, лежала с открытыми глазами. Матрёна гладила её шероховатыми ладонями по голым плечам, как в детстве, перебирала волосы, утирала пелёнкой её заплаканные глаза.

– Кто же неволил тебя на смех-то выпячиваться… – беззлобно говорила она. – Жила бы теперь, поживала.

– Если бы не неволил… Ещё как неволил!

– Душа его окаянная… Заявить на него надо было… Либо Полине пожаловаться.

– Не могла я, мама… Люб он мне… И даже теперь люб.

 

…И снова разговор с Полиной. На этот раз Елена поделилась с ней своими намерениями:

– На фронт уеду. Не судите обо мне много. Сынок с бабкой расти будет… В колхозе ясли есть, уж не оставьте моих…

Полина видела твёрдую решимость Елены, понимала, что отговаривать её нет смысла.

– Коли надумала, держать не стану.

 

В утреннем нежно-голубом рассвете стелились фарфоровые дали полей: неожиданно выпал обильный снег и обновил всё до неузнаваемости – и дорогу, ведущую к большаку, и дома, и подворья, одел в пышные шапки крыши домов. Над нарядными крышами курились трубы, а тишину нарушал скрежет деревянных лопат в руках стариков, старательно вычищающих свои дворы от снежного изобилия. В такое роскошное утро Елена отправилась на станцию.

Матрёна, провожая дочь, в который раз принималась выть, что-то наказывала ей, поправляла на ней шаль. Новой для матери нынче была Елена: строгая, подобранная.

Капа втолкнула в котомку флакончик жасмина и стояла в сторонке, смотрела, как Полина успокаивала плачущую Матрёну.

– Дочка-а!.. Вертайся!..

– Вернусь, вернусь… Обязательно вернусь! – Елена поцеловала её и мягко высвободилась: – Ну, чего ты?

– Ничё, ничё…, иди с Богом!

Узнав от Нинилы, что Елена ушла на станцию, Филимон вскочил в сани, бешено понужнул коня, помчался к большаку. Он орал на коня, нещадно крутил над головой волосяной вожжиной, пока не вырвался на большак. Елена одиноко шагала по пустынной дороге. Поровнявшись с ней, он натянул вожжи.

– Ты чего такое выдумала? – закричал он, выскакивая из саней, и пытался взять её за руки. – Уедешь, – навеки забуду!

Ленка спрятала руки за спину:

– Ты и теперь не помнишь, так что и забывать будет нечего…

Их догнала старенькая полуторка. Усаживаясь в холодную кабину, Елена трезво ощутила испуг: «Куда я, зачем?» Но машина уже тронулась. Через стекло Елена увидела Филимона – бежал рядом с кабиной и что-то кричал. Она закрыла глаза… А когда вновь открыла их и посмотрела в заднее стекло, то увидела Филимона далеко позади: он стоял с опущенными руками…

* * *

После отъезда Елены деревня как-то стихла. Те, кто был причастен к недобрым разговорам, теперь вздыхали и жалели её. У Матрёны в домишке бывало людно: многие несли для малыша что-нибудь из своих скромных запасов. Старуха, тронутая вниманием, говорила:

– Спасибочки вам, добрые люди… Господь воздаст вам!

Вечерами Любашка Зайцева приносила Матрёне воду из речки и подолгу задерживалась, рассказывала про своего лётчика, который пишет ей, любит её, и, краснея, с улыбочкой признавалась:

– И я его люблю. После войны поженимся!

А у Матрёнушки были к Любашке свои сокровенные разговоры:

– Воротилась бы только Ленка моя… В укор ей теперь словечка  сказать никому не дозволю. Ленка, Ленка… Спаси тебя господь, сохрани!

Глава одиннадцатая

Полина долго лежала в темноте с открытыми глазами. Её то и дело выхватывали из тёплой постели среди ночи, она всегда куда-то торопилась, бежала, ехала. А нынче и ночь спокойная, а сон не приходил. Но нет, – снова бешеный стук в раму. Полина отозвалась, пошла к двери. И как только она приподняла засов, в сенцы ворвалась Капа, полураздетая, в валенках на босую ногу.

– Ой, дай отдышусь... Такой сон, такой нехороший… – она лепетала ещё что-то и, натыкаясь на табуретки, пёрла в передний угол. – Я останусь? Ой, сейчас расскажу… Нет, не сейчас…

– Ты чего, Капа? – встревожилась Полина.

– Сон, говорю, нехороший… Ох и сон!

– Только и всего? – облегчённо вздохнула Полина. – Я уж подумала нивесть чего!.. Да что с тобой, девка?

– Не сейчас… Нельзя ночью! – она вся дрожала, – утром, ладно? Она же, повитуха, как наяву, сказала мне… Ты глаголила, говорит, будто по мне могила воет… А я, говорит, могилу-то свою никак не найду…

– Да о чём ты! Говори толком.

– Ой, не знаю… Утром! Разбрось мне что-нибудь на полу.

– Пошли на кровать… Места хватит обеим.

Капа безропотно скинула телогрейку, сиганула под одеяло. Полина легла с краю, сердито отвернувшись, проговорила:

– Сама не спишь и людям не даёшь.

Капа уткнулась в её полуголую спину, как бывало летом, на полевом стане, и незаметно погрузилась в сон. А утром, слушая откровенный рассказ, Полина то и дело всплескивала руками.

– Вот угораздило-то вас. Сразу бы людей подняли… Казнь какую старушке сотворили. Хотя… – Она надолго замолкла, потом сказала:

– Узнают люди, до властей дойдет – судить могут Тимку… И правда, давай-ка помолчим пока. Я поговорю с надёжными бабами. Не дай Бог Ниниле на язык попадёт…

– Неужто она может донести?

– Специально не пойдёт, а по своей бабьей глупости обронит словечко… Значит, так: пока молчим… Тут и умом свихнуться не мудрено.

Ближе к вечеру Полина оповестила нужных ей людей, пригласила их чайку попить, а заодно и о важном деле поговорить. Задёрнув занавески на окнах, чего никогда не бывало раньше, она приготовила самовар. Самыми надёжными нашла Хмелькова Антонину Фирсову, ещё двух многодетных бабёнок, Марфу Егорову и, после долгих раздумий, позвала деда Василия. В полутьме, чтобы не привлекать внимания прохожих, сидели все в избе Полины за глиняными чашками чая, озадаченные, удивлённые, подавленные, будто покойница была где-то рядом. Тяжёлая тишина стояла в доме. Обхватив голову руками, сидел в мрачном раздумье дед Василий. С печи на пол соскочил кот – мягко, но увесисто, заставил всех вздрогнуть.

– Я так думаю, дядя Василий, пробивать надо лёд до извилистой пазухи, – высказала своё предложение Антонина. – Там тело с санками, наверняка, прибилось.

– Ну, – Полина встала, – деревня, кажется, улеглась. Попробуем… Ломы и пешня есть.

– «Кошкой» подо льдом пошарим, – тихо сказала Марфа. – Без «кошки» там делать нечего. Багор бы…

– Где его взять, багор-то? – проронил дед.

– Как – где? А на конюховке три пожарных щита… Там и багры есть!

– Забыл. Из памяти выжил, – ответил старик. – Дойду я сейчас до конюховки-то… Может, Игнатий ничего не услышит, рази собаки только…

Все потихоньку зашевелились. И пока Василий занимался поисками багра, бабы по тропинке гуськом пробирались к речке. Они тянули на себе всё, что было предусмотрено для поиска несчастной Соломеи.

– Начнём от самой проруби, – погружайте пока в воду крюки.

За дело принялись все сразу. Антонина топором скалывала лёд у края проруби, Егориха в темноте, наощупь распутывала свёрнутую в тугой шмоток верёвку, нечаянно то и дело громыхала об лёд привязанным к концу верёвки четырёхрожковым крючком. Другие бабы корзинами вылавливали ледовые осколки, относили их в сторону, высыпали в кучи.

– Ухлюпаемся в воде, простудимся, – беспокоилась Егориха.

– Опускайте «кошку», – шепотом приказала Полина, оглядываясь на спящую деревню. По склону топотил дед Василий с двумя баграми на плече. Не дойдя ещё до проруби, он заговорил:

– Не троньте! Утолкнёте! Багром вначале спробуем.

Ему подчинились. Старик сбросил багры с плеча, уверено опустил один из них в прорубь. Он долго шарил под толстым льдом, забирал в стороны, результата никакого.

– Надо рубить лёд, – сказала Полина. – Далеко не должна отплыть…

Толстый лёд подавался настолько медленно, что через полчаса все вымотали силы. Топором и ломами работали попеременке. Корзинами продолжали выгребать ледяные осколки. Этим занимались теперь тоже поочерёдно, без какого-либо отдыха. Время бежало скоро, и было уже далеко за полночь. Все посбрасывали свои телогрейки. Спины взмокли, рукавицы превратились в ледяные гири. Снова и снова опускались крюки в воду, снова и снова бороздили ил багры. Ноги давно уже ничего не чувствовали в обледенелых пимах – ни тепла, ни холода. Утро подступало слабым рассветом. Все падали от усталости, совсем уже теряя надежду, когда дед Василий негромко, но ясно сказал:

– Есть кажись… Примогни, Поля.

 

В том же составе, кроме Полины, весь следующий день толклись в халупке Соломеи. Покойница до вечера лежала прикрытая рогожей. Марфа обрядила её в свои одежды, не найдя у Соломеи смертного. Было у старухи, что припасено или нет, никто не знал, да и не гадал. Сделали так, как сподобилось. Только потом позвали кое-каких старушек – посидеть возле неё ночью.

Когда хоронили Соломею, поднялась немыслимая пурга. Гроб тянула коровёнка деда Василия, запряженная в сани. За гробом шли четыре старушки. Осталась полузасыпанная хатёнка, окошки которой дед Василий сразу же заколотил досками. Об истинной причине смерти Соломеи никто не догадывался.

Нинила деловито заинтересовалась горами льда и длиннющей прорубью.

– Полина, не знаешь, что за прорубь-то вымахали? Какую-то неизвестно какую. И на кой она такая?

– Наверное, чтоб рыба не сдохла, воздуха ей не хватает, – спокойно ответила Полина, не поднимая головы от бумаг. – Что ни делается, на всё есть указы.

– Из Москвы? – шёпотом спросила Нинила.

– К нам из района указы, а к ним – из области…

– А в область, наверняка, из Москвы!

– Может быть, и так.

– Только я не понимаю одного: когда рыли-то? И кто?

– А нам с тобой и знать не надо… Специальная служба чья-то…Не наша.

– Знамо, не наша, только на кой…

Полина оборвала её:

– Ты забыла лестницу помыть… Вдруг кто заявится…

– Откудава? – испугалась Нинила.

– Да, хоть откуда!

– Это завсегда так, когда не ждёшь, кто-нибудь да вывалится.

– Вот то-то и оно, – кивнула Хмелькова, улыбаясь чуть заметно, одними губами.

Вечером Нинила забежала к Марфе Егоровой, протараторила:

– Слыхала, подруженька, рыба дохнет у нас, прорубь вон вымахали…

– Так, во всех деревнях, говорят, воду-то открывают… Это, Нинила, не диво.

   

 

 

Copyright © 2004 - 2014 golosasibiri.ru
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.