Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Россия как бывшая родина
Где любят нас – лишь там очаг родимый.
Джордж Гордон Байрон
Валентина Бойешан
Я ЖИЛА КОГДА-ТО В ОМСКЕ...
(воспоминания о жизни школьницы в военные и послевоенные годы)
В Омск я попала во время Великой Отечественной войны в ноябре 1943 года. Отца моего, экономиста по образованию, той осенью отозвали с фронта и переправили в тыл, в Омск, на военный завод, выпускающий танки. Там он работал в так называемой приёмке. Она состояла из военных – офицеров с высшим техническим образованием. Такие специалисты, как мой отец, требовались, чтобы знать, сколько стоит каждый танк, отправляемый на фронт. Эти секретные цифры в нашем доме никогда не упоминались. Подобную статистику доверяли немногим, поэтому отцу приходилось выезжать и на другие заводы – в Новосибирск и Барнаул.
В те два года, когда папа был на фронте, мы (мама, бабушка и я) жили в эвакуации в деревне Ревезень Горьковской области. Мама преподавала русский язык в школе-семилетке. Попав в Омск, отец вызвал туда семью. В осенние каникулы мы с мамой двинулись к Омску. Бабушку оставили до весны в деревне у людей, где снимали квартиру. Путь был длинный, почти 3000 км, с пересадками, и мама решила, что без бабушки мы доберёмся легче.
В нашей деревне, хотя она и располагалась вдоль железной дороги Москва-Казань, поезда не останавливались и поэтому выезжать пришлось из районного центра, который находился в 7 километрах. Не помню, как мы добирались до него с вещами. Наверное, подвёз кто-нибудь на телеге. Там у мамы был какой-то знакомый, чуть ли не начальник ж.д. станции. Сначала мы к нему не обращались, но когда без толку просидели два дня – попросили о помощи. Пассажирских – мало, большинство товарные, на промежуточной станции в проходящие не сесть. Мамин знакомый задержал поезд сверх положенного времени и втиснул нас в переполненный вагон. Через два дня мы приехали в Свердловск. Предстояла ещё одна пересадка.
Залы ожидания в свердловском вокзале переполнены. Мама упросила кого-то подвинуться на скамейке, чтобы я могла сесть. Мне тогда только что исполнилось 11 лет. Для мамы места на скамейке не нашлось. Народ маялся помногу дней, так как билетов не было ни в одну сторону: ни на восток, ни на запад. Теснота ужасная. Народ голодный, немытый. Я помню, как разглядывала сверху сидевших на полу. По ним ползали большие белые платяные вши, но в волосах они почему-то не гнездились. Вшей не давили: когда чувствовали, что передвигаются по коже, просто снимали с себя и бросали на пол или на соседа. Мы ещё не знали о ДДТ, которым позднее вывели вшей по всей России. А, может, его хватало только для солдат на фронте.
Светлые минуты. В зале работал киоск – продавались книги и журналы. В деревне, где мы жили, в книжном магазине не появлялось ничего, кроме школьных учебников, да и тех не хватало. А тут я увидела журналы с цветными картинками! У киоска всё время толпились дети, быстро знакомились, расспрашивали друг друга. Один мальчик, услышав от меня, что мы едем в Омск, удивлённо воскликнул: «Мы уже возвращаемся, а они ещё только туда!» В конце 1943 года красная армия гнала немцев на запад и толпы эвакуированных хлынули из Сибири в родные места. Тому мальчику казалось, что всем так повезёт – вернуться после нескольких лет эвакуации!
Стало ясно, что из Свердловска выбраться сложно, можно просидеть многие недели. В кассах огромные очереди, страшная давка, билетов мало. Но маме помогла справка, что муж – офицер. На больших станциях существовали особые «военные» кассы и залы ожидания. Мы, наконец, перебрались в такой зал и скоро нам удалось получить настоящий ж.д. билет, с указанием вагона. Я помню, что мне досталось место на двоих с каким-то мальчиком примерно моего возраста на верхней боковой полке. Вот повезло-то!
Ещё в Ревезени мама сумела купить у кого-то курочку – невообразимое для того времени лакомство. Её зажарили, упаковали, но оставили на потом, чтобы съесть в дороге. Мама оторвала от неё маленький кусочек по пути в Свердловск, и больше мы до курицы не дотрагивались. Не знаю, почему мама её так берегла, не думая, что она может испортиться. И вот мы в поезде развернули мясо и… тут же побежали в уборную выбрасывать. Со слезами на глазах мама протолкнула наше богатство в дыру клозета и почти целая, но совершенно протухшая курица стремительно улетела…
В Омск приехали днём и сразу же пошли разыскивать отца. Завод находился за ж.д. линиями по другую сторону вокзала. В проходной попросили вызвать папу. Появился он скоро, по случаю приезда семьи его отпустили пораньше. Двинулись обратно. За вокзалом, примерно в 20 минутах ходьбы – дом, в котором отец получил комнату. Наш район – Ленинский – далеко от центра, куда ездили на каком-то местном поезде и, кажется, был трамвай, или он появился позже – не помню.
Мы поселились в большом доме по улице Труда, номер 1. Подъездов было много – по-моему, 14. Они назывались секциями. В первой – наша комната. На последнем, шестом, этаже, но довольно-таки большая, с двумя окошками, по одной на каждой стенке. Мне очень нравилось обозревать город с нашей «колокольни». Район тогда застраивался, в основном, маленькими частными домишками, только наш дом возвышался громадиной. Его построили ещё до войны, но не успели полностью закончить. Провели свет, водяное отопление, холодную воду, но до канализации дело не дошло (об этом я ещё расскажу).
Дом плотно заселён работниками завода. Большинство – переселенцы из Ленинграда и Сталинграда, приехавшие в Омск вместе с бывшими тракторными заводами, из которых и образовался омский танковый. Все квартиры – коммунальные. В каждой комнате – по семье. А в квартирах вроде нашей, где одна из комнат – большая, но проходная, и от неё вела дверь в комнату поменьше – всегда селили ещё одну семью. В квартиру этажом ниже втиснули даже три семьи: в большой комнате жили две, а в боковушке одна. Дети из таких совмещённых комнат шёпотом рассказывали, что они видели, чем занимаются взрослые. Я и мои друзья слушали, затаив дыхание!
Жизнь протекала, как во всех коммуналках. В кухне, единственной на всех жильцов квартиры, обсуждались насущные вопросы того времени, давались советы, одалживались мелкие вещи, бывали раздоры из-за всяких пустяков. Но, в общем, жили дружно, до больших ссор и драк не доходило.
В нашей квартире – очень пёстрая публика: семья состояла в первую мою омскую зиму из трёх человек, а с весны появилась бабушка, мать папы; в соседней комнате – три незамужние сестры, а в «проходной» – так много народу, что я никогда не знала, сколько их. Пожилая женщина, её дочь и сыновья с какими-то девицами, ночевали также гости – появлялись под ночь и уходили утром.
Двери в нашу квартиру никогда не запирались. Закрывались только комнаты. Упомянутые сыновья работали на хлебозаводе, утаскивали оттуда мешки с мукой и продавали через подельников. Поговаривали, что старший сын – предводитель воровской шайки. Но парни очень обходительные, вежливые, всегда помогали, мы их не боялись. Наоборот, под прикрытием воров чувствовали себя спокойнее. Однажды мама поздно возвращалась с работы и на неё напали бандиты. Она перепугалась, чуть не умерла от страха, но тут услышала, как один из остановивших её говорит другому: «Постой! Это же Васькина соседка! Я её видел там». И маму оставили в покое. Мы были под надёжной защитой!
Теперь расскажу об условиях жизни в то военное время.
Вернусь к канализации. На общей кухне – чугунная раковина с краном для холодной воды. Под раковину подставляли помойное ведро, куда стекала вода. Чтобы не было раздоров, у каждой семьи было своё ведро. Когда нужно умыться или что помыть, отставляли чужое ведро и подставляли своё. Полные вёдра нужно таскать из дома на улицу, где было отведено специальное место для помоев. Таскать вёдра по лестнице вниз с шестого этажа в любую погоду – занятие не весёлое и не такое уж лёгкое. Конечно, никакого лифта и в помине не было.
У каждой квартиры стояло ещё по два ведра – «для удобств». На ночь одно из них вносили в комнату, на случай нужды. Поскольку мои родители почти всё время работали, вёдра таскала вниз обычно я, или бабушка, ей в то время было 65 лет. Иногда происходили курьёзы. Так, однажды я спускалась с ведром вниз по лестнице, а навстречу мне, на очередном повороте, вышла целая семья серых крыс. Впереди была большая толстая крыса, – возможно, мать семейства, – а за ней следовали крысы поменьше, не менее пяти, уж точно не помню. Я, конечно, очень испугалась и прижалась к стенке, а крысы совершенно спокойно прошли мимо меня, поднимаясь по лестнице. Крысы были здоровые, упитанные. Они возвращались с ночной кормёжки на хлебопекарном заводе, который был совсем рядом. А днём они спали на чердаке, куда с нашей площадки вела лестница. Я побывала на чердаке всего один раз. Наверное, крысы не были единственными его обладателями. Поговаривали, что ворованные мешки с мукой находили свой временный приют там же.
Во дворе дома, на самой его середине, стояла длинная уборная, построенная из досок. Лицом к дому – женская половина, а с другой стороны – мужская. Одновременно в каждой уборной могли поместиться человек десять. Никаких перегородок. Никто никого не стеснялся. Летом там – жара, и, конечно, специфический запах. Зимой, в мороз, – страшно холодно, замерзали все открытые поверхности тела, руки не слушались. Эти уборные просуществовали всю войну и только после победы, когда в доме стали проводить канализацию, их убрали.
В квартире на кухне – большая железная плита, которую иногда топили углём или обломками досок. Но чаще всего жильцы пользовались керосинками, у каждой семьи была своя. Я тоже научилась обходиться с керосинкой и варила на ней суп из сушёной картошки и сушёного лука, которые заправлялись рыбьим жиром. Эти три составляющих нашего супа были американского происхождения. Их нам выдавали как помощь союзников для русского народа. А наша страна выделяла хлебные карточки, мы отоваривали их в киоске около дома после долгого стояния в очереди. Карточки – разных достоинств. Я и бабушка имели иждивенческие (250 граммов хлеба в день). Мама, как учительница, получала хлеба побольше, вроде бы 400 грамм, а у отца был паёк 600 грамм. Я почему-то совсем не помню, что ещё мы получали на продовольственные карточки в зиму 1943-1944гг.
Сушёные картошка и лук – основная еда для меня и мамы (бабушку привезли в Омск только весной). Отец питался в ИТРовской столовой при заводе. ИТР – «инженерно-технические работники», кормили их хорошо. Мне удалось два раза пообедать там, когда отец уезжал в командировку. Обед – самый настоящий, совершенно немыслимый для простого народа. Советское правительство умело разделять людей по разным категориям, требуя от «прикормленных» соответствующей отдачи.
А пока мы варили «американский суп». В весенние каникулы мама уехала в Горьковскую область за бабушкой. А я осталась в доме с отцом, который приходил домой обычно поздно. Лежу я на топчане, сколоченном из досок, и думаю, – вот бы мне сейчас поесть чего-нибудь вкусненького. Но чего? И ничего не могу представить, кроме супа из сушёного лука с сушёной картошкой, заправленного рыбьим жиром.
Эта первая зима была самой тяжёлой. Но вот пришла весна, приехала бабушка. Отцу, как и другим, выделили земельный участок где-то далеко за городом и мы посадили там картошку, так что с осени уже не размачивали сухие американские картофельные кусочки, чтобы сделать из них суп. Потом раз в месяц стали получать американские посылки по спискам. Мой отец был в списках какой-то высокой категории, по которой выдавали очень вкусные и питательные продукты, некоторые я видела первый раз в жизни: банки со сгущёным молоком, сухой яичный порошок, – о нём говорили, что он из яиц черепах, а не от кур. Выдавали иногда большие куски сыра, масло, джем. Мы с утра пораньше старались добраться до магазина, куда приходили посылки, занять очередь и в радостном ожидании толкались там целый день, пока не получали свою долю. А дома устраивали настоящее пиршество!
Покупали мы еду и на базаре. Он был довольно-таки далеко от дома и ходила на базар бабушка, у мамы никогда не было времени. Бабушка кое-что зарабатывала, продавая гвозди, которые она вытаскивала из досок, получаемых отцом на заводе. Доски были от ящиков, в которых приходили из других городов детали для танков. Ящики ломали, содержимое извлекали, а доски раздавали людям – не знаю, кому именно, но к нам они попадали тоже. Бабушка усаживалась у окна и щипцами выдёргивала из них гвозди, а потом стучала по ним молотком, чтобы выпрямить. Выпрямленные гвозди она относила на базар. Раз в месяц она продавала и водку, которая полагалась военным, её получал отец. Он, в отличие от большинства русских, был непьющим. К водке у него появилось отвращение ещё в молодые годы: его отец, плотник-умелец, напивался после работы и однажды умер, замёрзнув в канаве. Мой папа к водке никогда не прикасался ни при каких обстоятельствах, даже вина не выпивал больше полстакана, при этом кряхтел и морщился. Но тогда, в войну, вина не было, а водку отец приносил домой и отдавал бабушке.
На базаре мы покупали овощи и молоко. Зимой оно продавалось в замёрзшем виде и привозили его из деревень в холщовых мешках, полностью набитых ледяшками, сохранявшими форму глубоких чашек или тарелок. Дома эти куски растапливались в кастрюле на огне. Но я всегда подлизывалась к бабушке и просила её повременить с разогревом. Она не отказывала – знала, как мне нравится соскабливать ложкой желтоватую горку, которая возвышалась над болванкой замёрзшего молока. Это были чистые сливки! Я не могла остановиться, поглощая чудесное мороженое, пока горка совсем не исчезала. Оставшийся кусок, совсем обезжиренный, превращался после таяния в синеватую жидкость.
Мы с мамой на поезде ездили ещё и в деревни, покупали подешевле овощи и мясо. Туши баранов привозили из соседнего Казахстана. На рынке их разделывали и продавали казахи, стоявшие за крытыми прилавками. Девчонки прибегали посмотреть на одного высокого красавца-казаха. Он отличался от всех остальных ростом и внешностью, у его палатки всегда толпилось много народу. Было ли это во вторую мою омскую зиму или уже после войны, когда я немного подросла и стала обращать внимание на молодых людей – не помню. Во всяком случае, мясом тогда торговали только казахи.
Базар – это всегда скопище народа, толкучка. Туда несли всё, что можно продать, даже хлебные карточки. Наблюдая, как их покупают, я думала: «А что же продавцы будут есть сами? Да и кто знает, откуда карточки – не ворованные ли?» Но происхождение вещей обычно никого не интересовало.
Помню, на толкучке бабушка быстренько продала мой сарафанчик, когда я немного выросла из него. Его сшили из блестящего подкладочного материала оранжевого цвета, полученного по каким-то талонам. Подкладку пришивать была некуда, а сарафанчик для меня вышел нарядный, но я носила его всего одно лето.
На толкучку же мы, ребятишки, носили учебники после окончания учебного года, и выменивали на другие, для следующего класса. Практиковался как обмен, так и продажа, кому как удавалось. Этим занимались сами ребята, которые лучше родителей знали, какие книжки им нужны, взрослые обычно не вмешивались. Помню, какое удовольствие получали, когда удавалось завладеть учебником, который выглядел совсем как новенький. Но приходилось брать и старые, ничего не поделаешь – раз надо, а другого нет. В школе учебники нам стали выдавать только после войны…
Румыния
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
