Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Земля Обетованная
Народы, которым человечество обязано больше всего, жили в небольших государствах – Израиле, Афинах, Флоренции, елизаветинской Англии.
Уильям Индж
Мэри Кушникова
О ЧЁМ УМОЛЧАЛ ИОСИФ ФЛАВИЙ, ИЛИ ДИАЛОГ МЕЖДУ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯМИ…
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Уже который день Иосиф Флавий, известный писатель, римский всадник, сидел на краю опрокинутой кверху дном кровати, как положено по иудейскому обычаю после смерти близкого человека, и, качаясь всем туловищем взад и вперёд, причитал древнее египетское моление, которому научила его полстолетия назад много лет прожившая в их семье его полуегиптянка-полуиудейка кормилица, и уверяла, что оно уже три тысячи лет бытовало в Египте…
Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны,
Друзья охладели.
Кому мне открыться сегодня?
Алчны сердца,
На чужое зарится каждый.
Так он бормотал часами напролёт, раскачиваясь всем туловищем по иудейскому обычаю.
И опять:
Кому мне открыться сегодня?
Над жертвой глумится наглец,
А людям потеха – и только!
И в самом деле – кому? Иудеям? Они его презирают. Римлянам? Он им интересен, когда нужен. Хорошо, что нужен часто, а то даже «под крылом» династии Флавиев давным-давно бы не только его имя забылось, да и сам он был бы низвергнут с такой высоты…
Кому мне открыться сегодня?
Злодею – доверье,
Брата – врагом почитают.
В дверь постучали, и он решил, что никого к себе не допустит, и продолжал свои причитания.
Кому мне открыться сегодня?
Бремя беды на плечах,
И нет задушевного друга…
Стук повторился, и он всё же дверь открыл. В проёме показался сосед, хорошо известный в Риме переписчик, который постоянно работал с ним вместе над его книгами.
– Господин мой и учитель, что вижу я? Что приключилось в вашем доме? Почему опрокинута кровать? Зачем голова ваша посыпана пеплом?
– Я потерял сына, – тяжело вздохнул Флавий.
– Но ведь он только вчера вечером вышел от вас свежий и румяный, как наливное яблочко, а когда я спросил, как вы поживаете, сказал, что вас-то как раз он не видел – вы не велели дверь открывать!
– Простите меня, сосед, я не могу больше беседовать с вами…
Сосед учтиво и сочувственно поклонился и ушёл, – видно, умер кто-то из родни Флавия, о ком он не хочет говорить, а про сына – это он помянул в помрачении ума от горя, – подумал.
И тут Флавий встряхнулся:
Что это с ним? Зачем опрокинута кровать? Ведь сын его жив и здоров. Да, они горько поспорили несколько дней назад и вечером Иосиф не велел пускать его в дом. Потому что понял: теперь между ними пролегла незримая черта.
Его «еврейский сын» от той иудейки, которую он некогда в Иерусалиме любил и убил своей же рукой, а потом увёз мальчика в Рим, этот «иудейский сын», Маттафий, названный по отцу Иосифа и уже давно носивший тогу с красной полосой родовитого юноши, пришел к нему и принёс его последнюю книгу «Иудейская война», которую Иосиф Флавий дал ему почитать, тысячу раз наказав ничем не испачкать и никак не испортить драгоценный экземпляр.
– Ты прочёл мою книгу, сын?
– Отец, я прочёл твою книгу, – сказал юноша, потупив взор, – но не спрашивай меня, понравилась ли она мне.
– Это почему же? – изумился Флавий.
– Потому что я сам не могу себе ответить на вопрос, который меня мучает вот уже несколько дней: отец, скажи мне – кто ты на самом деле?
– Я-то? Я известный писатель, – говорят, пожалуй, даже наиболее известный в наши дни, а ещё я – римский всадник, носитель золотого кольца, и, как тебе известно, приближённый вот уже третьим императором из дома Флавиев, – да будет благословен, – господином нашим, великим Домицианом.
– Всё это я знаю, отец. Но я так и не понял, ты – кто? Внутри себя, в твоей душе, ты – иудей, или ты римлянин?
Иосиф Флавий даже побледнел от неожиданности. Вот так вывод после прочтения его самой дорогой, самой сокровенной книги, которую он писал «кровью сердца», он, очевидец гибели Иерусалимского Храма, и наиблистательнейшей победы римских легионов!… Такого вывода он никак не ожидал.
– А почему ты спрашиваешь?
– Ты, отец, только не гневайся на меня. Ты описываешь то, что видел своими очами, и читатель вместе с тобой ужасается тому, что пришлось претерпеть иудеям, осажденным в крепости Иотапата, ты пишешь о гибели наипрекраснейшего Храма – иерусалимской жемчужины, которую чтят все иудеи мира, но на самом деле ты сочувствуешь римлянам. Ты восхваляешь их храбрость, ты восхваляешь их легионы, ты преклоняешься перед их вождем, генералом Титом, ты даже восхищаешься дряхлым скопидомом Веспасияном, над которым, прежде чем он стал императором, потешался весь Рим. И ты написал, что ты, самый первый, назвал его Мессией? Как ты мог?
– А как я мог иначе? – вскинул брови Иосиф Флавий. – Во-первых, все вы посходили с ума от слова «Мессия». А ведь по-гречески это просто – «помазанник», то есть царь. Не знаю, кого вы все, иудеи, ожидаете. Но Мессии в том смысле, в каком вы его понимаете, вы не дождетесь никогда. Потому что для этого вам нужно свергнуть Рим и поставить во главе Иудеи нового царя. А вы – малочисленны и бессильны. И, кроме всего прочего, когда я назвал Веспасияна Мессией, я стоял перед ним на коленах в цепях, как сдавшийся пленник, и он вообще мог тут же на месте отсечь мне голову, и это было бы в порядке вещей.
– Но почему ты его так назвал, у тебя что – было видение, или предчувствие?
– Ты задаешь слишком много вопросов, и я не обязан тебе отвечать. Но раз у тебя появилось такое сомнение, твой ли я отец, то есть иудей ли я, – раз ты допрашиваешь меня, кто я на самом деле, иудей или римлянин, то знай, что с сегодняшнего дня ты больше мне не сын и я тебе не отец, и дом мой закрыт для тебя.
Юноша вспыхнул от гнева, ничего не сказал, молча повернулся, и исчез.
О, Иосиф Флавий хорошо знал этот неукротимый нрав всех потомков бен-Мататиагу. По отцу он происходил из древнего рода первосвященников, по матери – от царского рода Маккавеев. Так что, если что сказано – то сказано. Сына он потерял. Ни тот к нему не придёт, ни сам он не станет его искать – считай, что он умер, и в сердцах он опрокинул кровать, снял с ног сандалии, и уселся на пол как положено при трауре, и, покачиваясь всем туловищем, вот уже сколько дней причитал…
Потом встал, провел ладонью по щеке, – за эти дни он оброс щетиной, собственно, как и положено при трауре «шиве», – позвонил в колокольчик, и велел слуге вызвать брадобрея, и уже через несколько часов вряд ли кто узнал бы в нём пожилого иудея, который стонал и причитал, как и далёкие его предки три тысячи лет назад в Египте:
Видишь, имя моё ненавистно
И зловонно, как болотная тина,
Как рыбачье отрепье и невод.
Видишь, имя моё ненавистно
И зловонно, как напраслина,
Которой очернили жену перед мужем.
Видишь, имя моё ненавистно
И зловонно, как навет непристойный
На отрока, чистого сердцем…
С этим покончено. Он потерял Маттафия, своего «еврейского сына», а остальные двое, от жён-гречанок, давно стали для него чужими. И он о них почти не жалел. Греческие жёны были знатны и богаты, к тому же красивы, но он всегда чувствовал: они – чужие. От последней из них у него остался старый кот Харон, которого греческая жена с сильной примесью египетской крови, почитала как домашнего божка, и теперь, он, Иосиф, как почти все иудеи неприязненно относившийся к домашним животным, сохранил всё же Харона, как память о некоем отрезке собственной жизни.
Жизнью он не только дорожил, он любил каждое её мгновение и лелеял всякое новое ощущение – риск и даже прямую опасность.
Он крепко верил в себя, впрочем, вполне оправданно. Уж такой у него был дар. Сердца людей влеклись к нему без всяких его усилий – он это почувствовал впервые, когда ещё юношей 26 лет прибыл в Рим, чтобы вызволить трёх именитых старцев-иудеев, которых римляне увезли в неволю. И отец Иосифа очень гордился, что священники выбрали именно его сына, столь юного, для такого рискового предприятия.
Но Иосиф бен-Маттафий, даже без особых трудов перезнакомился с наиболее знатными и именитыми римскими иудеями – а все они были богачи – и с их помощью проник к жене Нерона, императрице Поппее. Она покорила его с первого взгляда. Похожая на девочку-подростка, наряжённую во взрослое платье и драгоценности, она внимательно выслушала просьбу и, ощущая жгучие и восхищенные взоры юноши Иосифа, распорядилась: вскоре старцев выпустили и увезли в Иерусалим.
Тогда Иосиф и не представлял себе, в какую ловушку втянул всю Иудею. Взамен за освобождение старцев Сенат потребовал отнять у иудеев очередную привилегию – почти потерянной оказалась Кесарея, и так наводненная эллинами и римлянами, так что самим иудеям там уже было невмоготу. Но пока Иосиф об этом не знал и не спешил вернуться домой, ослеплённый величием Рима и его великолепием, – коварства он не ожидал. Он его просто не заметил. Не хотел замечать. Он всё более влюблялся в Рим и опытные политики – римские иудеи напрасно пытались ему обрисовать кровавую подоплёку мощи Великой Империи. Он всё равно любовался Капитолием, Форумом, Колизеем, Храмом Мира, статуями Богов и императоров, невиданно роскошной баней, термами, но более всего его поразили отхожие места с поставленными рядами стульчаками, с мраморными сидениями и подлокотниками, на которых, справляя нужду, сидящие перекидывались шутками и сообщали друг другу новости.
Окрылённый успехом, Иосиф бен-Маттафий вернулся к отцу и застал в Иерусалиме нешуточную смуту, как раз из-за привилегий, отнятых у Кесареи, в обмен за спасённых старцев.
Иосиф был в смятении. Его приветствовали, его величали за этот подвиг спасения всеми уважаемых стариков-священников, но никто и в страшном сне не смог бы представить, что прекрасная Поппея вскользь намекнула Иосифу, который явился благодарить за оказанную милость, – именно только намекнула, – что тоже попросит у него помощи…
– Вы – не только отважный человек, – сказала она, обворожительно улыбаясь, – но и весьма образованный, – ведь вы по отцу из рода первосвященников, так что всю бедственность положения Иудеи, если бы она вздумала выказать недовольство распоряжениями Рима, – вы, конечно, представляете?
– Представляю, насколько Рим могущественнее Иудеи, но ведь и Рим знает её неукротимость! – возразил, бледнея от волнения, Иосиф.
– Вы искусный собеседник, – усмехнулась Поппея. – Но я говорю, собственно, не от своего имени, а скорее передаю мнение моего августейшего супруга и бога Нерона, который считает, кстати, что вам полезнее было бы остаться здесь, – образованные люди Риму всегда нужны, чтобы наладить отношения с этим вашим, как вы сказали, неукротимым Востоком. Но я лично считаю, что для Рима вы были бы гораздо полезней сейчас в самой Иудее. Ведь вы – очевидец. Вы узнали величие Рима, его щедрость и богатство, милость императора к вашей просьбе, так что вы, я бы сказала – наш должник…
А что, если бы всё, что вы видели здесь, вы бы рассказали в Иудее и объяснили, как неразумна и губительна была бы смута? Ведь любое недоразумение и любой ущерб можно уладить – возместить, допустим, некой не менее важной привилегией.
Попробуйте, уважаемый доктор Иосиф, – ведь я знаю, что вы получили этот сан, как ученый при Храме, – вас уж точно послушают. Да, впрочем, что мне, слабой женщине, – откровенно, с издёвкой, обворожительно усмехнулась куколка-императрица, – вы лучше меня сообразите, как уладить дело: предотвратить смуту, или исподволь погасить её, если она возникнет. А уж Рим своих друзей не забывает никогда!
От Поппеи Иосиф ушёл ошеломлённый. Это – что? Ему предлагают встать на сторону Рима? Против его Иудеи?
Впрочем, смута на самом деле лишь привела бы к очередным крестам с распятыми на краю дорог. Ещё не забыты три тысячи крестов – так поплатились жизнью те, кто в пустяковой стычке схватили римское знамя и изрубили бронзового орла, изображённого на нём. Так что не так уж неразумно предложение императрицы.
Он подумает. Всегда лучше улаживать миром дела с Римом. Без крестов.
Как? Ну, это покажет обстановка на месте…
Так думал Иосиф тогда, в последний раз увидевший Поппею – больше они не встречались, вскоре она умерла. И поговаривали, что отравил её сам Нерон.
И это тоже был Рим. Оборотная его сторона. Но – фасад, «сторона лицевая», всё ещё не переставал восхищать юношу Бен-Маттафия – тогда…
Но сейчас он думал о другом!
Если разобраться, – что, собственно, имел ввиду мальчик? И имел ли вообще право задавать такой вопрос, ведь он сам, Иосиф Флавий, пристроил его при дворе, и сын, преданно и даже восторженно, служит жене императора Домициана, госпоже Луции, и сейчас собирался по её поручению в дальний путь – причем поручение-то было пустяковое, – явно, чтобы доставить удовольствие мальчику повидать страны, которые он, собственно, и не знал. Госпожа Луция попросила его привезти из Массилии флакончик духов, которые считались уникальными в мире, поскольку владела ими только принцесса Береника, сестра иудейского царя Агриппы II, которая чуть было не стала императрицей Рима после долгой и печальной связи с почившим братом Домициана императором Титом.
Значит, сын Иосифа Флавия тоже в почёте у римлян, и если поглядеть на него, никак не отличишь от прочих римских юношей придворной элиты.
Так кто же теперь он-то сам, Маттафий, его сын, – иудей, или римлянин?
Долго размышлял этим вечером Иосиф бен-Маттафий, он же и Флавий – фамилию династии Флавиев получил, когда, вольноотпущенником, пришёлся «к душе» будущему императору Веспасияну и его сыну Титу. А уж третий Флавий, Домициан, младший сын Веспасияна, как бы унаследовал эту симпатию к Иосифу от отца и брата, но в очень «разбавленном» виде.
Так что он скорее терпел еврея, чем привечал.
В Рим уже проникали ростки новой веры, а мнительный и суеверный Домициан считал, что эти самые минеи, или христиане, как они себя называли, – почитатели загадочного, мстительного и, главное, не имеющего никакого облика, иудейского бога и его распятого пророка, некоего Христа, и потому несут Риму одни беды.
Иосиф считался мудрецом и видным учёным, знатоком Востока, римская знать почитала его, так что терпеть Иосифа приходилось. К тому же поговаривали, – он, де, прямой потомок царя Давида – глядишь, ещё когда-нибудь потребует себе Иудею…
Нет, к нему надо присмотреться.
И он, Домициан – присматривался…
Так сидел, размышлял Иосиф Флавий и задача его была нелегка. Вскоре ему вновь предстояло по поручению Императора – теперь такие поручения он получал без всяких оговорок и обиняков – отправиться в Иудею – там, де, назревали события. А он, Флавий, – человек испытанный…
Так сказал ему Домициан, наименее привлекательный из троицы Флавиев, наиболее лицемерный и непредсказуемый, так что его благодеяния Иосиф принимал, содрогаясь, – что попросит взамен?…
Разговор проходил на террасе, рядом околачивался любимый карлик императора Бахус, человек пронзительного ума, который сразу же понял, что поручение не из лёгких, и может стоить Иосифу жизни. Потому он заковылял прочь от собеседников, притворно утирая глаза, и как бы содрогаясь от рыданий.
Всё это Иосиф приметил, да он и без того понял, что поездка будет опасной. Может быть, – последней…
Доведётся ли встретиться с сыном – кто знает, и он вновь позвонил в колокольчик, и приказал писцу принести пергамент и хорошо отточенное перо, – нет, в нём, переписчике, он не нуждается – письмо личное, и напишет он его собственноручно. Именно напишет, а не начертит стилом на восковой дощечке. Он хотел, чтобы письмо сохранилось у Маттафия надолго.
Так римский всадник Иосиф Флавий сел писать прощальное письмо потерянному «еврейскому сыну».
Но Иосиф не был бы Иосифом, если бы принялся просто прощаться с сыном. Была у него некая давно лелеемая надежда…
Так что письмо было не просто прощальным, оно содержало и поручение, которое для Иосифа имело немаловажное значение:
«Как видишь, сын мой, я не так уж оторвался от Иудеи. поэтому и прошу тебя, узнай на месте всё, что сможешь, о «Помазаннике». Мне не безразлично, что с ним стало, я немало слышал толков во время Иудейской войны о якобы его распятии на кресте, но столь же много о том, что никакого распятия не было, и скажу тебе больше: при осаде, когда Храм погиб, но ещё держалась крепость Масада, он даже на мгновение мелькнул передо мною, и многие мне подтвердили, что этот человек в очень зрелых годах, может, даже за 50 или более, и является тем, кого считали распятым в 33-м году, то есть незадолго до того, когда я появился на свет. Впрочем, может, мне всё это и померещилось, а толков и молвы в народе всегда было немало».
* * *
Первый коллега: Есть, есть такие сведения, что Иисус, именуемый Христос, то есть «Помазанник», на самом деле не долго побывал при осаде Масады во время «Иудейской войны». Некоторые даже считали, что он там погиб. Во всяком случае, после 33-го года и своего мнимого распятия он жил, наверное, ещё не менее лет тридцати, и, в конце концов, посетив Кипр и Мальту, поскитавшись по малой Азии и, кстати, побывав даже в Риме в 60-м году, в конце концов ушёл в Индию, где и похоронен в Кашмире.
Второй коллега: Некий австрийский весьма почитаемый автор очень убедительно доказал, что Иисус погиб именно при осаде крепости Масада в 74-м году, поскольку эта непобедимая крепость не сдавалась римлянам даже после гибели Храма. А о погребении Иисуса в Кашмире – скорее, мусульманская легенда. Хотя и в Коране найдено немало любопытного по поводу этого распятия. Там сказано: «Они не убили его и не распяли, но на их глазах его заменили двойником», а Иисус якобы спрятался за выступом стены и видел, как распинали другого. Что, кстати, вполне совпадает с текстами «Рукописей Мертвого Моря».
Но куда интересней другое: в России найден перевод «Иудейской войны» на старославянском языке, примерно 1261 года. И там Иисус описан как «человек и царь, который никогда не царствовал». Притом – такая деталь: Иисус – человек, «имеющий, по образу назареев, черту посредине головы», – вероятно, пробор, разделяющий волосы пополам.
Ни христианам, ни иудеям России XIII века вовсе не выгодно было «очеловечивание» Христа. По версии А. Берендса (1906) и Р. Эйслера (1929-1930) перевод этот сделан с древнеарамейского экземпляра «Иудейской войны».
В тексте описана беседа Иоанна Крестителя с иерусалимским духовенством и рассказ о Христе, совсем не похожий на евангельский.
Например, вокруг Иисуса якобы собралось 150 человек, которые требовали немедленно восстать против римлян («И веляху Ему, да, вшед в град избьет вся римския и Пилата и царствует над сими»). Но Иисус отказался и Пилат велел привести его, причём при аресте, «изби многиа от народ». Однако Пилат убедился, что назарянин «добродеец есть, а не злодеец», к тому же Христос исцелил умирающую жену прокуратора, так что тот отпустил его. Кстати, сказано ещё, что законники подкупили Пилата и тот, получив тридцать талантов, всё-таки выдал им Иисуса. «Они же распяше Его и чрес (то есть вопреки) отьческий закон и много поругашестя Ему». Кстати, во II веке н.э. между 120-130гг. великий ересиарх и философ Александрийской школы Василид также утверждал, что при распятии Христа подменили.
Третий коллега: И всё же вы ошибаетесь. Иисус погребен во Франции, в Рен де Шато, там ведь и надпись над вратами: «Здесь он лежит»! Это тоже убедительно доказано в документах, найденных во Франции у некоего Соньера, где говорится, что в 45-м году Христос ещё был жив. Хотя, – кто знает…
Когда Домициан велел уничтожить «Иудейскую войну», один экземпляр мог уцелеть и из Византии попасть в Россию. Впрочем, и император Константин эту книгу не жаловал. Ему был нужен Иисус – Сын Божий, чтобы утвердить христианство в Константинополе.
Первый коллега: И всё же: не мог Иисус отправиться во Францию, зная, что там находится жена, трое его детей и брат. Это навлекло бы на них жестокую опасность и, конечно, он попытался охранить их покой.
Ошеломлённый читатель: Как, вы хотите сказать, что Христос не был распят? И, стало быть, не было Воскрешения? И, значит, не было Чуда, и, стало быть, две тысячи лет все мы верили в заблуждение?
Осведомлённый читатель: А как же такой авторитетный исследователь, как Джойс? А ведь в своей книге «Свиток Иисуса» он рассказывает, что когда побывал в Израиле, его попросили вывезти из страны рукопись, украденную при раскопках в Масаде, там, где некогда так отчаянно сопротивлялась последняя крепость Иудеи. Джойс вывезти рукопись отказался, но с документом ознакомился. Его поразила подпись: «Иошуа бен Яакоба из Геннесарета 24 лет от роду». Далее следовало, что подписавший считает себя последним из царей Иудеи. Джойс полагает, что автор документа – сам Иисус Христос.
Ошеломлённый читатель: Вы все сговорились! Вы хотите сказать, что не было, не было и не было ни Распятия, ни Чуда Воскрешения! И, вообще, никаких чудес? А как же воскрешение Лазаря?
Первый коллега: Скажите, апостолу Павлу вы тоже не верите? А вот он пишет в «Послании к Галатам» в 47-м году: «Потом спустя три года ходил я в Иерусалим видеться с Петром и пробыл у него дней пятнадцать. Другого же из Апостолов я не видел никого, кроме Иакова, брата Господня» (посл. к Галатам, 1, 18-19). Кроме того, он сообщает, что видел Иисуса живого и тот объяснил ему многие его ошибки, «после чего Павел прозрел». Нет, уж придётся вам примириться, что сведения о живом Иисусе Христе, «сыне человеческом», прослеживаются вплоть до 63-65 годов, а по косвенным сведениям, и позднее – если он погиб при осаде крепости Масада в 74-м году.
Что до воскрешения Лазаря… Очередная шифровка Иудеи: Симон, ученик Христа, служивший в Храме, за многодерзкое поведение – ведь он по убеждениям зелот («разбойник») – был от синагоги отлучён. Это считалось равноценным смерти, если в течение четырёх дней отлучение не будет снято.
Христос любил Симона, и взял на себя неслыханную дерзость: отправился к склепу в Вифании, где, по обычаю, отлучённый ждал «воскрешения», то есть прощения от самого первосвященника. Христос взял на себя такое высокое полномочие и, как сказано в Евангелиях других апостолов, около склепа услышал крик – значит, Симон был жив! – и вывел того из погребения, сославшись на прецедент, – точно так, якобы, был прощён некогда слуга самого Авраама, по имени Лазарь. И потому Христос стал называть Симона Лазарем.
Второй коллега: Странно, что некоторые так удивлены. Ведь об этом чуть не два века дискутирует пол-Европы, и уже точно выяснено, что распят был не Христос, а некий Симон Киренеанин, которому и поручили загодя нести крест на Голгофу, поскольку сам Иисус был обессилен. А ведь двое остальных осуждённых почему-то несли свои кресты сами!
Да и вообще – Распятие это сплошная загадка! Например, – Варавва: почему его отпустили, и кто он на самом деле? А ведь он – зелот, «человек вне закона». А вне закона – каждый, кто выступал против римской оккупации Иудеи. И таких зелотов набралась целая секта, и многие из них были именно среди учеников Христа. Так почему отпустили именно Варавву?
Третий коллега: Немного лингвистики, друзья! Вар-авва в переводе означает «Сын отца». Но – какой сын, и какого отца? Задавались ли вы вопросом, что представляли собой двенадцать учеников Христа? Это – настоящая политическая партия, жаждущая свергнуть римское иго и основать законное Иудейское государство. Причём большинство из них занимали официальные посты в Великом Храме. А там – первосвященник назывался «отцом». А его заместитель – «сыном».
Вот и Варавва: кто был тогда его «закодированным отцом»? А был им Симон-зелот, «кананит», что значит «фанатик». А «сыном» его, то есть заместителем, состоял Иуда. Тоже зелот, что по-гречески значит «головорез». А как ещё было называть противников Империи?
Потому Симона и пощадили. Видимо, меньше намозолил глаза иерусалимским иудеям, чем остальные два, из коих один – Иуда Искариот, «сын» (в храмовой кодировке) этого самого Симона. Не учитывая «шифровки», – некоторые называли Иуду племянником Христа…
Второй коллега: Значит, подменён-то был не Христос, а брат его Симон, и знаете почему? Не только потому, что если избегнет казни, всё равно сумеет поладить с храмовым советом старейшин, всё же – свой, но и потому что он был из секты ессеев, и многому ими обучен, и врачеванию, и магии. Нередко его так и называли: Симон-маг.
А поскольку Христа всё-таки распяли, и спасти его надо было, то кто бы мог его излечить и поставить на ноги, как не искусный врачеватель Симон? Вот его-то Киренеанин и заменил.
И, кстати, третьим распятым был – кто бы вы думали? Закодированный «сын» Симона, то есть мнимый племянник Христа, Иуда Искариот. Иуда, пожалуй, самый яростный противник Рима, и воодушевлял всю секту зелотов открыто выступить против римлян немедленно.
И никакие увещевания Христа, который был аристократом и высоко образованным человеком, понимающим несвоевременность вылазки, угомонить его не могли. А отсюда и колебания: Иуда то пререкается, то мирится с Симоном, бывает, ссорится с Христом, упрекает, понукает…
Осведомлённый читатель: Вы, надеюсь, не ставите под сомнение рукописи Ног Хаммады. Они написаны сразу же после падения Иудеи теми, кто бежал в Египет, – то есть «по горячему». В одной из них, «Парафраз Сета», утверждается, что при распятии произошла подмена и даже приводятся слова самого Христа: «Я умер только с виду, это другой был на моём месте и выпил желчь и уксус. Они побили меня тростником, но крест на своих плечах нёс другой, Симон. На другого надели терновый венец… А я лишь улыбался их поведению». Вы ещё сомневаетесь? Но в рукописи такого авторитетного ересиарха, как Василид, сказано то же самое, почти слово в слово. Ему-то вы верите?
* * *
…А Флавий надолго задумался, как бы решая для себя, стоит ли поведать сыну то, что никто, кроме него, не знал, и потому не мог точно описать. Он сам слишком долго варился в иудейском котле, и отец его первосвященник – «слишком много знал», помалкивал, но нет-нет, и начнёт вспоминать!
Если эта его поездка – последняя, он не смеет унести с собой то, о чём многие были наслышаны, но вслух говорить боялись – упоминания о «царе, который не царствовал» в Иудее, для римлян – как красная тряпка для быка.
И он решился.
«…Итак, сын мой, – продолжил он письмо, – знай, что в Иудее сосуществовали три могущественные секты, и у каждой было своё особое отношение к римлянам и свои особые интересы; сохранить ли их владычество или же открыто с ними бороться. Это были фарисеи, люди спокойные, состоятельные, почти все служили при Храме и пользовались великим почётом в Иерусалиме. С римлянами они неплохо ладили и даже позволили тогдашнему V-му римскому прокуратору, всаднику «золотое копьё», Понтию Пилату почти что ограбить Храм, чтобы построить в Иерусалиме фонтан и водопровод.
Иудеи повозмущались, Пилат был уверен, что толпу на площади легко затоптать конницей, но когда все полегли на землю, крича: «Убивай! Топчи!» – Пилат отступил. Что было неразумно, потому что стало искрой будущего великого восстания. Ибо иудеи поверили, что Пилата сломить можно.
Впрочем, себе лично прокуратор водопровод-таки построил.
Другая секта – саддукеи, была менее миролюбива, но в неё входили люди просвещённые, и почти все из царственного рода Хасмонеев. Они понимали, что сейчас открытое выступление обречено, и ждали удобного момента.
И, наконец, – ессеи и назареи. О, это были странные люди. Люди особые, обладающие великими знаниями и обрекающие сами себя на удивительный аскетизм. Все они именовали себя братьями и сестрами, многие давали обет безбрачия, а чтобы не прекратился людской род, принимали к себе и воспитывали чужих детей.
Одно время даже бытовали такие слухи, будто Иисус, высокородный потомок Хасмонеев, по прямой линии от царя Давида, то есть единственный законный претендент на иудейский престол. Как царь и первосвященник, он был бы желанной добычей для Рима, так что во время одного из многочисленных восстаний его мать Мария спрятала малолетнего сына среди ессеев, которые приняли на себя его воспитание. Здесь он обучился врачеванию, и гипнозу, причём обладал врождённым даром предвидения. Но это так – может, и просто молва…
Самая же яростно настроенная против Рима секта – это зелоты – крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники, люди необразованные, не умеющие раскладывать политические пасьянсы. И, тем не менее, именно к этой секте поначалу примкнул не только отец Иисуса, Иуда Галилеянин, за что и был распят, но позднее и многие высокородные ученики Христа, «Помазанника», Царя.
Ты, может быть, думаешь, что его отцом был старичок-плотник по имени Иосиф? Это надо не знать Иудею и всех её обычаев, чтобы представить себе, что старику, который уже не может продолжить свой род, Синедрион (совет старейшин Храма) разрешил бы жениться на юной девице. Нет, на покорного старца Иуда Галилеянин никак не походил. За что и поплатился.
Ты, может, думаешь, что распятые тогда же Симон и Иаков были его сыновья от первого брака? И тут ошибаешься. Весь Иерусалим знал, и говорил о том, даже через тридцать лет после мнимого распятия, что Иосиф и Мария принесли сына в Храм для обрезания, как первенца, так было положено, и человек мог поступить так только единожды, а уж братья Христа Иаков и Симон родились позднее.
Теперь ты спросишь меня, почему же я всё это лишь упомянул, но не описал в «Иудейской войне» или в «Иудейских древностях». И я тебе отвечу.
Всё потому же, что чуть не вся Иудея молчала, лишь шепотом поминая такие дивные дела.
Но я решил, что мне, писателю, говорить истину положено от судьбы. Я потому и взялся за поручение Нерона поехать в Иудею и потом рассказать о войне, такой, какой она была. И, попутно, хоть приоткрыть ту таинственную подоплёку иудейского бытия, которую никогда не постигнет – весь из прямоугольников – холодный сверкающий Рим, где над дверями домов – надписи: «Приди, прибыль!» и «Мы заждались тебя, прибыль!».
Мне не нравились эти надписи, мне не нравилась алчность римлян, готовых потреблять и потреблять золото и шелка, и яства, что получали из присоединённых провинций.
Но мне нравилась терпимость Рима к иноземцам, что его наводнили, и к их Богам, которым в Риме строили храмы. Но это – на первый взгляд…
И вдруг оказалось: чтобы остаться честным писателем, сперва мне нужно определить для самого себя: с кем я? Мне предстоял трудный выбор. Римляне были сильны, иудеям не верили, хотя позволяли им богатеть и процветать, но и всячески их задевали по малейшему поводу. А уж в самой Иудее!...
Что стоили 12 щитов с изображением императора Тиберия, прибитых перед Храмом, когда евреям запрещено изображать «то, что на земле, то, что под землёй, то, что на воде и то, что под ней» – только плоды граната и виноградную лозу, символ плодородия, и вязь изречений. Ну, и херувимов, конечно.
Более того, возмутившись, как и все прочие, наглостью римлян, мне пришлось сделать следующий выбор: кто – я?
Честно говоря, я всегда ощущал себя сыном Вселенной и границы между государствами мне лично претят. И потому учение Иисуса было мне по душе, что он стремился объединить всю Иудею и соединить с Римом, то есть со всем миром. Потому что Империя тянется вплоть до конца земли на Запад, а Восток, почти весь, – под её влиянием. Соединить Восток и Запад – великая идея!
О, он был умный политик, этот Христос. Он знал, с какого конца подойти к намеченной цели. Он хотел стать царём Иудеи, и он имел на это абсолютное право, он хотел свергнуть римское иго и завладеть миром, причём не оружием, а просвещением. Разве он не был Сыном Вселенной?
Но для этого ему нужна была сильная опора, и такой опорой были наиболее утеснённые и обиженные, всегда готовые к драке зелоты. Но ещё более сильной опорой была аристократия, и Христос сблизился и с нею. Да что говорить, большая часть его учеников – все его родственники. Но я не о том.
Ему было легче, чем мне. Он точно знал свою цель, и какому делу он служит. И потому выбрал то учение, которое привлекло к нему большинство угнетённых и нищих иудеев, которые всё зло и мерзость жизни видели только в римском иге. Не будет Рима – не будет бедности и бедствий. Так они считали.
Мне было тяжелее. Можно быть гражданином Вселенной, но нужно точно знать – кто ты на самом деле.
У человека должна быть точка опоры, должен быть такой стержень, на который он может опираться, должен быть дом, куда он может вернуться, как далеко, как высоко или низко не вознесёт или не швырнёт его судьба.
Каждому нужно место, куда можно вернуться. После любых происшествий. Когда бы то ни было.
Значит, мне всё-таки нужно было решить: с Иудеей ли я, или с Римом? Я колебался, но выбрал Иудею. Да и мог ли решить по другому!
Куколка-Поппея внятно объяснила мне, хоть и обиняками, что ждёт Иудею в случае восстания, и чего ждут от меня.
Я верил, что смогу иудеев убедить, утихомирить, я не желал им зла. Но они всё-таки восстали. И назвали себя Маккавеями, в память о недавнем былом восстании, когда Иудея заставила Рим содрогнуться.
И я был с Маккавеями, и они чтили меня, за то, что мне удалось спасти тех трёх старцев из темницы. Они так верили в меня, что даже помимо моей воли назвали меня вождём и они подчинялись мне. Знали бы только, во что мне это обошлось...
Долго я размышлял и понял, и пришёл к выводу, не щадя себя,что всё-таки никак не любовь к Иудее влечёт меня к этим повстанцам, а всего лишь тщеславие. Мне нравилось, например, что они назначили меня правителем Галилеи. Ведь я же говорил тебе, что родом из Хасмонеев, и такой же потомок царя Давида, как и сам Христос!
И тогда почему бы мне не стать царём этой страны, – подумывал я, – тем более, люди мне и так поклонялись, и когда я проходил по улице, кричали: «Марин», то есть «властелин», и даже размахивали пальмовыми ветвями. Не знаю, может, сохранился и по сю пору на одной из улиц уже не существующего Иерусалима отпечаток, отлитый в бронзе от копыта моего коня, на котором я въехал в Иерусалим.
Единственное, чего не знали повстанцы, – это то, что в тайне души я всё же поставил на Рим. И Рим это ценил, и благоволил мне. Да и как иначе – ведь они послали меня в Иудею, именно потому, что началось восстание. Они, римляне, хотели от меня невозможного. Если уж не погасить восстание в зачатке, то повести дело так, чтобы иудеи всё-таки сдались, но не сразу. Римляне хотели, чтобы это была оглушительная победа над такой неуловимой Иудеей. Значит, я должен был воодушевлять повстанцев на чудеса храбрости, а потом всё-таки подвести к отступлению.
Так что, как видишь, не я выбрал Иудею, а римляне за меня её выбрали для меня же. Я мужественно сражался бок о бок со всеми, но когда видно было, что не устоять, уговорил их сдаться. И они прокляли меня, и предпочли поубивать друг друга – и я понял тогда, что значит для иудеев свобода и как они не прощают обман. А иудеям велено было Храмом отлучить меня как прокажённого. Я был проклят и отлучён…
Более того. Все знали, что позднее, во время Иудейской войны я сам вызвался поехать туда, чтобы потом правдиво, как очевидец, описать всё, что происходило. И римляне охотно меня туда послали. Они-то знали, зачем я им там нужен.
А ты как думаешь, зачем? Всё за тем же. Они «внедрили» меня в восстание, чтобы я исподволь уговорил иудеев сдаться. Не сразу. Они хотели, чтобы вспыхнула «громкая на весь Восток война», и чтобы всем стало ясно, что даже никому не покоряющаяся Иудея всё равно ими побеждена. Им была нужна слава, и я должен был им эту славу добыть, – но скажу скромнее – способствовать ей.
Однако чтобы иудеи вновь поверили мне, проклятому, шли за мною и слушались моих советов, я должен был вновь поразить их доблестью и преданностью их делу. И тогда я объявил, что стану удерживать в осаде крепость Иотапату 49 дней. Люди умирали от голода и жажды. Я знал, что они обречены, и что всё равно Иотапата падёт. Но чтобы мне верили, я должен был сдержать слово, и я его сдержал.
Через 49 дней, когда чуть не половина населения погибла от голода и истощения, я предложил евреям такой выход: уйти потайным лазом в подземелье. А уж если и там настигнут, пусть бы каждый из оставшихся умерщвлял другого – самого себя умерщвлять нельзя, это смертный грех, – только чтобы не сдаться Риму живыми. И они это сделали. И я вышел из подземелья, когда там никого живого уже не было.
Но я и здесь покривил душой. Если бы крепость не продержалась 49 дней, то совсем не таким трубным гласом на весь Восток звучала бы победа римлян. Взять слабую добычу – не доблесть, а вот эту крепость, да такой ценой…
Видел бы ты ликование римлян…
И чтобы ты уже всё знал, я своею рукой заколол твою мать. Её звали Мара. Значит, – «горькая». Так ей было написано в Книге Судеб. Она была иудейкой. И я не хотел, чтобы она стала подстилкой римских легионеров. А ещё она была очень красивой женщиной и в ту пору я сильно её любил. Но я это сделал…
Ты находился в безопасности и, возвращаясь в Рим, я взял тебя в свой дом, потому что ты был мой единственный «еврейский сын». Я как бы платил выкуп судьбе за своё злодеяние.
Ты спросишь, легко ли мне было? И я тебя удивлю: легко!
Потому что самое важное для человека – выбрать цель.
А служа ей, – все средства хороши.
Я выбрал Рим. Я служил ему. Мне нужно было, чтобы Рим одержал победу. Громкую победу! И он её одержал. Я сделал всё, что мог, и сколько трупов осталось позади меня, уже не имело значения.
Каким-то чудом ускользнул от расправы некий, не то Елиазар, не то Лазарь, который помогал мне ободрять евреев, а потом подвигнуть на убийство друг друга. Не знаю, кто он. Потом говорили, что это тот самый, которого когда-то, якобы, воскресил Христос. А некоторые – что на самом деле он был его любимый ученик Иоанн. Ну, да это всё равно…
А теперь скажу тебе более. Чтобы никто не заподозрил, что я был подослан в Иудею, я сдался римлянам в плен, и меня в цепях привели к командующему Веспасияну. И он почему-то не казнил меня сразу, а завёл со мной странный разговор, хотя менее всех мог знать, какова была моя миссия в Иудее.
Он спросил меня: «Ну что, так и не спас ваш Мессия эту злосчастную Иотапату?» И я ответил: «Я не знаю никакого Мессии, мой господин, но я вижу его сейчас перед собой». Тучный, неопрятный Веспасиян и его многолетняя сожительница Кенида, которая тоже присутствовала при беседе, только расхохотались. «Ну и хитрые же эти евреи! – вскричал Веспасиян. – На что только не пойдут, чтобы спасти свою паршивую шкуру».
Здесь же рядом стоял его сын Тит, который очень внимательно вглядывался в меня. У него был крутой лоб, зоркие синие глаза, упрямый подбородок, но лицо – притягательно приветливое. «Отец! – сказал Тит. – Пусть еврей расскажет, почему он так назвал тебя».
«Да, пусть расскажет», – хохотнула Кенида, ей было очень смешно.
Я стоял на коленях в цепях, я знал, что от них зависит моя жизнь, и что здесь нет ни одного человека, который бы мог засвидетельствовать, что меня послал сюда сам Нерон. Поппея не предложила бы мне такой подлости без его согласия. А Нерон – этот мог уничтожить меня просто из прихоти. К тому времени он уже был болен и кроме этих двоих вряд ли кто мог знать об игре с иудейским восстанием, в которую они втянули и меня.
Эти двое не доверяли никому.
И вот я, стоя на коленях, упрямо твердил: «Вы, господин мой, истинный Помазанник и вы присоедините покорённую Иудею и весь Восток к Риму».
Опасная для меня получилась история. Договорились так: если в течение месяца не произойдёт нечто, что сделает Веспасияна императором, то он самолично казнит меня. Если же я окажусь прав – ну, тогда посмотрим, как-нибудь договоримся…
Содержали меня хорошо. Тит явно благоволил мне, он часто беседовал со мной и я удивился, что, в отличие от многих вельмож Рима, он умел бегло писать, и всё время записывал своим стилом на табличке, покрытой воском, всё то, что я рассказывал ему об Иудее.
Что заставило меня назвать Веспасияна Мессией, Помазанником? Я не смогу это объяснить. Может, Иегова, которого, в сущности, я предал, послал мне некое прозрение. Возможно, я был ему, Всевышнему, ещё нужен, ведь никто не знает, для чего рождается на свет, и какая ему определена миссия. Я как бы увидел на челе Веспасияна лавровый венок, а, может, просто уже уяснил себе, что победа Рима неминуема в этой войне, и что – станет или не станет императором Веспасиян, – но уж свой триумф и золотой лавровый венец он в Риме точно получит.
В общем, – «кашья». Вопрос, на который не существует ответа, как говорят богословы.
Я просто хотел жить. И это было последнее средство, как продлить жизнь. Я любил жизнь, и люблю по сей день. И нет такого пути, на который я не вступил бы, лишь бы жизнь, не то что сохранить, но хотя бы продлить.
И случилось чудо. Примчался гонец, и на жезле его было перо – знак беды: не прошло и месяца – Нерон покончил с собой. Недалекого старца Гальбу, а потом Отона и Вителлия легко отстранили от трона и Веспасиян, который почти что уже выиграл Иудейскую войну – не шуточную войну на Востоке, – был тут же всей армией провозглашён императором. А в Риме все перегрызлись, но Веспасияна признали.
И Тит спросил меня: «А что будет со мной?»
И я ответил: «А ты последуешь за своим отцом, когда настанет его время стать Богом, и сядешь на трон, а я буду верно служить тебе».
Тогда с меня сняли цепи, – но я попросил, чтобы сам Веспасиян снял их, и он это сделал, и меня провозгласили вольноотпущенником, и позволили называться Флавием, то есть как бы домочадцем из династии Флавиев. И сейчас, как ты знаешь, я живу в бывшем дворце Веспасияна, – не очень удобном, – но всё-таки это дар родоначальника династии…
А теперь я, пожалуй, отчасти отвечу на твой вопрос, сын мой! Когда война была уже почти выиграна, Веспасиян предложил мне устроить ему встречу с моей дальней родственницей, тоже из рода Хасмонеев, внучкой царя Ирода Антипы, принцессой Береникой, сестрой царя Тибериады Агриппы II, которого римляне очень ценили.
«Мой еврей, – сказал Веспасиян, – а лучше тебе самому встретиться с ней. Ты сможешь убедить её, ведь в Иудее она общая любимица, ты можешь убедить её, чтобы она повлияла на вожаков восстания в остальных городах, особенно же в самом Иерусалиме, чтобы нам зря не тратить ни денег, ни крови. Пусть бы миром сдались, и мы всех оставим в живых. Надоело, право, прозябать здесь у стен Иерусалима, – в Риме полно дел. Представляю, какой я найду казну после развесёлого правления Нерона!»
И тут вмешался Тит: «Отец, пожалуй, я поеду с господином Иосифом в Цезарею и тоже попытаюсь по мере сил повлиять на эту высокомерную иудейскую принцессу».
Я согласился.
Ты знаешь, зачем я это сделал? Ведь я ставил на Рим, я верил Риму, и Рим верил мне. Но в душе – я ведь всё равно оставался иудеем. Я желал легкой победы Веспасияну, но прежде всего я хотел, чтобы уцелел Храм, и вместе с ним – Иерусалим, жемчужина Востока. Я с детства твёрдо помнил: «Мир это глазное яблоко, белок – море, роговая оболочка – земля, зрачок – Иерусалим; отражение же, что появляется в зрачке, – иерусалимский Храм». Мой отец нередко твердил мне это, чтобы я хорошо запомнил.
Береника меня не жаловала, и было за что. Ведь начал я с того, что, по желанию Поппеи, стал вождём восстания вторых Маккавеев, а кончил тем, что стал домочадцем императора Веспасияна Флавия. Но это было второстепенно. Важно было её убедить, и я почему-то верил, что сумею это сделать.
Однако всё обернулось иначе. Несмотря на высокомерие и даже на некоторую брезгливость, с которою Береника обходилась с Титом и его свитой, не говоря уже обо мне, Тит без ума влюбился в эту самую загадочную женщину Востока. Которая была намного старше его и уже немало повидала на своём веку. Была женой Архелая, потом женой второго сына Ирода Великого, звали его Филипп. Но отец заподозрил последнего в заговоре – сестра его Соломия так нашептала ему, что он с любимой своей женой Мариамной разошёлся и сыновей от неё отринул от себя, и стал Филипп зваться Фомой, по-гречески «теома», что значит «близнец». Но это – другая история. А Береника вернулась к своему брату Агриппе II, с которым давно сожительствовала на египетский лад.
И всё же пришёл день, когда она явилась ко мне просить совета. Она сказала: «Тит сделает для меня всё, что я пожелаю. Он любит меня, а я – его, но я никогда не соглашусь принадлежать ему, если он не сохранит Храм. Это – моё условие. Как вы считаете, сородич Иосиф, если я это условие выскажу, он отвернётся от меня, или есть надежда, что он выполнит мою просьбу? Вы знаете его лучше меня. Он, что, – легко воспламеняемый, как соломенный огонь, и так же быстро затухает, или же способен на чувства, похожие на длительно и жарко пылающий костёр?»
«Сестра моя, Береника, – ответил я, – вам очень важно сохранить Храм, или же вы хотите услышать от меня доводы, пригодные для самооправдания, чтобы отдаться Титу?»
Она усмехнулась, повернулась ко мне спиной, и молча ушла, и удалилась не спеша, так что я мог вдоволь налюбоваться её неповторимой походкой, о которой говорил весь Восток.
Чего же в сущности она от меня ждала? – задумался я. Чтобы я переговорил с Титом? Мне это не трудно. Я попробую. Я не менее чем Береника дорожу Храмом и Иерусалимом. Я служу Риму, но в душе моей я ведь всё равно иудей. Как это совмещается? Опять же «кашья»...
И тут я понял, что наконец могу называть себя сыном Вселенной, поскольку есть во мне та самая опора, к которой всегда можно возвратиться: Храм!
И ещё я понял, почему учение Христа было мне так близко. Ведь он и призывал к тому, чтобы его Слово превозмогло границы стран и объединяло народы. А ведь вся его сила была только в Слове. Многие ученики так и называли его – «логос», что по-гречески означает Слово. И было это – Слово Господне. Ибо, как сказано в Писании: «Сперва было Слово», и оно и есть начало всех начал.
Так, может быть, он и был как раз тем сыном Вселенной, каким я считал себя, хотя не был уверен, смею ли.
И всё же, признаюсь тебе: я ни на миг не забывал, что мы с ним – соперники. И он, и я имели права на Иудейский престол. Но теперь он выбыл из игры, – в Иотапате мне, наверное, померещилось. Хотя могу поклясться, что именно с ним говорил Елиазар, который потом так помогал мне.
Но Он стоял спиной к башне и вполоборота, так что я могу ошибаться. Во всяком случае, из игры он выбыл.
Впрочем, и Елиазар – тоже личность загадочная. Многие говорили, что он и есть тот Лазарь, которого «Помазанник» воскресил. Но я-то знаю иудейские загадки. Мёртвые не оживают. Отлучили, наверное, этого Елиазара от храма, а Иисус, чтоб удивить людей, дерзнул прикинуться первосвященником, – что в Иудее по закону тот же Царь, – и вывел отлучённого из склепа. И все возопили: Чудо! Что Христу и требовалось – чтобы как можно больше сторонников поддержали его в нужный час и признали Царём. Хотя не это была его главная цель, как я понял много позже.
Впрочем, всё это, как и многое, что говорили о Христе – скорее всего, вымысел. Однако были же такие, которые верили, что он сделает их счастливыми. Если не на земле, так на небе.
Неудивительно, что столько несчастных к нему тянулись. Нелегко было быть иудеем в порабощённом римлянами Иерусалиме. Да к тому же ведь Христос как бы обещал им бессмертие души, раз на небе их ждёт воздаяние за все их страдания на земле. А я что-то не помню, чтобы иудеи когда-нибудь слишком задумывались о бессмертии души. Да и римляне тоже – они больше пеклись о наслаждениях на земле. Но кому не хочется быть бессмертным?
Ну, не знаю, как насчёт бессмертия души, но при покровительстве Флавиев, я был уверен, что смогу, наконец, объединить Иудею, все эти мелкие царства, на которые рассекли её римляне, посадив везде верных Империи царьков, тетрархов, и вновь, как в Священном Писании, совместить роль царя и первосвященника.
Ибо тот правит Иудеей, кто одновременно и Помазанник, и первосвященник.
Вот и рассуди, что было моей целью – сохранить Храм и Иерусалим? Обеспечить легкую победу Рима? Или престол Иудеи для себя?...
Я, например, на этот вопрос ответа не нахожу…».
«Кашья!» – как говорят богословы.
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
