Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск второй
Мэри Кушникова
ЦЫГАНСКАЯ ПОВЕСТЬ
Страница 1 из 3
Лохматик
Когда я вселилась в маленькую квартирку на первом этаже – раньше это была «дворницкая», а сейчас опустела – дворник бросил работу – не сразу водрузила на окно «чучелку». Так мои домашние называли не очень искусно сделанное чучело черной дворняжки, лохматой, на коротеньких лапках, хвост кренделем. Удачей чучельника были озорно блестящие, стеклянные, каштаново-рыжеватого оттенка глаза и как бы «понарошку» ощеренные мелкие зубки собачки.
Прохожие, взглянув на окно, почему-то ежились. Что-то в «чучелке» их пугало. Некоторые даже крестились украдкой. В том числе свекровь моей сестры, импозантная дама, которая в свои 90 лет все еще числилась заведующей кафедрой патанатомии.
Впрочем, как я потом узнала, были у нее причины осенять себя крестным знаменем, были…
Но все это было много позже.
Когда я жила еще в своем доме, хозяин Цыганка нередко приходил ко мне за десяткой – на пиво не хватает, я никогда ему не отказывала. Домашние ворчали: «не денег жалко, а то, что ты так и не избавилась от «розовых очков». Подумаешь, жертва любви – просто он бездельник и пьяница, ему инвалидной пенсии на харчи хватает, а на пиво – в карты сжульничает!».
За Юрой – хозяина так звали – семенил веселый, весь в черных блестящих кудряшках, Цыганок, который от радости чихал, обнюхивал все углы и явно чувствовал себя гостем в приличном доме, потому что, исчерпав первые эмоции, чинно садился на коврик у двери, аккуратно вытянув вперед коротенькие передние лапки – этакий примерный школьник – ждал угощения. На случай Юриных визитов у меня всегда водился сахар-рафинад, который Цыганок обожал.
Юрина сестра была экономкой в нашей большой квартире, - вся семья всегда пропадала на работе, - и именно она впервые привела как-то к нам Цыганка – он увязался за ней, когда та ходила набрать зеленого лука в Юрин огород.
Сестра давно от него отделилась, жила в городе, у нее была уютная и премило обихоженная квартирка, а он так и жил в пригороде, в родительской доме, где они с Ниной родились. Он был крестным ее дочери и внучки, вот такая дружная семья.
Мои домочадцы очень дорожат «качеством общения», относят себя к элите города – профессура как-никак, и мои знакомства, в основном, художники, журналисты, музейщики, им мало импонируют. Они считают меня чудачкой, говорят, что я непозволительно «снижаю планку общения». Любимая их присказка: «не забывай, кто ты!» - этак со значением, и с акцентом на кто.
А кто я? Вдова известного и удачливого ученого, безвременно погибшего от случайного отравления в своей лаборатории. А еще кто я? Более или менее плодовитый литератор, хозяйка чего-то вроде «литературного салона» при жизни мужа, что не мешало мне заводить самые неожиданные и «неподобающие» знакомства.
После смерти супруга ко мне перебралась сестра с мужем и свекровью – они жили далеко от центра и вечно жаловались. Они - тоже из «ученых». Все трое медики.
Я сама их пригласила, мне было неуютно в большой пятикомнатной квартире, а так – людским духом пахло. И ладно. И платить за коммуналку сподручнее – у всех льготные площади.
Пуще всего мне не прощали нерадивого Юру, а еще бывшего дворника нашего дома, Никифорыча, который к тому же – цыган. С ним у меня старинная дружба.
Нину они, наоборот, привечали, она была безотказна, умна и добра, что было им в общем безразлично, - но она была полезна, а для них - это главное.
Как я очутилась в бывшей дворницкой? Да очень просто. После очередного посещения Юры с Цыганком и соответствующего объяснения на тему «снижения планки», я просто вселилась в пустую дворницкую, как бы на время, отдохнуть друг от друга. А много позже после ряда событий внесла в приватизационные документы своих домочадцев, и они мне эту дворницкую купили, поскольку Никифорыча жильцы дома постепенно «выдавили»-таки.
Скорее всего, оттого, что цыган.
Хотя на моей памяти, такого порядка во дворе, как при нем, никогда не было. Он и его жена, русская, Таисия, целый день находили себе работу, Таисия каждую пятницу мыла подъезды, - вот умели они как-то делать этот казенный, хотя и престижный дом уютным, «домашним».
Да не покажется смешно, - не каждый дом бывает «домашним». Есть некий флюид, который каждый дом излучает. Или – не излучает. Сам по себе дом ничего, конечно, излучать не может. Флюид всегда несет с собой кто-то один, «домовой». «Домовыми» в ту пору были Никифорыч и Таисия, скоропостижно скончавшаяся от рассеянного склероза, и всего в сорок лет.
Пока Таисия была жива, к ним часто приходил Юра, он с Никифорычем дружил. Когда приходил, оба показывались во дворе, чинно садились на скамью под старым тополем - беседовали. У ног – огромная лайка, странного рыжего окраса, любимица Никифорыча. Лайка вызывала толки: откуда у цыгана такая, наверно, украл. Никифорыч загадочно улыбался: мало ли где мы бывали, на северах тоже пожили, там, говорят, лайки водятся, - насмешничал.
Моя дружба с ним, собственно, началась с этой лайки.
А случись так, что сын наших соседей, тоже весьма престижных по здешним масштабам, – он главный инженер, она - библиотекарь на ведущем заводе, привез из студенческого стройотряда жену, деревенскую Катю, румяную, дородную, курносенькую и на диво голосистую. Это с ее легкой руки весь двор заразился перекрикиванием через балконы и громкими беседами, - как будто стоят не рядышком, а перекликаются через улицу.
К слову сказать, прошли годы, и Катя оказалась добрейшей души и радушнейшей «молодухой», но настырной, такой, что в обиду себя не даст. А по первости, родив сына, она вывозила младенца в коляске во двор, садилась на скамью около дома и оберегала свое чадо как львица: не моги кто кашлянуть около него – «если больные, сидели бы дома!», не моги громко заговорить: «не видите – дите спит, что, других лавок нет, сели бы во-о-о-н там!»
И вот как-то Никифорыч с Юрой и со своей лайкой, в наморднике и на поводке, все как положено, сели в тенечке на другом конце двора напротив Катиной скамейки – так теперь называли эту лавочку. И иду я с работы, и слышу пронзительный Катин голос: «Собак развели, а еще город, называется! Только заразу разносите!»
К слову сказать, тогда еще моды на собак, особенно породистых, не было. Так, дворняжки все больше бегали и на них никто не обращал внимания. Живут себе и живут…
Так вот, услышав Катины возгласы, я удивилась:
- Катя, так ведь собака во-о-о-н где, вам-то какой вред от нее?
- А если залает – ребенка напугает, может быть, насмерть!
- Катя, она же в наморднике, как это она залает?
- Вы меня не учите! Заселили цыган, да еще с собаками!
Никифорыч поднялся и, как бы извиняясь, сказал:
- Да вот мы уже и ушли. Жарко в комнате – вышли воздухом подышать.
- А ты и стерва, я гляжу! – огрызнулся Юра. – Чем тебе собака мешает?
- Спасибо, сестричка, - улыбнулся мне Никифорыч, который был намного меня старше.
И так это у него сердечно получилось, что после того дня мы с ним, встречаясь, всегда здоровались и улыбались друг другу, а его Таисия не раз спрашивала, не надо ли убрать, может, сбегать чего купить…
- Когда же они выгуливают собаку? – удивлялся мой супруг. – Лайку никогда во дворе не видно.
Но я проследила. Поскольку я «сова», то ложусь, когда уже светает, – именно в это время Никифорыч водит свою любимицу на прогулку, и еще ровно в двенадцать ночи.
- Вот у кого учиться правилам общежития! – шутил мой супруг.
Повторюсь: это была пора, когда еще не было моды держать домашних животных, равно как не была в моде сочувственность ко всему живому, и пристрастие к собакам и кошкам считалось «мещанством» и «буржуазным пережитком». Старой лайке Никифорыча не повезло. Ее жизнь пришлась на «немодную пору».
Вскоре после скандала с Катей Никифорыч доказал, что добро помнит. Прибежал ко мне ранним утром:
- Мужики бабу прикатили – собрались «старый дом» порешить!
«Старый дом» - так звали жители двора двухвековый, чудом уцелевший деревянный терем, в котором селилось множество народа. Выдали им квартиры и решили, что «старье» в новом рабочем городе – зачем? Самое место гаражи поставить – у многих уже стали появляться машины, не ахти что, «Жигули», конечно, но все как у людей, – значит, без гаражей как же?
- Так ведь, слышь, сестра, продали-то дом на дрова, а там лиственница, какую сейчас в век не увидишь. За 120 рэ продали, но я так думаю, начальничек какой-нибудь себе на дачу приспособит. Ты ж в этом, в Обществе памятников, работаешь, - давай, похлопочи!
- Это само собой! – пообещала я на ходу, оба мы бегом бежали к дому, пока его бабой не «погладили». – А ты, Никифорыч, вот по этим телефонам звони, быстренько, если уже не поздно!
Пока я торговалась с мужиками, которые только усмехались: далась вам эта рухлядь! –подкатила милиция (дом-то был на учете в Обществе охраны памятников – тут тебе и история, тут тебе и старина) – и девочки из горисполкома набежали, мои подружки. Словом, дом отстояли, он и сейчас красуется, Никифорычу спасибо.
Когда я жила в «большом доме», - так называет Нина мою бывшую квартиру, она редко рассказывала о себе и о своей родне. Правда, мы квартиру разделили на две половины: в трех комнатах жили домочадцы, а в двух – я. И Нина бывала часто у меня лично.
Потом, много позже, она все пыталась понять очередное мое чудачество: окончательное переселение в дворницкую – ведь мои домочадцы нередко называли меня чудачкой, и они были правы, с их точки зрения меня нельзя было называть иначе, - просто мы говорили на разных языках. Особенно усердствовала свекровь моей сестры Марианы, я сама видела, как она покрутила пальцем у виска, что-то этакое рассказывая про меня своему сыну Олегу, марьяниному мужу.
Нина по-прежнему оставалась экономкой в «большом доме», но на мою половину приходила «по дружбе», помочь по хозяйству. Теперь она куда подробнее рассказала Юрину историю. Раньше мы знали только, что от него ушла жена и он пытался броситься то ли под поезд, то ли под трамвай, но отделался тяжелой травмой головы, за что и получил инвалидность. Теперь же из рассказов Нины выкраивалась куда более глубокая суть.
Женат был Юра на татарке Наиле, истинной красавице, Нина показывала свадебную фотографию – трудно представить более красивую пару. Жили они в старом Юрином родительском доме, в пригороде. Наиля завела огород, насадила цветы, держалась скромно и не пыталась сдружиться с соседями. Красоту бы ей, так и быть, простили в пригородном поселке, а отчужденность – никогда. Подумаешь, фельдшерица она, эка важность…
Юра работал «дальнобойщиком», подолгу уезжал из дома. А у Наили – ни подружки, ни соседки, к которой заскочить «пострекотать». Тоска.
А тут и перемены. Страна – дыбом. Валом валят беженцы. И среди них множество цыган. А в поселке издавна жили цыгане – семьи три-четыре. Сами по себе. С соседями общались мало. Но Наилю привечали. Часто болели дети, а она – фельдшер. И никогда не откажет. А между тем цыганский квартал разрастался и жители поселка вовсе взъярились: чуть не рядом с цыганскими домами образовалось «цыганское кладбище», так что жили цыгане, как бы не разлучаясь с усопшими предками. Искусные кузнецы ковали причудливые оградки вокруг могил и весь квартал истово за могилами ухаживал.
Кладбище в сторонке никому не мешало, но всех раздражало – подумаешь, им свое все надо, особое, даже мертвые - сами по себе…
А когда повалили беженцы цыгане, - тут уж и вовсе…
Смута!
Цыгане тоже обращались к Наиле за помощью, так что жители поселка стали называть ее «цыганский доктор», а детвора бежала за ней и дразнилась: «Будулая тебе надо, что одна ходишь?» - как раз по телеку очередной раз прокатывали «Возвращение Будулая».
И тут сплелись два события. Рок прошелестел крылами над Юрой и над Никифорычем.
Умерла Таисия. Хоронить ее Никифорыч решил на цыганском кладбище и прибыл в поселок переговорить с сородичами и посоветоваться с Юрой. Сам он – из молдаванских цыган, и тут вдруг встретил таких же как сам, молдаван из беженцев.
Весь квартал приветствовал такое его решение и все дружно помогали хоронить Таисию. И не только оградку ей выковали, но и «памятник» - символ верности – собаку, похожую на уже давно умершую рыжую лайку – Никифорыч нередко бывал с ней в цыганском квартале и все ее помнили.
А в поселке появился новый участковый – татарин Равиль. Как уж получилось, только с Наилей они быстро сдружились. Юра в поездку – Равиль Наилю в кино приглашает, или в цирк, оба любили лошадей и потому в цирке бывали часто. И ничего особенного. Но это как для кого.
Жители поселка постарались. Пригласили Юру на очередные чьи-то поминки и намекнули – лучше бы один пришел, ну что, в самом деле, - татарка, да за православным застольем – не дело. Юра не обиделся. В поселке он был «свой» с самого рождения, не ссориться же почти что с родней…
Напоили Юру на тех поминках от души. И ну высказываться «о наболевшем».
- Тебе что ли своих было мало – татарка ему занадобилась!
- У нас что, в поселке девки лицом не вышли? Смотри, каждая – ягодка!…
- А что к твоей фельдшерице участковый ходит, ты еще не знаешь? Так – знай!
Пришел Юра домой уже под утро и разбудил Наилю тычком:
- Значит, своего нашла? Нехристя? У него что - … длиннее?
Наиля только глазами хлопала со сна, ничего в толк не возьмет, за что ее так?
А Юра все бушевал. Стащил с постели, выставил за дверь:
- Тут тебе больше не дом.
И пересидела Наиля всю ночь на веранде, а утром задворками пошла к Равилю. У него и осталась. Вскоре его перевели на другой участок, так что Наилю в поселке больше не видели.
Цыганский квартал эту новость принял с великим возмущением. Наилю любили и уважали, и даже жалели, - шутка ли, муж неделями дома не бывает. Но дружили они и с Юрой, поскольку тот с Никифорычем – «не разлей вода». А тут после похорон Таисии Никифорыч и вовсе свою дворницкую работу бросил и переселился в цыганский квартал.
… И пили они горькую, два бобыля, Юра и его друг. До того пили, что цыганский баши как-то вечером пришел к Юре и огрел обоих плеткой:
- У тебя, Армир (так звали Никифорыча), слава богу, Таисия – святая душа – померла и такого позора не видит. А ты, Юрка, считай, свел с дороги жизни свою Наилю. Такую красавицу и умницу. Не будет тебе счастья. Большой грех на тебе. Нашел кого слушать. Ты здесь «свой», а она и все мы – «чужие». Ну, не любят нас, и все тут! Вроде никому зла не делаем, а не любят. «Чужих» всегда не любят! Так что завтра же иди, найди Наилю, стань у двери на колени и на коленях к ней поползи – проси вернуться. Может, разжалобишь. Это вам мое последнее слово. А еще раз пьянку устроите – я, Юра, твой дом спалю, ты меня знаешь. Ты Армира к себе жить звал, а не на смерть звал. Что у него пока дома нет – значит, будет. Выстроим.
И ушел, хлопнув дверью.
На следующий день Юра Наилю нашел. Явился к ней на работу, она как раз дежурила. И он все сделал, как баши велел. Но она его оттолкнула кончиком остроносой туфельки:
- Никогда больше на глаза мне не попадайся. Это у вас не кровь, а вода в жилах. Сегодня деретесь, завтра обнимаетесь. Мы обид не прощаем. Если б у меня был брат, он бы стал тебе кровником, уходи!
И тогда-то Юра и попытался броситься под поезд.
Все остальное я уже знала от Нины.
Никифорыч же вскоре поселился в избенке-засыпушке, которую ему построили сородичи. Они даже пытались сватать ему юную Майру, но Никифорыч свою Таю помнил. Более того, он хотел быть с ней рядом и предложил сородичам работать сторожем на цыганском кладбище, которое все разрасталось, - просто так, от своей души, без денег.
- А как жить будешь? – спросил баши.
- Я в зооинституте устроился, помощником таксидермиста.
- Вай, а это что еще за работа?
- Ну, чучела животных делать, у меня рука легкая на всякую чистую работу.
- И ты думаешь, мы позволим, чтоб ты бедствовал? Сторож на кладбище – это тебе спасибо, теперь кладбище все растет и растет, скоро город мертвых будет больше, чем город живых. Приезжие мрут, как мухи. Голод. Чем можем, помогаем, но их много, а нас – щепотка. Скинемся и будем тебе платить. К твоей зарплате, - вай-ай, какая это зарплата! – лишним тебе не будет. А лучше бы на Майре женился. Старшая дочка баши все-таки. И не перестарок. Положение и уважение. Подумай.
- Нет, я – к Тае поближе! – вздохнул Никифорыч.
Вечером он пришел к Юре и все ему рассказал. И Юра очень его одобрил. Сам он получал инвалидную пенсию и с помощью огорода ему хватало. Да и цыгане не забывали. То шашлык принесут, то лепешки. Кто что стряпает, про Юру не забывает. Да и Нина наведывается, и обязательно с гостинцами. Только его дружбу с цыганами осуждает. Все выговаривает: «Цыгане до добра не доведут, нехристи они!».
Ну, да это не ее дело!
Тоскливо тянулись дни, особенно зимой. Никифорыч приволок чемодан книг – где-то в своем институте на чердаке раздобыл. Сказал, запрещенные книги, когда-то из библиотеки изымали.
- Читай, все веселее будет, а вечером я приду – в картишки перекинемся…
Всю эту историю Нина рассказывала по многу раз, в разных вариантах, «Лелечку» - так она называла Юру – Нина любила. Она была на десять лет его старше и в детстве нянчила. Оба привечали домашнюю животину и дом у них всегда полон был щенят и котят, благо, родители им достались не суровые.
У Нины жил черный с белым галстуком и белыми перчатками кот, и она его баловала, но и строжилась, и приучала к порядку. Моего же очень старого сиамского кота Миля жалела и приносила «подарочки» – он обожал крылышки от цыплят табака, если Нина себе покупала грудинку, то уж крылышко доставалось Милю. Вскоре Миль умер двадцати лет от роду.
У Юры никакой «живности» не было и Нина огорчалась.
- Все ж Лелечке веселей было бы…
И вот как-то, явилась Нина в «большой дом», - так она называла нашу квартиру, и радостно сообщила, что теперь Юра не такой одинокий – у него появилась собачка.
А дело было так. Младшая дочь баши, Диларо, зашла к Юре с маленьким свертком в ярко-зеленом цыганском платке. Деловито положила сверток на кровать и развернула. Из свертка выглянуло создание: угольно-черный щенок с шелковистой, блестящей как шелк шерсткой и каштаново-рыжеватыми глазами. Показался и вопросительно тявкнул - ну, вот он я, а вы – кто?
- Дядя Юра, пусть у вас поживет, вам же скучно одному, а когда он подрастет, я его научу всяким штукам, будет не хуже циркового.
- Давай ему имя придумывать, - играя с щенком, радостно предложил Юра.
- Дядя Юра, какое еще имя? – Цыганок, он и есть Цыганок!
Так Юра обзавелся другом.
Вечером пришел Никифорыч и просиял:
- Цыганок, говоришь? Ну и вправду, иначе не назовешь. Ах, красавец, ах, хороший пес!
А Цыганок разыгрался и, еще неловко ковыляя по дому, гонял какую-то чурочку – невесть откуда ее извлек. И препотешно тявкал.
- Ну, озорник, ну, сторож, ну, хозяин! – тискали его друзья, умиляясь его тявканью и играм, которые песик затевал сам с собой, принимаясь ловить собственный хвост, а потом в изнеможении падал на пол и тут же засыпал.
Цыганок в поселке прижился. Когда он потешно «катился» по улице, детвора наперебой ловила его, всем хотелось приласкать черный шелковый комочек. Но Цыганок был норовист и привечал не всех. У него были любимцы, и перед ними он ложился на траву розовым брюшком вверх – я весь твой, делай со мной что хочешь. Других почему-то ненавидел и как-то уж очень настырного пацаненка тяпнул за палец. Тот взвыл, побежал к маме жаловаться. Мама тут же отправилась объясняться с Юрой. Но тот отличался таким миролюбием, что спровоцировать его на ссору было просто невозможно.
- Ну ладно, тетя Дуся, ладно, ну прости ты его - маленький же, проказливый. Ну накажу я его, слово даю, только ты на нас зла не держи, мы же как-никак соседи, вроде родни.
Вечером он принес тете Дусе кулек «раковой шейки» из соседнего магазина и на том инцидент иссяк.
Диларо к Юре забегала часто и обучала Цыганка прыгать через обруч, подавать лапу, «петь» - заведет песню, «Ох, чавалы мои» и пес вторит ей, высоко задирая потешную мордаху. А еще она включала радиолу и учила Цыганка танцевать вальс. Юра с Никифорычем покатывались со смеху.
Спал Цыганок с Юрой в кровати. С вечера, когда тот ложился, смирненько укладывался в ногах, свернувшись калачиком, - я же вот какой маленький, никому не мешаю. Постепенно он перебирался все выше и выше, и утром, просыпаясь, Юра обнаруживал на подушке рядом с собой черную лобастую лохматую головенку Цыганка.
С Никифорычем Цыганок дружил. По вечерам бежал за ним следом на цыганское кладбище, когда наступало время обхода – все ли в порядке в городе мертвых. Мертвые были тихие, степенные, так что – какие могли быть беспорядки. Цыганок знал Таину могилу, нырял под оградку и иногда тявкал на черную чугунную лайку, которая стерегла свою хозяйку, и Никифорыч усмехался: «Ну, дурачок, чего ты? Она же тебя не трогает, а ты чего кидаешься? Глядишь, всех перебудишь, уж хотя бы теперь-то им покой положен». Пристыженный Цыганок подползал к Никифорычу, ластился: ладно, больше не буду!
Как-то Нина пришла совсем расстроенная. У Юры голова кружится, качает его, еле ходит. Врача позвала – говорит, это от травмы, надо хоть на месяц в больницу ложиться. А Юрка - наотрез: с кем Цыганок останется? Чудило!
- Ничего не чудило, Нина, - возмутилась я, - нельзя собаку оставлять без присмотра. Та же тетя Дуся, думаешь, забыла, что он ее парня цапнул. Не она, так кто другой живодера вызовут и – как не было Цыганка! Тем более додумались начальнички, - по десятке за собаку платят. Даже детям.
- Так Лелечке ведь лечиться надо! Из-за собаки не помирать же!
- А ты попроси Диларо, пусть у Юры поживет месяц, баши разрешит.
И Юру уговорили, а Диларо купила Цыганку ошейник, поводок, и даже спросила намордник, но продавец, глянув на собачку, - ему минули три года, - только усмехнулся: тебе надо намордник для кошки искать, как раз ему будет впору!
По поводу Юриного возвращения из больницы цыганский квартал устроил застолье в его огороде. Лето стояло на диво жаркое – не в комнате же сидеть. Устроились под раскидистой яблоней – Юра пестовал свои яблони и свои ранетки, так что к нему специально за ранетками на варенье приезжали хозяйки из города. Рядом с Юрой сидел Цыганок и ему для смеха даже тарелку на стол поставили, но он оскорбился, понял, что его разыгрывают, и обиженно улегся на траву у Юриных ног.
И тут баши объявил, что просватал свою младшую дочь Диларо за городского цыгана, Залмана, уважаемый человек, шофером у начальника районной милиции служит. Квартиру вот-вот получит.
И пошли песни, и даже бабки для смеху выходили в круг и, поводя плечами, хоть чуточку, а тоже плясали. А наутро жители поселка отнесли в милицию жалобу, что цыгане полночи безобразили, пели и скакали, пьяные вусмерть.
- И кого бы вы думали проверять прислали все это дело? – возмутилась Нина. – Того самого Равиля с другого участка, он на повышение пошел, уже в районной милиции сидит.
- И как он встретился с Юрой?
- А никак. Зыркнул глазами, даже руку протянул – давай мириться, уж сколько лет прошло.
- А Юра?
- Отвернулся, сплюнул в сторону, позвал Цыганка и пошел в дом. Так Цыганок как на Равиля кинулся, ощерился, давай подпрыгивать, в лицо ему целиться. Мне Никифорыч рассказал, он все видел, еле Цыганка оттащил.
Через год сыграли свадьбу Диларо. Жених все ждал, когда квартиру получит, и дождался наконец. Но пир баши закатил не в большом ресторане, как все ожидали, а в цыганском квартале. Не из скупости – все знали, что баши человек богатый, - а из гордости: «Еще не хватало, чтобы цыгане свои семейные радости на публике показывали. Итак – и пляшем им, и поем в их ресторанах, на их свадьбах – так они за то и платят. Это наша работа.
А тут – семейный праздник. Разница!»
Столы уставили прямо вдоль улицы – приходи кто хочешь, ромы справляют великий праздник: двое в едину плоть срастаются на радость и на горе.
Конечно, приглашен был и Юра, и кого же он увидел на почетном месте возле жениха? Равиля. Теперь с женихом они служили в одной районке и Равиль как бы почтил хозяйского водителя – сам рангом был все-таки повыше.
Посидел Юра для приличия, кликнул Цыганка и незаметно ушел.
И не спал всю ночь. Вернее, спал, - только снились ему кошмары, - будто на него крыша валится и в полу расходятся доски, а Цыганок лежит, исхудавший, еле дышит. И подходит к ним древняя старуха, но вся в кудряшках и при маникюре, и по голове Юру палкой огрела.
Проснулся в поту. А тут – горячий, как печка, сонный Цыганок мордахой ему в лицо тычется. Со сна ли, или тревога в голове взыграла, схватил он спящего Цыганка за шкирку и швырнул чуть ли не в другой конец комнаты. Пес жалобно и обиженно, не то огрызнулся, не то заскулил, и уковылял в свой любимый укромный уголок за печкой.
Утром Юра его всячески улещал, и гладил, и «обезьянкой» звал, и «медвежонком» - Цыганок очень понимал, когда ему говорят «хорошие слова». И, наконец, он вежливо убрал уши и завилял хвостом - ладно уж, прощу на этот раз, помирились…
И пошел Юра к баши: «Посоветуй, к какой бабке мне податься, сон мне такой страшный приснился – в себя не приду».
Глянул на него баши – видит, дело плохо: в глазах у Юрия зрачки как мертвые. Отвел его к бабке Зархане, под сто лет ей. Всего на своем веку повидала, многим помогала, а многих - говорили злоязычники, - к смерти поближе пододвинула. Ну, - мало ли что брешут…
Зархана сидела на красной атласной подушке, завернутая в несколько шалей – мерзла.
Юра подошел к ней поближе:
- Погадай, бабуля, я в долгу не останусь.
Она взглянула на него пронзительно карими глазами и отмахнулась:
- Поди прочь, черное опахало над тобой.
Он рассказал ей свой сон и Зархана, закрыв глаза, долго просидела молча. Потом взяла Юру за руку.
- Слушай, ты наш друг, ты людям друг, но за добро получишь зло. Бойся старой женщины – она всему живому страшный враг. Она смерть твоя и твоему дому погибель. Если золото перед тобой рассыплет – не бери, каждый золотой – час твоей жизни. Все. Больше ничего не скажу. Уходи.
И ушел Юра в растерянности, перебирая в уме всех знакомых старух, ну, не было у него сроду никаких врагов, особенно среди поселковых бабок…
Рассказал про все Нине – та с дочкой и внучкой пришли к нему ранетки набрать. Обсмеяли они его, конечно.
- Я же тебе сколько лет говорю, - увещевала Нина, - не водись ты с цыганами, от них одна зараза и дурь басурманская. И дружок твой Никифорыч тоже хорош – не отсоветовал тебе к гадалке идти, тоже мне пророчица!
- Да я ему и не сказал, что у ней был. Он бы меня тоже обсмеял – сам вижу, что дурак! Мало ли что приснится. Вот только Цыганка зря обидел. Пойди ко мне, пойди на коленки, мой хороший!
И Цыганок, упруго прыгнув, как мячик, уселся у Юры на руках и лизнул его в щеку - ну все, все, помирились!
Шло время. Нина все чаще рассказывала, как неспокойно стало в пригороде.
- На машинах приезжают всякие и чуть не из двора во двор шастают: не хотите, мол, продать дом, хорошо заплатим. Говорят, воздух хороший, трамвайная остановка рядом, можно, мол, такие дачи отгрохать! Ну, наши, понятное дело, шуганули их; раз шуганули, два, они и перестали ездить.
Но это Нине только казалось. Теперь эти «всякие» взялись за цыган. И уговаривали, и стращали:
- Знаем ваши дела, небось, наркота по всему городу откуда? От вас же и идет!
И квартиры в городе сулили:
- Хотите, весь ваш цыганский закуток в одном доме поселим, лады?
Мудрый баши только усмехался:
- Сдались вам наши халупы, думаете, у нас что, золото в подпольях зарыто?
Но «эти» не сдавались:
- Так нам не халупы ваши нужны – мы их за одну ночь спалим и следа не останется. Хотим тут свой квартал построить. Назовем, «турецкий квартал» - турков понаехало, беженцев, сами знаете. А строить умеют. Ну так как?
- А никак! – зевнул баши и, лениво потягиваясь, - что-то как жарко стало! – пошел в дом.
И немного прошло месяцев, отправились Никифорыч с Цыганком на обход кладбища, а оно все разворошено. Оградки вывернуты, даже могилы полураскопанные стоят. Никифорыч к Таисиной могиле кинулся – цела. Взмокший от волнения, он присел на скамеечку, которую в ее оградке соорудил, Цыганок тут же пристроился около.
На следующий день к цыганам пожаловал Равиль.
- Мужики, ну чего вы за этот блошатник держитесь. Вам люди настоящие квартиры дают, на черта вам сдался этот поселок. Да и не так вас чтоб здорово любили. Я же зачем пришел? Проверить, кто ваше кладбище загадил. И все молчат. Как воды в рот набрали. Отнекиваются: «Да на что нам их кладбище поганое? Не на нашей земле живут, не в нашей земле лежат». Это, наверное, те, на автомобилях, напакостить захотели. Баши им дал от ворот поворот. Я сам удивляюсь: что им здесь – как медом намазано, мало им городских хором…
* * *
Время ползло себе и ползло. Никифорыч отрастил волосы, и я про себя отметила, насколько изысканнее выглядит он, поджарый, подтянутый, со своей аккуратной бородкой и седым хвостиком, завязанным на затылке шнурком от ботинок, чем импозантный Олег, Марьянин супруг, рыхлый очкарик, Марьяной раскормленный так, что при почти двухметровом росте напоминает громоздкий шкаф.
А Марьяна все больше превращается из некогда романтичной девицы, писавшей стихи и мечтавшей лечить людей, дабы «умножить сумму добра», - все больше превращается в профессоршу; привычка читать лекции и общаться со студентами преобразили даже ее манеру разговаривать, у нее появился менторский тон, зычный голос, чуть театральная артикуляция речи, так что слышно ее на большом расстоянии, буквально каждое слово слышно! Она встревает во все дворовые разборки, нередко останавливается перед моими окнами, встретив кого-нибудь из соседей, и принимается обсуждать жгучие моменты современности, но скользнув взором по «чучелке», спешно от моего окна отступает. Это, - конечно, когда я уже окончательно перебралась в дворницкую…
Что до Зинаиды Павловны, ее свекрови, когда ей стукнуло девяносто лет от роду, в ее весьма многообразной жизни произошли знаковые перемены.
Ее, старейшину мединститутской профессуры, которая пятьдесят лет заведовала кафедрой патанатомии (студенты называли ее «главжмурик»), вывели на пенсию. Вот до чего приводят непродуманные реформы и резкие телодвижения политиков…
Ее, Зинаиду, которая, как смеялись студенты, «родилась между молотом и наковальней», где-то на Дальнем Востоке, и зубами вгрызалась в смутные двадцатые годы, чтобы «отличиться и пробиться»; ее, которая, чтобы попасть в мединститут в тридцать пятом, должна была явить рабочий стаж, желательно по специальности; ее, которая, в основном, владела только комсомольским запалом и ничего кроме вспенивания словес не умела, ни в какую больницу или поликлинику на работу не брали.
И тогда она пришла в городской морг и нанялась помощником прозектора. На такую работу охотников мало, особенно девиц, но ей было все равно – «отличиться и пробиться», вот что она хотела.
«Жмурики» ее не пугали, живые – тех бояться надо! – кто ножом пырнет, кто по пьяни зажмет в подъезде и - прощай девичество, - а кто – настучит куда следует, и встречай воронок. А эти – лежат себе смирненько, с биркой на большом пальце, и режь их, сколько тебе надо. Никаких протестов. Вот бы живые были такие тихие…
К цели Зинаида карабкалась, ломая ногти в кровь, замуж вышла за районного комсомольского вожака, хотя долго стыдилась ему признаться, что работает в морге. Родила сына. Отдала его сперва в ясли, потом в детсад, - не вожжаться же с дитем, раз в институт поступила-таки. Как говориться, - «за что боролись!».
Муж был громогласен на собраниях и угодлив в быту.
Тихий.
«Чем не жмурик?» - хохотала про себя Зинаида, - ни вреда от него, ни пользы, ни шума, ни беспокойства.
Но беспокойство последовало, да такое, что вызвали Зину в некий дом, который граждане всуе и не поминали, и строго спросили: давно ли ее муж работает на японскую разведку. Она обомлела, но млела недолго. Год стоял тридцать седьмой, раздумывать было некогда.
Добрые люди надоумили, и написала она почти что под диктовку целый роман про злодейства мужа, слезно взмолившись, чтобы ее от него освободили, и мольбам ее вняли, так что муж Зинаиды и Олегов отец превратился в натурального жмурика – заветные девять граммов в затылок вопрос решили мгновенно…
Олега Зинаида отдала в приют, ссылаясь на чрезвычайную занятость – она говорила правду. Учебу она закончила, была комсоргом института, читала лекции, и даже принялась за диссертацию.
Так вот, ее, многострадальную, героическую, можно сказать, личность, сперва наградив званием «почетного гражданина города», потом вдруг от заведывания кафедрой отстранили.
Такие вот наступили смутные времена…
Все это она в который раз рассказывала Нине, жалуясь на горькую свою судьбу: и сын – рохля; мало значит, что профессор и пошел по ее стопам. Какой из него патологоанатом, если он мертвецов боится и верит в привидения. Она сама видела, как они с Марьяной «столик крутили» - спиритизмом занимались.
Срам!
И не простил он ей, что тогда в тридцать седьмом, отреклась от его отца. Нет, не простил. Называет «на вы», не разговаривает, только на вопросы отвечает: «угу», «да» - «нет», вот и весь разговор. Хорошо хоть Марьяна самостоятельная, он у нее как телок на поводу; хотя она, Марьяна, хитрющая – все делает вид, что, мол, он хозяин в доме и его слово – закон.
В те, ее, Зинаидины, времена цены бы такой Марьяне не было. На таких, как она, можно сказать, страна держалась…
Нина терпеливо слушала «хозяйку» - так она называла Зинаиду, - хотя в разговорах со мной звала запросто «стукачка».
Нина «большой дом» не любила. Ценила работу «экономки», потому что все к ней относились уважительно, а Нина, честно проработав аппаратчицей на ведущем заводе до самой пенсии, знала себе цену и неуважения бы не потерпела.
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
