Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава шестая. ТОЛКОВАТЕЛИ
Страница 4 из 7
Итак, позиция Гроссмана достаточно ясна. Припадок Достоевского по пути из Кузнецка в Семипалатинск так напугал обвенчанных, что и жених, и невеста сразу же стали жалеть о браке, и «любовь перестаёт ощущаться в его существовании». Против подобной трактовки «грозного чувства» выступает, как уже сказано, П. Косенко. Он контраргументирует тезис Гроссмана припиской Исаевой к известному посланию Достоевского: «я любима и балуема своим умным, добрым, влюблённым в меня мужем».[ 64 ]
П. Косенко, впрочем, прибегает к дипломатичным оговоркам, что действительно, де, «размолвки и разлад в семейной жизни молодожёнов» имели место, а это соответствует и тональности глав у Гроссмана. Но ссылок на источники у авторов нет, что легко объяснить сугубо художественной формой подачи материала, близкой к романам или повестям (хотя у Гроссмана работа похожа и на монографию, или, точнее, на журналистски выправленную диссертацию с броскими заголовками). Однако литераторы довольно настойчиво подчёркивают документальную основу повествования – причём у обоих она практически совпадает и сводится, в основном, к письмам Ф.М. и воспоминаниям Врангеля.
Сделав вывод о резком охлаждении Исаевой к Достоевскому весной 1857г., Гроссман к «кузнецкой коллизии» больше не возвращается, и вновь упоминает М.Д. только в связи с ее смертью в 1864г. И тут он допускает некое противоречие: Достоевский, мол, «по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически». Непонятно, как соотнести такую оценку с другими увлечениями Ф.М., - кстати, также заинтересовавшими Гроссмана. Никаких дополнительных разъяснений он не даёт, так что поневоле задаёшься вопросом: как же можно почти одновременно испытывать нежную привязанность к Исаевой, Апполинарии Сусловой, и актрисе Шуберт? И, конечно, ни единым словом не обмолвился он о признаниях Исаевой, которые, по свидетельству Любови Фёдоровны, были сделаны Достоевскому перед её кончиной. Допустим, Гроссман с дочерью писателя не соглашался, и именно поэтому скрывает от читателей неудобное для него свидетельство - он как бы жонглирует источниками. Находим соответствующую страницу текста:
«Переезд Достоевского в 1859 году из Семипалатинска в Петербург оказался подлинным несчастьем для Марии Дмитриевны. К семье мужа она сразу встала в подозрительно враждебные отношения больной и бедной родственницы, мнительно чующей неприязнь и торопящейся ответить на неё всем запасом своего раздражения и озлобления. Всю жизнь она была убеждена, что имеет в лице своего деверя Михаила Михайловича тайного врага, и только на смертном одре проявила желание с ним примириться. Необычайно оживлённая деятельность её мужа в период издания двух журналов проходит мимо неё. У Достоевского своё общество, в которое она не вхожа…
Психическое состояние больной совершенно расстраивается…
15 апреля 1864 года наступил эпилог самому мучительному роману Достоевского: Мария Дмитриевна скончалась…
… Ясно одно: Достоевский по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически.
Она вдохновила художника на одну из его величайших страниц, и через полтора года в «Преступлении и наказании» в образе Катерины Ивановны Мармеладовой Достоевский произнёс свою творческую отходную памяти первой жизненной спутницы. Подвергая обычной художественной переплавке сырые материалы действительности, он повторил в судьбе и личности измученной подруги Мармеладова многие обстоятельства из биографии своей первой жены. Беспечная молодость, брак с горьким пьяницей, «нищета безденежная», развитие чахотки, припадки злости и потоки покаянных слёз – все эти черты Катерины Ивановны описаны с близкой натуры. Достоевский использовал при создании этого образа и некоторые штрихи кузнецких писем Марии Дмитриевны: в день смерти Мармеладова Катерина Ивановна принимает «подаяние» - трехрублёвую зелёненькую кредитку.
Даже во внешнем облике своей героини Достоевский зарисовал черты своей первой жены в её предсмертную эпоху…
Такую запомнил Достоевский свою первую жизненную спутницу. В рембрандтовском освещении петербургских квартир, в игре густых и беглых теней, набегающих на её измождённые щёки и оттеняющих неподвижно горящие глаза – лик великомученицы, изнемогающей на плахе жизни, – таким тесным медальоном украсил Достоевский могилу своей подруги…».[ 65 ]
Размышления у гроба в «Кроткой»
«Финальная» сцена, завершающая «грозное чувство» Достоевского, уместилась у Гроссмана на 4-х страницах. Но нет главного: отсутствуют детали сенсационной исповеди Исаевой. Не задействованы известные источники, и, прежде всего, как уже говорилось, воспоминания дочери Ф.М. Возможно, исследователи, современные Гроссману, видели подобные досадные умолчания, но, затрагивая названные трагические перипетии, обычно поступали также, как и он. В 1965 году в вестнике ЛГУ опубликована статья В.А. Туниманова. Автор утверждает, что в рассказе Достоевского «Кроткая» размышления мужа у гроба супруги как бы «сколоты» с реальных фактов биографии писателя. Версия привлекательна. Однако наиболее запоминающийся момент, связанный с кончиной Исаевой - то самое откровение, которого избегает Гроссман. И в «Кроткой» соответствующего места мы тоже не находим. Не обнаруживается оно и в записной книжке Достоевского – в части, начинающейся словами: «Маша лежит на столе». И если последние часы Исаевой тяготят Достоевского настолько, что он мучается всю жизнь, и сообщает о раскрывшейся на одре болезни тайне Анне Григорьевне, а та – Любови Фёдоровне, то отчего же в более поздние годы, отражая «умирание» первой жены в романах, он признаний Исаевой об ее отношениях с Вергуновым не касается? Не потому ли, что многое оказалось мифом, сочиненным Достоевским для утишения ревности А.Г., либо для объяснения в кругу близких родственников собственных измен Исаевой (де, «платил той же монетой»)? Нельзя не посожалеть, что в содержательном материале В.А. Туниманова нет даже намека на двусмысленность означенного пассажа…[ 66 ]
Н. Якушин
В 60-е годы приметным событием в достоевсковедении стал выход небольшого исследования Н.И. Якушина «Достоевский в Сибири». Эпиграфом к нему послужила цитата из Луначарского, которая, думается, симпатии к Достоевскому не прибавляет: «Достоевский… подвергнутый мукам каторги и поселения, сломился, или, вернее, согнулся. В колоссальной внутренней работе он, сохранив свою ненависть по отношению к духу буржуазному, раздул в себе также ненависть к духу революционному».
Невольно задаешься вопросом, - при чем тут «буржуазный» или «революционный дух»? В сибирских письмах Достоевского если социальные мотивы и мелькали, то крайне редко. Потому что главное содержание его посткаторжного периода – обустройство личной жизни. Увы, о романтической составляющей кузнецко-семипалатинских дней великого писателя в предисловии к книге Н. Якушина мы не находим ничего. Зато читаем о «страстном обличении собственнической морали буржуазного общества, налагающей страшную лапу на человеческое сознание», и о «реакционном» характере творчества Достоевского: «Достоевский… отошёл от передовых идей своего времени, отошёл от освободительного движения и, в конце концов, оказался в лагере реакции, стал врагом революционной демократии, всех прогрессивных сил, боровшихся за коренное социальное преобразование России, за освобождение народа от векового гнёта».
Н. Якушин пылко дискутирует с другими авторами на тему, когда же Достоевский «свернул с верной дороги». Так, он отмечает, что Л.П. Гроссманом в 1920-1930-е гг. сделаны выводы о складывании реакционного мировоззрения Достоевского на каторге: «он вышел оттуда ярым приверженцем монархии и православной церкви» (и как тут не противопоставить такому утверждению свидетельство Врангеля, что Достоевский «попов, особенно сибирских, не терпел»!). Н. Якушин подметил также, что уже известный нам В. Кирпотин приурочивает проявление «неправильностей» внутреннего мира Достоевского к семипалатинской поре, «и это, нам кажется, более близко к истине». Наконец, Н. Якушин умозаключает, что «реакционные взгляды Достоевского окончательно оформились в самом начале 60-х годов».
Удивительно: историографы, причисляя Достоевского чуть ли не к мракобесам, спорят лишь о времени трансформации его «прогрессивных» революционных взглядов в «реакционные» и «буржуазные», что выглядит сегодня довольно плоско. Впрочем, выделялось мнение М. Никитина (о его повести «Здесь жил Достоевский» мы расскажем ниже), что Ф.М. и после каторги оставался «убеждённым социалистом» и «сторонником идей Белинского», но Якушин считает названный тезис «несомненно ошибочным».
От атаки на Достоевского Н. Якушин переходит к работам Врангеля и А. Скандина, которые, оказывается, «представляют несомненный интерес, но в большинстве своём они ничего, кроме малозначимых, а подчас просто неверных фактов, не содержат». Непостижимо, - где именно Якушин обнаружил в воспоминаниях Врангеля «ложные сведения»? А уж про «малозначительные факты» и вовсе умолчим: наиважнейшие для Якушина, безусловно, - те, что могли бы доказать «реакционность» Достоевского – об этом судим даже по предисловию.[ 67 ]
Собственно о романе Достоевского с Исаевой Н. Якушин, на наш взгляд, сообщает приблизительно в той же манере, как и несправедливо раскритикованный им А.Е. Врангель. Но – гораздо менее изысканно и не всегда убедительно, поскольку «додумывает» диалоги и вкладывает в уста Марии Дмитриевне, её первому мужу и Достоевскому то, что они, возможно, никогда и не произносили. В Якушине столкнулись две ипостаси: как художник слова он находится под влиянием врангелевской романтики, а как литературный критик и идеолог – в явной оппозиции к барону. О зарождении «кузнецкой коллизии» Якушин пишет так:
«Достоевский стушевался. Он всегда стеснялся новых людей, избегал новых знакомств, а после каторги стал вдвойне осторожен и очень неохотно сходился с людьми.
- Исаев, Александр Иванович, - проговорил гость негромким, слегка надтреснутым голосом, подавая Достоевскому горячую сухую руку. – Моя жена, Мария Дмитриевна.
Писатель молча поклонился. Называть себя не следовало. Он отлично знал, что семипалатинские жители уже довольно наслышаны о нём. И отнюдь не как о писателе, а как о «государственном преступнике», бывшем каторжнике.
Прерванный разговор не клеился. Достоевский сидел потупившись, лишь изредка поднимая глаза на гостей. Он не мог не заметить, что Исаева внимательно наблюдает за ним. К праздному любопытству провинциальных обывателей писатель уже привык, но было во взгляде Марии Дмитриевны что-то такое, чего он не видел у других. Ему показалось, что в нём сквозит искреннее сострадание и глубокое сочувствие.
«Нет, нет», - подумал он про себя. – Это мне только кажется. Что она мне может сказать? Зачем я ей?
Воспользовавшись тем, что муж и Белихов о чём-то разговаривали, Мария Дмитриевна стала расспрашивать Достоевского о его жизни, о его знакомствах, о том, как ему нравится здесь, в Семипалатинске. Мимоходом пожаловалась на скуку, на отсутствие друзей, на одиночество.
Фёдор Михайлович отвечал односложно, но внимательно прислушивался к звуку её голоса и старался понять, искренне ли она говорит. Ему очень хотелось знать, зачем она так разговаривает с ним. Что это было: настоящее дружеское участие или обычная светская болтовня? Нет, пока он не уловил ни одной фальшивой нотки в её голосе. В нём звучала удивительная мягкость и даже задушевность. Казалось, что она говорит с давно знакомым человеком, советуется с ним и проявляет заботу о нём.
Эта встреча пробудила в Достоевском множество противоречивых чувств. Как ни старался он убедить себя, что не стоит придавать особого значения знакомству с семьёй Исаевых, что дружеское расположение и внимание к нему со стороны Марии Дмитриевны может быть ни чем иным, как умелым кокетством, сердце говорило другое. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним, как живое, вставало лицо Марии Дмитриевны, он видел её внимательные и почему-то грустные глаза, слышал её немного резкий, но проникнутый живым участием голос. Писатель часто ловил себя на том, что думает об Исаевой, и думает часто, гораздо чаще, чем о ком-либо другом.
После памятного вечера Достоевский ещё несколько раз встречался с Исаевыми у Белихова. И каждый раз эти встречи будили в его сердце странное чувство щемящей радости. От неё становилось легко на душе и всё вокруг уже не представлялось таким мрачным и безысходным, как раньше.
Видеть Марию Дмитриевну стало для Достоевского необходимостью. Когда писатель долго не встречал её, грусть и тоска снова закрадывалась ему в сердце. Всё было не так, всё раздражало, всё выбивало из привычной колеи. Но стоило ему увидеть Исаеву, как его точно подменяли. На душе становилось спокойно, разглаживались скорбные морщины, глубоко запавшие в углах губ.
- Что это? – тревожно спрашивал себя Фёдор Михайлович. – Почему каждая встреча с ней так волнует меня? Почему я так жду этих мимолетных встреч?
И не скоро признавался он себе в том, что пришла наконец к нему его первая, слишком запоздалая и потому такая трудная и мучительная любовь.
Это открытие обрадовало и испугало Достоевского. Теперь всё чаще и чаще он задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. «Зачем всё это? – думал он. – К чему может привести эта неразумная страсть? Ведь у неё муж, сын! И мы никогда не будем вместе! Да и что ей во мне, бывшем каторжнике, «государственном преступнике», а ныне «рядовым без выслуги»?».
Долгое время, несмотря на неоднократные приглашения, Достоевский не решался бывать в доме Исаевых. Боялся, как бы Мария Дмитриевна не узнала о его чувстве к ней, боялся, что выдаст себя каким-нибудь неосторожным, невпопад сказанным словом. И только после того, как Мария Дмитриевна попросила его позаниматься с маленьким Пашей Исаевым, Фёдор Михайлович наконец решился переступить порог дома своей возлюбленной. А придя раз и побывав там целый вечер, он уже не мог подавить в себе искушение и стал бывать у Исаевых всё чаще и чаще».[ 68 ]
Разумеется, многое из процитированного выше является литературным вымыслом. Но коли сам Якушин прибегает к такому приёму, - то осуждает Врангеля за якобы сообщаемые им «неверные факты» неоправданно? Ведь Врангеля – «живого» свидетеля кузнецкой драмы и адресата откровеннейших писем Достоевского, - в неточностях уличить почти невозможно.
Психологическая же «реконструкция» жгучего романа Ф.М. в исследовании Н. Якушина подана в сугубо утвердительной форме, тогда как, используй он чаще слова: «наверное», «может быть», «думаю, что…» - книга выглядела бы убедительнее. Увы, «предположительной» манеры нередко избегали намеренно, дабы не прослыть «фантазёрами». И получалось, что версии выдавались за данность, причём читателя об этом не предупреждали.
«Достоевский, - пишет Н. Якушин, - уже много знал о прежней жизни Марии Дмитриевны… Она рассказала ему о своём детстве, об отце… На теперешнюю жизнь Мария Дмитриевна не жаловалась, но Достоевский видел, как тяжело приходится молодой женщине. Муж её был человеком со странностями, самолюбивым, любящим подчеркнуть свою независимость. В своё время он служил чиновником в одном из казённых учреждений Семипалатинска, но не сумел ужиться с начальством и вынужден был выйти в отставку. Ко времени знакомства с ним Достоевского он уже несколько месяцев был без работы и сильно пил. Состояния Исаевы не имели, а кое-какие сбережения быстро таяли, и нужда стучала в дверь их дома. Мария Дмитриевна прилагала героические усилия для того, чтобы свести концы с концами: брала на дом всякого рода работу, хлопотала о назначении мужа на какое-нибудь место, уговаривала кредиторов подождать долги. Александра Ивановича всё это мало трогало. Он по-прежнему пил и всё более опускался. В некоторых домах его перестали принимать. Пьяный, он высокопарно говорил о своём благородстве и грозился отомстить своим недругам, а потом плакал злыми слезами. Трезвый, он целыми днями молча сидел у окна или у себя за перегородкой и вместе с сыном листал и перелистывал всё одну и ту же книгу – «Герои 1812 года».
Писатель видел, как мучительно стыдилась Мария Дмитриевна своего мужа, хотя и старалась ничем не выдать этого. Она часто говорила Достоевскому о том, что Александр Иванович хороший, но только очень несчастный человек, что как только для него сыщется подходящее место, он сразу же переменится.
- Ну, конечно же. Конечно! – торопливо подтверждал Фёдор Михайлович. – Всё устроится наилучшим образом. Должно устроиться!
Мария Дмитриевна благородно пожимала ему руку, и в эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком.
Впервые за много лет Достоевский не чувствовал себя одиноким. Теперь почти всё свободное время писатель проводил у них: занимался с Пашей, вёл пространные разговоры с подвыпившим Александром Ивановичем, а когда тот ложился спать, вполголоса говорил с Марией Дмитриевной. А ещё больше он любил молчать и смотреть на неё, видеть её склонённую к рукоделию голову. Ему казалось, что так он может просидеть вечность; что ему уже ничего на свете не нужно, а только так вот сидеть около любимой, видеть её, слышать её голос. В такие минуты он терял представление о времени, и только бой часов выводил его из этого блаженного состояния. Пора было уходить. С грустью шёл Фёдор Михайлович домой, и только мысль о том, что завтра он снова придёт сюда, утешала его.
Всё в Марии Дмитриевне нравилось ему, всё привлекало: и её необычайная впечатлительность, и её резкие порывистые движения, и манера говорить. Она казалась ему совершенством…
Любовь к Марии Дмитриевне Исаевой внесла в жизнь Достоевского новое содержание. Он чувствовал себя теперь в какой-то мере ответственным за судьбу близких ему людей. Писатель пытался воздействовать на Александра Ивановича, пробовал образумить его, взывал к его чести, совести. Но всё было напрасно. Исаев со всем соглашался, клялся и… продолжал пить.
Сам страшно нуждаясь, Достоевский часто из своих средств помогал Марии Дмитриевне и при этом убеждал её, что у него всё есть и что отдает он ей лишнее, не нужное ему самому. Особенно внимателен Фёдор Михайлович был к маленькому сыну Исаевой. Он часами рассказывал ему занимательные истории, учил его читать, писать.
Знаки внимания, которые оказывал Достоевский семье Исаевых, смущали Марию Дмитриевну. Она чувствовала, что поступками Фёдора Михайловича руководят чувства гораздо большие, нежели простое дружеское участие. Поэтому ей казалось неудобным пользоваться даже теми мелкими услугами, которые оказывал её семье Достоевский. Но когда Мария Дмитриевна попробовала заговорить с ним об этом, она увидела в его глазах столько муки и невысказанной печали, что продолжать не смогла. И всё осталось по-старому. К тому же Марии Дмитриевне льстило внимание со стороны такого образованного человека, каким был Достоевский. Она знала, что он был в своё время довольно известным писателем, что у него много друзей в Петербурге. И пусть пока он одет в серую солдатскую шинель, но ведь не вечно же это будет продолжаться. Дружба с Достоевским в то время, когда большинство семипалатинских обывателей отвернулось от неё, была для Марии Дмитриевны большой нравственной поддержкой. Да к тому же ей всё больше и больше нравился этот молчаливый человек с осунувшимся лицом и серыми внимательными глазами…».[ 69 ]
Исследование Н. Якушина обнаруживает сходство с его же статьёй, опубликованной в «Огнях Кузбасса» в 1959г. - она была подготовительным этапом на пути к книге, но почти не содержала отступлений в «фантазийном» духе. Выводы, впрочем, одни и те же. Так, Якушин пишет, что роман с Исаевой трудную жизнь Достоевского «лишь осложняет».[ 70 ]
Примечательна сцена отъезда Исаевых из Семипалатинска в Кузнецк. Она полностью взята из воспоминаний Врангеля (без ссылок на источник!). Эпизод переложен своими словами, в ущерб изяществу и легкости слога, свойственных Врангелю. Вынуждены повториться: Н. Якушин в предисловии посетовал на массу «малозначащих» деталей у Врангеля. Но выясняется: как раз подробностями сам Якушин зачастую никак не пренебрегает, - и заимствованы они именно из названных мемуаров. То же нужно сказать и про место о посещении Змиева, - там, как известно, Врангель намеревался устроить свидания Достоевского с Исаевой в тайне от её мужа. Якушин несколько сокращает текст Врангеля, однако даже не переставляет предложения, и только немного их видоизменяет. Указания на использованную литературу – отсутствуют. Но хорошо уже то, что «змиевский» пассаж всё-таки упомянут. Гроссман, например, о нем совсем не обмолвился. Между тем, предполагающуюся встречу Достоевского с «мужней женой» ещё требовалось как-то соотнести с рамками морали, если не девятнадцатого, то хотя бы двадцатого века…[ 71 ]
Описание первой поездки Достоевского в Кузнецк на три четверти – вымысел. Поэтому цитировать диалоги Достоевского с Исаевой о Вергунове мы не станем. Характеристика Вергунова как «человека слабовольного, тщеславного и болезненно самолюбивого» в 60-е и последующие годы распространена чрезвычайно. Основана она на противоречивых отзывах Достоевского и его друга Врангеля. Но вспомним: Ф.М. горячо хлопочет о Вергунове – «за него не грешно просить, он того стоит», что, очевидно, не укладывается в упрощенную схему взаимоотношений внутри треугольника Исаева-Вергунов-Достоевский, обозначенную Н. Якушиным.
Удивляет и лаконичность, с какой Н. Якушин поведал читателю о свадебном путешествии Достоевского. Чувствуется, что автору не знакома работа Булгакова «Ф.М. Достоевский в Кузнецке», - в ней приводятся свидетельства очевидцев. Рассказ Н. Якушина о венчании уложился в десять строчек: «На второй день к вечеру вдали показался Кузнецк. Взволнованный и радостный, подъезжал писатель к городу… Все последующие дни прошли как в тумане. Достоевский смутно припоминал, как священник в церкви что-то долго и нудно говорил, а потом обратился к нему с каким-то вопросом. Он машинально вслед за Марией Дмитриевной сказал «да» и поцеловал её. Всё было кончено. Свершилось то, о чём он так мечтал, чем жил последнее время. Потом все вышли из церкви и направились домой. А в метрической книге Одигитриевской церкви под №17 появилась запись…».[ 72 ]
Итак, священник Тюменцев «что-то долго и нудно говорил», и больше ничего, оказывается, Достоевский о венчании вспомнить не в состоянии, потому что всё происходило – «как в тумане». А как же подлог, который учинили Достоевский с Исаевой, подправляя «обыск брачный №17»? А как же застолья с Тюменцевым – ему Достоевский позже пришлет в подарок некую «автобиографию»? А как же ревностное неоднократное посещение церкви и исполнение всех обязанностей прихожанина именно в Кузнецке, на чём настаивают очевидцы? А как же отношения с Вергуновым, ведь он на свадьбе - шафер Достоевского? И, наконец, как воспринять сообщение Любови Фёдоровны об измене Исаевой в предбрачную ночь? Неужели Н. Якушину не знакомы не только статья Валентина Булгакова, но даже книга дочери Ф.М.? Так или иначе, в списке литературы, на которую ссылается Н. Якушин, имен Булгакова и Л.Ф. Достоевской нет! И, значит, ускользает целый пласт свидетельств, касающийся сибирского периода жизни писателя. Удивительно: читателю предлагаются вымышленные «реконструкции» поведения Достоевского, но его забывают познакомить с источниками исключительной важности! Л. Гроссман же, в свою очередь, в библиографическом перечне к книге, вышедшей дважды в «ЖЗЛ», не поминает Н. Якушина вовсе. Вероятно, не без подтекста: а можно ли вообще считать написанное – исследованием?
Не сказано у Н. Якушина ничего и о стремительном переезде Вергунова вслед за Достоевскими в Семипалатинск. И, поскольку воспоминания Любови Федоровны игнорируются, то непонятно, на чём основывается уверенность, что в семипалатинскую пору Исаева к Достоевскому глубокого чувства не испытывала… Читаем: «Жизнь Фёдора Михайловича во многом осложнялась обострившимися отношениями с женой. Марию Дмитриевну писатель горячо и искренне любил, но с её стороны не было такого же глубокого чувства. Было скорее просто женское сострадание, а, может быть, и жалость ко всеми отвергнутому и одинокому человеку. Достоевский это понимал, но думал, что со временем Мария Дмитриевна ответит ему если не любовью, то нежной привязанностью. Первое время всё было хорошо. Мария Дмитриевна была внимательна и проявляла трогательную заботу о муже. О Достоевском нечего было и говорить. Он был счастлив. Жили супруги скромно и на материальные затруднения старались не обращать внимания. Но шло время, улеглись первые восторги, жизнь вошла в свою привычную колею, и с каждым днём Фёдор Михайлович всё острее и острее чувствовал, насколько они с женой разные люди. Мария Дмитриевна была человеком с болезненным самомнением. Она не уставала говорить о своём почти аристократическом происхождении, о своём презрении к окружающим людям. Не обошлось, по-видимому, и без попрёков в адрес Фёдора Михайловича, брак с которым она считала для себя если не унизительным, то во всяком случае неравным. Вначале Достоевский старался ничего не замечать, относя это за счет раздражительного характера Марии Дмитриевны, и за счёт того, что ей пришлось пережить за последние годы. Мало-помалу подобные разговоры стали угнетать его, надолго выбивали из колеи, мешали работать, думать, сосредоточиться. Всё становилось немило, всё выводило из себя».[ 73 ]
Н. Якушин приписывает Исаевой весьма непривлекательные свойства души и поступки, - перед нами некий смягченный вариант книги Любови Федоровны. В целом, автор сходится с Л. Гроссманом в том, что уже в Семипалатинске начался разлад в личной жизни новобрачных. Однако есть и разночтения. Л. Гроссман выдвинул версию, что чувства Исаевой угасли еще в 1857 году (чуть ли не сразу после венчания: виною тому, де, припадок падучей). Н. Якушин, напротив, предполагал, что Мария Дмитриевна Достоевского хоть и «угнетала», но он все же глубоко любил эту женщину.
В. Кирпотин
Если Н. Якушин и П. Косенко прибегают к литературному вымыслу (причем иногда трудно понять, где истина, а где «додуманность»), а Л. Гроссман свои версии и гипотезы представляет как действительные факты биографии великого писателя, то автор монографии «Ф.М. Достоевский: творческий путь (1821-1859)» В. Кирпотин (1960) гораздо более точен. Касаясь первой любви Достоевского, да и других тем, он в указанной работе ссылается на библиографию, однако избегает каких-либо обобщений. Пересказ событий настолько осторожный, что кажется неоспоримым, но вместе с тем – и менее занимательным. Исключение составляет заключительная часть, в которой перекидывается мостик в современность, и выводы В. Кирпотина становятся уязвимыми: «В Семипалатинске и в Кузнецке сохранились дома, в которых жил Достоевский во время своей сибирской ссылки. Достаточно подойти к ним и войти внутрь, достаточно оглянуться на улицы, где они стоят, пока ещё сохранившие многое в своём внешнем облике от середины XIX века, чтобы понять, как тесен, неприютен и бесперспективен был горизонт, давивший угнанного в далёкую глушь писателя. Тогда это не были доживающие свой век захолустные окраины, вытесняемые грандиозным индустриальным и жилищным строительством. Это были хорошие дома на хороших видных улицах – грязных весной и осенью, пыльных летом, занесённых сугробами зимой; и ни одной общей мысли не билось ни в одном доме, и не было перехода от того, что кипело в голове Достоевского, к тому, чем жили, чем интересовались окрестные обыватели…».[ 74 ]
Не следует ли из написанного, что Достоевский не испытывал интереса к «окрестным обывателям»? Ведь очевидно, что многие романы Ф.М. – как раз и есть своеобразный срез бытования типичных провинциалов середины XIX века, которые и были, не побоимся сказать, главными героями его книг. И уж совсем непонятно, как соотносится «грандиозное индустриальное строительство», так впечатлившее Кирпотина, с периодом пребывания Достоевского в Кузнецке. Имелось ли в виду, что коммунисты продолжили дело «хорошего», «докаторжного» Достоевского? Притом, что современные писателю памятники истории и архитектуры, коими он мог любоваться в Сибири, снесены именно большевиками…
А. Алдан-Семенов
Вообще, шестидесятые годы, несмотря на всплеск интереса к Достоевскому и его первому браку, стимулированный оттепелью, характеризуется не только «количественным» увеличением трактовок и концепций, но и некоторой робостью исследователей: источники, прекрасно известные уже полвека назад, порою замалчиваются, или перелагаются «дозировано», причём противоречащие друг другу свидетельства не всегда сопоставляются. Так, А. Алдан-Семёнов в вышедшей в 1965г. работе повторяет, скорее всего, неверные сведения: дескать, именно у П.П. Семенова-Тян-Шанского Достоевский после венчания гостил две недели. Казалось бы: сравнением с датами, обозначенными в письмах Ф.М., это сообщение легко подвергнуть сомнению. Остается посожалеть, что, ссылаясь на столь авторитетного географа, автор книги не попытался объяснить означенные разночтения...[ 75 ]
Н. Арденс
Подобная «некритичность» в сочинениях «строгого» хроникально-биографического жанра удивляет.
Иные требования – к чисто художественным произведениям: в них допустимы отступления в чисто «фантазийном» духе. В 60-е гг. среди романистов-достоевсковедов выделяется Николай Арденс, автор книги «Ссыльный №33». Он убеждённо отстаивает глубину чувства Исаевой, вопреки скептическому налёту, свойственному «профессиональным» историкам литературы.
Арденсу хорошо известны воспоминания Врангеля. Об этом можно судить хотя бы по сцене прощания Достоевского с Исаевыми в Семипалатинске. Однако опять-таки пересказанные Врангелем две поездки в Змиев, где Достоевский поджидал ещё замужнюю Исаеву, Арденсом не отражены никак. И как тут не вспомнить Л.П. Гроссмана, который «змиевские» пассажи тоже не затрагивает. Напрочь отметается косвенное свидетельство «качества» нравственности данников «грозного чувства». Достоевскому «совесть» позволяет звать Исаеву от больного мужа на тайное свидание. Он любит её, и тогда его доминирующее Я перечёркивает нормы и приличия, и этики. Исаевой же «совесть» не позволяет откликнуться на зов, притом, что и она к Достоевскому далеко не равнодушна, а ещё и довольно романтична, чтобы увлечься идеей таких свиданий. Но «подспудный бес» не шепчет ей из подсознания: «ничего, небеса не обрушатся!». И она отказывается от встреч, не скрывая и мотивы: нездоровье мужа.
Что касается Вергунова, то его имени в романе Арденса нет. Просто вскользь поминается некий «молодой учитель», сватавшийся к Исаевой, но в дальнейшем означенная линия беспоследственно обрывается. Описание же венчания уместилось всего на половине страницы. О Вергунове, брачном обыске, Тюменцеве – ни намёка. Для Арденса мемуары Любови Фёдоровны вообще как бы не существовали. Он – на страже нравственности и добропорядочности, и явно считает, что скандальную любовную коллизию уместнее превратить в образцовую. Объективностью можно пожертвовать. «Грозного чувства» не получилось. Вергунову уделено меньше места, чем свадебному фаэтону. Но фаэтон-то – выдуман, а Вергунов – существовал, любил, страдал, соперничал с Достоевским, совершал необдуманные поступки…
В одном только абзаце «сладкоречие» разбавляется размышлениями о несчастливости брака с Исаевой, что занимает семь строчек: «Фёдор Михайлович был весь предан уходу за Марьей Дмитриевной, предъявлявшей ему всё большие и большие требования и выражавшей своё недовольство по случаю всякого, даже мелкого изъяна в доме. Не хватало денег, изнашивалось бельё, портились вещи, остановились только что купленные стенные часы. Между супругами пошли размолвки и прорывалась болезненная раздражительность».
Однако Арденс, видимо, этим своим словам большого значения не придавал. Они, очевидно, написаны «во ублажение скептиков», всезнающих достоевсковедов. Потому что на следующей странице уже читаем, что супруги перебраниваются «благонравно». И, стало быть, перед нами – всё-таки счастливая пара, а «милые бранятся – только тешатся».[ 76 ]
Так Н. Арденс подвергает сомнению оценки самого Достоевского. А заодно - сообщаемое о первом браке Анной Григорьевной и Любовью Фёдоровной.
Что ж, литературная концепция – дело убежденности автора. Каждый имеет право на собственное мнение…
В. Дмитриев
В Кузбассе в шестидесятые годы интерес к нашей теме на газетном уровне проявляется вяло, несмотря на то, что в Новокузнецке – Дом Достоевского, связанный с первым браком писателя, и именно в Кемерове, как уже сказано, издаётся упомянутая книжка Н. Якушина.
В «Кузнецком рабочем» привлекает внимание публикация В. Дмитриева (1966). Автор излагает обстоятельства венчания по . Он цитирует её и перелагает своими словами. И это кажется примечательным, поскольку в солидных исследованиях той поры на Булгакова не ссылались (возможно, из-за его эмигрантского прошлого). Знакомство с работой Булгакова выказывает, пожалуй, П. Косенко («Иртыш и Нева»), но имени его не называет.
Что касается В. Дмитриева, то достойными особой отметки кажутся сведения, сообщаемые им об истории Дома Достоевского:
«… В наши дни в городе не осталось людей, которые видели Достоевского. Но старая жительница улицы, названной именем писателя, В.Г. Прибыткова, с гордостью рассказывала:
- Точно не помню, кому принадлежал домик, когда в нём жил Достоевский. Знаю, что мой дедушка уже поздно купил дом у каких-то Ивановых. Я жила в нём совсем маленьким ребёнком.
Сейчас на домике выше и левее мраморной мемориальной доски висит вывеска: «библиотека Новокузнецкого отдела культуры»…».[ 77 ]
«Камера Достоевского»
Кемеровские исследователи в 60-е гг. продолжают делать все новые «открытия». Мы помним, что В. Дмитриев подаёт как сенсацию данные, приведенные Валентином Булгаковым. А член Союза журналистов А. Мазюков в 1968 году в статье «Камера Достоевского – верно ли это?» опровергает давно опровергнутое: «Длительное время, - пишет он, - бытовало мнение, что великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский отбывал наказание в кузнецкой каторжной тюрьме, построенной, как известно, в 1617 году. Одну из камер острога даже называли «камерой Достоевского». Однако это не соответствует истине».[ 78 ]
История про «камеру Достоевского» контраргументирована ещё в 1920-е Б. Герасимовым. Исследователи о названном казусе уже давно наслышаны. О подлинных реалиях знает, несомненно, тот же Дмитриев, цитирующий статью Булгакова в «Кузнецком рабочем» - ведь в ней чётко сказано, что именно роднило Достоевского с Кузнецком. Провинциальная интеллигенция открывает Достоевского заново спустя сорок лет! Что касается «кузнецкой каторжной тюрьмы, построенной, как известно, в 1617 году», то это очередное досадное недоразумение. А. Мазюков неоправданно объединяет два события – воздвижение кузнецкого острога (XVII век) и сооружение кузнецкой крепости на рубеже XVIII и XIX столетий – как раз с ней и связана легенда о Достоевском. Во времена Мазюкова она разрушалась за отсутствием интереса со стороны властей, хотя означенный памятник, молчаливый свидетель венчания Достоевского, вполне мог рассматриваться как часть его кузнецкого мемориала, коли бы такой в Новокузнецке существовал!
Семидесятые годы
1970-е гг. отмечены методичными попытками осмысления тех концепций, которые родились еще в предыдущем десятилетии.
Заметное явление литературной жизни тех лет – Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского (первые девятнадцать томов: 1971-1979). Значительным подспорьем исследователям оказался его научный аппарат. В те же годы активно выходят «Материалы и исследования» о Достоевском, и переиздаются «Воспоминания» Анны Григорьевны. Что касается темы «кузнецкого венца», то никак нельзя не отметить публикацию писем А.Е. Врангеля к Ф.М. Достоевскому, подготовленную Т.И. Орнатской в 1978г.
На местном уровне, в Кузбассе, авторы только-только начинали высвобождаться из длительного «оцепенения». Стимулом стал интерес, проявленный к Достоевскому в Москве. Как-никак, ПСС – своего рода памятник, и коли центральные власти отважились на такое увековечивание имени писателя, - местным отставать неприлично, учитывая наличие едва не раскатанного по брёвнышкам Дома Достоевского в Кузнецке, вокруг которого длительное время будут ломаться копья – быть ему или не быть…
В 1971г. Новокузнецкое городское отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры выпустило двухстраничный буклет «Достоевский в Кузнецке» (тираж 4500 экз.). Слава богу, никаких упоминаний о реакционности творчества Достоевского в нем не содержалось. Но есть неточности. Например, сообщалось, что в общей сложности Достоевский в Кузнецке провел «около сорока дней», что превышало действительные сроки почти в два раза. Обнаруживаем также фото начала ХХ века, выдаваемое составителем за современный венчанию Достоевского вид (подпись: «Кузнецк 1857г.»). Жирным шрифтом выделены строчки из без всяких ссылок на источник и без упоминаний авторства. Цитата закавычена, но её содержание извращено до неузнаваемости. Очевидно, редактор считал себя куда более сильным литератором, нежели последний секретарь Льва Толстого.[ 79 ]
Впрочем, нельзя обойти молчанием исключительно благотворную для культуры Кузбасса роль Общества охраны памятников истории и культуры в 70-е годы…
«Неизданный Достоевский»
В 1971 году в серии «Литературное наследство» солидным фолиантом выпущены записные книжки и тетради Достоевского (1860-1881). Л.М. Розенблюм так комментирует содержащиеся в них строчки, навеянные смертью Исаевой: «Его (т.е. Достоевского, - авт.) отношение к жене в ту пору очень мало напоминало прежнюю безумную любовь, но оставалось сердечное сострадание к близкому человеку, постоянная забота о её лечении и благополучии, о её сыне и, главное, ощущение глубокой, вечной связи с женщиной, ещё недавно так много значившей в его судьбе. «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?». Поразительна чистота и искренность тона! Достоевский нигде, ни единым словом не пытается преувеличить своё страдание, обнаружить «надрыв», его действительно нет. Но громадность проблем, которые он стремится сейчас уяснить: личное бессмертие, причины развития человеческого общества, возможность будущей мировой гармонии, - сами говорят о масштабах переживаемого события… Личность Достоевского – человека и мыслителя, с большой силой и полнотой предстаёт перед нами на тех страницах записной книжки, которые посвящены смерти М.Д. Исаевой».[ 80 ]
Автор комментария «подаёт» Достоевского и как мыслителя, и как романтика. Те его поступки, которые можно посчитать равнозначными «убийству» Исаевой, предстают теперь как доказательство «человеческого сострадания к близкому человеку», а измены его первой жене уживаются с выводом о «постоянной заботе Достоевского о её благополучии». Воистину, - сколь двусмысленными ни были бы факты биографии великого писателя, их, при желании, нетрудно отобразить в выгодном свете…
Упомянутая книга приурочена к 150-летию Достоевского, - оно стало ощутимым стимулом для исследователей. Но в любом юбилее кроется опасность: не сделать бы гения ещё более «гениальным», не переусердствовать бы в рассуждениях о «моральной чистоте» и высокой нравственности. Все хорошо в меру. В самом деле: вряд ли есть основания приравнивать две-три странички «размышлений», - пусть действительно информативных, но скорее афористичных, - к глубокому философскому изысканию. Впрочем, некий налёт «праздничной» патетики в преддверии знаменательной даты легко объясним…
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
