Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск восьмой

 Рецензии

 Я не читаю рецензий на свои книги – я измеряю их длину.

Джозеф Конрад

Светлана Ананьева[1]

НОВАЯ КНИГА О ДОСТОЕВСКОМ

Достоевский был художником-лириком, который в особенности пишет о себе, для себя и от себя. Все его повести и романы – одна огненная река его собственных переживаний. Это сплошь признание сокровенного своей души. Это первый и основной момент в его творчестве. Второй – постоянное стремление заразить, убедить, потрясти читателя и исповедать перед ним свою веру.

А.В. Луначарский

 

Валентина Ивановна Габдуллина в своей новой монографии «”Блудные дети, двести лет не бывшие дома”: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского» обратилась к актуальной проблеме современной литературоведческой науки – исследованию духовного содержания творческого наследия Ф.М. Достоевского с точки зрения форм воплощения авторского сознания. В литературоведении рубежа ХХ-ХХI веков усилился интерес к духовному содержанию русской литературы, а интерес Достоевского к евангельской тематике неоднократно становился предметом исследования российских учёных, хотя ещё Н. Бердяев утверждал, что «искусство Достоевского всё – о глубочайшей духовной действительности». Идеал братской любви и человеческого единения – самая сильная сторона Достоевского (Р. Лаут). Более того, литературоведение рубежа ХХ-ХХI веков выдвинуло идею об общем философском или мифологическом сюжете, в который выстраиваются все произведения Достоевского. В «организации авторской повествовательной стратегии в произведениях Достоевского, в первую очередь, – считает В.И. Габдуллина, – сказалось влияние притчи», что «связано, прежде всего, с пониманием Достоевским современного “развитого человека” как “блудного сына” – “скитальца в родной земле”, изображение духовной драмы которого вызвало интерес писателя к притчевому слову».

На особую связь истории жизни Достоевского и его творчества с евангельской притчей о блудном сыне впервые было обращено внимание ещё в конце ХIХ века. Поминовение в девятый день по кончине писателя состоялось в отмечаемую Церковью Неделю блудного сына. Достоевский в своих произведениях изображал прежде всего «судьбу русского скитальца и отщепенца» (Н. Бердяев). Поэтому повторяющиеся у Достоевского в повестях и романах ситуации и коллизии, восходящие к притче о блудном сыне, позволяют В.И. Габдуллиной рассматривать мотив блудного сына как сквозной в творчестве писателя. Автор монографии приводит цитаты из писем писателя об идеях будущего «Игрока» и «Идиота», которые позволяют ей проследить связь между первоначальным замыслом и его воплощением. Из письма С.А. Ивановой о замысле «Идиота»: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете… На свете есть одно только положительное лицо – Христос…»

К притчевому состоянию мира тяготеет и картина мира, созданная Достоевским, с «её дуальной природой, характеризующейся постоянным противоборством сил добра и зла, Бога и дьявола, в центре которого оказывается человек определяющийся, искушаемый, находящийся в состоянии нравственного выбора».

Во второй главе рецензируемой монографии «Притча о блудном сыне: биографический и евангельский коды авторского дискурса Достоевского» В.И. Габдуллина обращает внимание на один из эпизодов творческого освоения Достоевским пушкинского опыта. Так, при сравнении исследователем из Барнаула некоторых фактов биографии Пушкина периода его Михайловской ссылки и «Семипалатинского эпизода» жизни Достоевского возникают любопытные биографические параллели, которые представляются неслучайными. Среди биографов Пушкина, обобщает В.И. Габдуллина, была популярна версия, согласно которой поэт избежал участи своих друзей-декабристов благодаря милости царя, заточившего его в Михайловском и избавившего от гораздо более тяжёлого наказания, сохранив тем самым его талант для России. Достоевским же самим «создавался миф об особом снисходительном отношении к нему монарха в духе взаимоотношений Пушкина с царём, как они были представлены в анненковской биографии поэта».

Петербург Достоевского. Многие исследователи обращались к этой благодатной теме. Валентина Ивановна анализирует появление мотива блудного сына в изображении Петербурга, который нарисован как реально детализированное и в то же время мифологическое пространство, и как персонаж, наделённый ярко выраженным личностным началом. Петербург – и центр цивилизации, соединяющий Россию и Европу, и в то же время именно обстановка Петербургской жизни способствует появлению «мечтательности» у героев произведений Достоевского. Осенний Петербург в первом романе Достоевского противопоставлен деревенской жизни. Причём оппозицию Петербурга деревне и России Достоевский мог заметить ещё в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина. Персонифицированный же образ Петербурга может быть, как считает В.И. Габдуллина, «помещён в один ряд с персонажами его художественных произведений этого периода (Голядкиным, Ефимовым и др.), стремящимися выйти за рамки, очерченные принятыми в обществе нормами морали и социальными отношениями, бунт которых принимает различные, порой уродливые формы».

Трагедию русской интеллигенции, порвавшей со своим Домом, Достоевский осмысливает в связи с трактовкой героя времени в произведениях писателей ХIХ века и даёт этому типу героя название «русский бездомный скиталец». В этической системе Достоевского «бездомность» обозначает оторванность от народных корней. Главное – духовное скитальничество. Размышления о России и Европе в притчевой парадигме авторского дискурса приводят автора монографии к выводу о том, что в романах «Униженные и оскорблённые», «Игрок», «Бесы», «Подросток» Европа становится местом нравственного разврата и духовного опустошения. Американские мотивы среди мотивного комплекса «заграница» занимают в сюжетной организации романов русского писателя особое место. Америка становится местом крайнего отчуждения русского человека от «живой жизни», выступая в качестве эвфемизма понятию «самоубийство». На страницах романа «Преступление и наказание» ситуация отъезда Свидригайлова в Америку интерпретируется как сознательный шаг в небытие. Америка для героев Достоевского всегда связана с жестом отчаяния и отречения от России.

Именно Достоевский в своих произведениях воплощает коллизию возрождения героя Сибирью, недописанную Гоголем. Сибирь у него – место покаяния и духовного возрождения через страдание. В.И. Габдуллина, корректно относящаяся к высказываниям и точкам зрения на ту или иную проблему, освещаемую её предшественниками – литературоведами и критиками, всё же не согласна с Ю. Лотманом по поводу его высказывания о том, что сюжет воскресения в «Записках из Мёртвого дома» отсутствует. В контексте высказываний Достоевского о Сибири понятие Америка приобретает в поздней публицистике писателя «духовную семантику возрождения посредством труда. Называя Сибирь “нашей Америкой”, Достоевский ассоциирует её с почвой, труд на которой может способствовать исцелению “русского бездомного скитальца” и возрождению России».

Таким образом, «в контексте притчевой стратегии авторского дискурса каждая из частей оппозиции Россия / Европа воплощает противоположные полюсы этического выбора. Россия ассоциируется с Домом, Европа – с чужбиной. В соответствии с евангельским императивом, с Россией (Домом) связываются надежды на духовное воскресение русского бездомного скитальца, в то время как Европа (чужбина) – место его духовной гибели».

В третьей главе «Романы Достоевского: притчевая стратегия авторского дискурса» проанализированы романы «Униженные и оскорблённые» (мотив «блудной дочери» в котором становится лейтмотивом), «Записки из подполья» (в которых пространственно-временная категория дороги переносится автором в мировоззренческий план, приобретая метафизическое значение; а траектория духовного движения героя приобретает циклические очертания: вначале уход от мира в свою скорлупу, в угол, в обособление, – в конце записок намечен выход из обособления, возвращение к «живой жизни»). В романах «пятикнижия» жизненная траектория героя, ориентированная на притчу о блудном сыне, как примета притчевой стратегии авторского дискурса, с особенной наглядностью проявится в духовном пути Раскольникова и, в разной степени, в исканиях других героев Достоевского (Ипполита Терентьева, Версилова, Аркадия Долгорукова, Алёши, Дмитрия и Ивана Карамазовых). Герой романа «Игрок» проходит через искушения женщиной, деньгами, азартной игрой.

Вот как интересно дано восприятие дома у Достоевского: «Дом в произведениях Достоевского разрушается и распадается на пороги, углы, лестницы, а внутреннее пространство дома – комнаты превращаются в сцену, где разыгрываются скандалы и катастрофы». Это великолепно проиллюстрировано в спектакле «Бесы», идущем на сцене московского «Современника». Да и у самого писателя жизнь превращалась в скитания по квартирам. Поэтому бездомность в мире Достоевского – категория не только пространственная, но и нравственная. Она, приходит к верному замечанию Валентина Ивановна, «делает его героев психологически уязвимыми, духовно ущербными».

Игра – вторая жизнь человека, отграниченная от обыденной его жизни. Герой Достоевского погружается в реальность игры со случаем. Речь идёт далее о концентрическом пространстве игорного дома, напоминающем водоворот в течении реки; о символике красного и чёрного цветов и т.д. «Игрок», подчёркнуто в данном исследовании, – единственный роман Достоевского, действие которого разворачивается за границей. И лишь роман «Преступление и наказание» – единственное произведение Достоевского, в нарративе которого представлены все фазы архетипического сюжета блудного сына в его метафизическом срезе (от его отпадения от Дома Отца до духовного воскресения – возвращения к Богу в эпилоге) как результат притчевой стратегии авторского дискурса. Земные искушения героев романа «Идиот»: искушения деньгами, искушение женщиной, причём ситуация искушения высвечивает в каждом из героев их приверженность к «идеалу Мадонны» или «идеалу содомскому», что в конечном счёте связано с самоопределением человека относительно признания или отрицания идеи Бога.

Мотив договора с дьяволом и его инвариант – мотив продажи души дьяволу обнаруживается в «Преступлении и наказании», «Идиоте», «Братьях Карамазовых», «Бесах», «Подростке».

Композиционно продумана и завершена четвёртая глава рецензируемой монографии барнаульского исследователя «”Автокомментарии” и “самоисследование”: авторский дискурс в “Дневнике писателя”», в которой автор от авторской концепции личности писателя переходит к его диалогу с Л.Н. Толстым и проблеме ответственности художника, анализирует героя как выразителя идей автора (Левин и Толстой, Потугин и Тургенев, Достоевский и Зосима), раскрывает авторский дискурс в статьях о Жорж Санд и личность Некрасова в трактовке Достоевского. Завершается последняя глава анализом авторского дискурса в Речи Достоевского о Пушкине и интересным выводом о том, что в своём «разгадывании» «тайны Пушкина» Достоевский зашифровал формулу собственного творческого развития: «Не случайно Достоевский не опубликовал свою пушкинскую речь отдельной брошюрой и не ограничился её публикацией в “Московских ведомостях”, а выпустил специальный “Пушкинский” номер “Дневника писателя”, единственный в 1880 году, состоящий только из речи о Пушкине и предисловия и послесловия к ней, завершив таким образом интегрирование всех проблем своего единоличного издания вокруг идеи, лежащей в основе “Дневника писателя”, – идеи писателя-пророка».

Это лишь первые впечатления от новой книги В.И. Габдуллиной, известного исследователя творчества Ф.М. Достоевского. Монографии «”Блудные дети, двести лет не бывшие дома”: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского» суждена долгая жизнь. Знакомство с ней будет полезно как широкому кругу читателей, так и научным работникам, студенческой молодёжи, всем, кому дорог великий русский писатель и кого интересует история русской литературы.