Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск седьмой

 Памятки истории

Если бы не память, жизнь была бы невозможна; если бы не забывание, жизнь была бы невыносима.

Владислав Гжегорчик

Алексей Тепляков

РАССТРЕЛЯННОЕ ЛЮБОПЫТСТВО

Судьба русского офицера А.К. Иноевса

 Cфабрикованное летом 1921 года дело «Петроградской боевой организации» (ПБО) унесло жизни множества петроградцев, причём чекисты вылавливали своих жертв по всей России и после августовского расстрела профессора-биолога В.Н. Таганцева, поэта Н.С. Гумилёва, выдающегося химика М.М. Тихвинского и других замечательных людей. Петроградская губЧК и ведущие работники ведомства Дзержинского изо всех сил старались показать свою необходимость и после окончания гражданской войны. По делу ПБО было арестовано в общей сложности более восьмисот человек; в переписке Ленина с соратниками оно именовалось как «дело икс».

Фактическим заказчиком знаменитого дела ПБО был сам глава советского государства. Примерно 21-22 апреля 1921 года Ленин направил В.М. Молотову для Ф.Д. Дзержинского записку с поручением чекистам быстро «выработать систематический план» основных мероприятий ВЧК на лето-осень 1921 и начало 1922 года. Этот план должен был быть готов через одну-две недели и доложен на Политбюро. В ленинской установочной записке первыми пунктами значилась «доликвидация» эсеров и меньшевиков, а затем требовалась чистка партии от нестойких коммунистов. По иронии судьбы во время партийной чистки как раз очень сильно пострадали сами чекисты, которых партийные комитеты усиленно изгоняли «из рядов» за различные злоупотребления, коррупцию, пьянство и постоянные попытки выйти из-под партийного влияния[1]. Через две недели новый заместитель Дзержинского – исключительно жестокий И.С. Уншлихт – представил необходимый план, полностью соответствовавший ленинским тезисам[2]. План доказывал, что наступление нэпа и разгром антикоммунистических мятежей никоим образом не означали смягчения карательной политики.

Окончательная ликвидация политических врагов требовала расширения круга ликвидируемых. Откликаясь на заказ верхов и демонстрируя бдительность, летом 1921 года петроградские чекисты нанесли удар по интеллигенции, значительная часть которой была куда правее столь ненавистных Ленину эсеров и меньшевиков. Уже 5 июня 1921 года Петроградской губЧК и Особым отделом Петроградского военного округа был раскрыт «контрреволюционный заговор», во главе которого стоял 32-летний секретарь Российского сапропелевого комитета, преподаватель кафедры географии Петроградского университета В.Н. Таганцев.

ВЧК 24 июля 1921 года опубликовала доклад, в котором представала классическая для того времени схема: заговорщиков насчитывалось несколько сотен и они были связаны с заграничным шпионажем: «…Организация через своих ответственных курьеров находилась в постоянных сношениях с финской контрразведкой, американской, английской и французской разведывательными организациями в Финляндии... Ближайшей целью организации, по признанию Таганцева, была “подготовка людей для переворота, постепенно подготовляя почву для сближения между культурными слоями и массами”. По признанию того же Таганцева, в организации в одном Петрограде было свыше 200 членов, главным образом бывших офицеров, моряков, адвокатов, бывших директоров и пр., пробравшихся на видные посты в советские учреждения». Всего же в июне-июле 1921 года в Петрограде, Северной и Северо-Западной областях было «раскрыто» несколько контрреволюционных организаций[3].

Ленин немедленно получил сведения о заговоре и 5 июня нервно написал председателю Госплана Г.М. Кржижановскому: «По секрету: В Питере открыт новый заговор. Участвовала интеллигенция. Есть профессора... Осторожность!!!» Вскоре Дзержинский сообщал Ленину, что Таганцев – организатор «контрразведки от Финляндии», состоял в «Союзе возрождения России» и в списке членов этой организации, составленном питерскими чекистами, шёл четвёртым. Также Таганцев готовил диверсии, террор и восстание. Главным действующим лицом заговора объявлялся агент французской контрразведки Ю.П. Герман, бывший царский офицер, убитый во время перехода границы с Финляндией в ночь на 31 мая 1921 года. Заговорщики якобы планировали убийство виднейших питерских большевиков – председателя Петросовета Г.Е. Зиновьева, помощника командующего Балтфлотом Н.Н. Кузьмина и председателя губпрофсовета Н.М. Анцеловича.

А 19 июня глава ВЧК направил Ленину ещё одну, столь же не очень грамотную, справку, в которой снова уверял вождя относительно крайней опасности заговора: «…Таганцев Вл. Ник. (сын, арестованный) – активнейший член террористической (правой) организации “Союз возрождения России”, связанной и организующей матросов из Кронштадта в Финляндии, взорвавшей для опыта памятник Володарского. Непримиримый и опасный враг Соввласти. Дело очень большое и не скоро закончится. Буду следить за его ходом.

Ф. Дзержинский. (…)

P.S. Организация организовала убийство на Зиновьева, Кузьмина, Анцеловича, Красина». Таким образом, немного подумав, Дзержинский включил в число объектов террора и наркома внешней торговли Л.Б. Красина[4].

Тогда же, 19 июня, железный Феликс, вцепившийся в дело (ещё не именовавшееся ПБО) железной хваткой, написал записку начальнику Секретного отдела ВЧК Т.П. Самсонову: «За делом Таганцева надо наблюдать. Имеет огромное значение. Можно разгромить все очаги правых белогвардейцев. Не стоит ли важнейших перевести в Москву в нашу одиночку? Из писем надо сделать выписки мест, имеющих политическое значение, и переслать Чичерину и членам Цека. Это дело может нам раскрыть пружины Кронштадтского восстания». Дзержинский надеялся скомпрометировать западные державы информацией о раскрытии их разведывательной деятельности, а также связать Кроштадтский мятеж с зарубежными кознями.

Сразу после этой записки Дзержинского допросы, надо полагать, ужесточились, так что в ночь на 22 июня Таганцев попытался повеситься на скрученном полотенце. Помог чекистам сломать Таганцева внутрикамерный агент А.О. Опперпут, бывший видный боевик Б.В. Савинкова, приговорённый к расстрелу и купивший жизнь согласием стать агентом-провокатором. Как изящно написал автор новейшей книги о доблестной работе ВЧК-ОГПУ А.М. Плеханов, подсаженный к профессору Опперпут, «познакомившись с Таганцевым… вычислил руководителей заговора». За это его уже в январе 1922 года освободили[5] и сделали одним из главных действующих лиц знаменитой провокационной операции «Трест».

Чекисты подавали «Дело Таганцева» как «второй Кронштадт», арестовав по нему 833 человек. Из них было расстреляно – 95 (и один убит при задержании), отправлено в концлагерь – 83, переведено из пределов губернии – 11 и один – заключён в детскую колонию. Среди расстрелянных оказалось 25 женщин. 448 человек было освобождено с зачётом и без зачёта заключения, судьба ещё 194 человек неизвестна[6].

Спустя 70 лет Прокуратура РФ совместно со следственным управлением Министерства безопасности, изучив все 382 тома этого дела, 29 мая 1992 года заключила, что «ПБО, ставившей целью свержение советской власти, как таковой не существовало, она была создана искусственно следственными органами из отдельных групп спекулянтов и контрабандистов, занимавшихся перепродажей денег и ценностей за границей и переправкой людей, желавших эмигрировать из России, а уголовное дело в отношении участников организации, получившей своё название только в процессе расследования, было полностью сфальсифицировано».

Юридическая реабилитация объективно не должна являться препятствием для изучения запутанной и трагической истории антибольшевистского сопротивления в России и за её пределами. Историкам известны факты, которые указывают и на существование антисоветского подполья в Петрограде (вопрос в том, насколько оно было организационно оформлено), и на активные попытки эмигрантского «Союза защиты родины и свободы», руководимого Савинковым, связаться с противниками большевиков в Советской России.

Косвенные свидетельства того, что попытки организовать антибольшевистскую организацию в Петрограде были, имеются. В письме бежавшего из Петрограда в 1921 году участника Таганцевской организации профессора-германиста Б.П. Сильверсвана писателю А.В. Амфитеатрову, написанном десятилетием позже, сообщалось, что организация существовала и даже охватывала армию. А в 1996 году в нью-йоркском «Новом журнале» было опубликовано письмо известного поэта Георгия Иванова В.А. Александровой (от 1952 года) о Н.С. Гумилёве, где содержалось следующее признание: «Я был и участником несчастного и дурацкого Таганцевского заговора, из-за которого он погиб. Если меня не арестовали, то только потому, что я был в “десятке” Гумилёва, а он, в отличие от большинства других, в частности, самого Таганцева, не назвал ни одного имени»[7]. Хотя Г. Иванов и был человеком, склонным к мистификациям, но отвергать его версию, видимо, не стоит, поскольку и Гумилёв показал о своём (пусть и формальном) участии в организации.

Поводом для вступления Таганцева в политическую борьбу стал расстрел его знакомых, являвшихся руководителями конспиративного «Национального центра». Максим Горький уговаривал Таганцева бросить политику, уехать за границу и заниматься там наукой, но в конце 1920 – начале 1921 года молодой учёный всё же попытался создать антикоммунистическую организацию. Её программа включала установление «народноправства», отстранение от власти большевистской партии, упразднение однопартийной системы, перевыборы советов, отказ от восстановления привилегий и частных владений, утраченных в революцию, передача земли крестьянам, государственный контроль над производством, деполитизацию и укрепление армии, пересмотр мирных договоров, заключённых большевиками. К организации вооруженного восстания таганцевцы оказались неспособны. По мнению В.Ю. Черняева, благодаря случайным арестам, вербовке чекистами некоторых кронштадтских моряков и действиям провокатора Опперпута «Петроградская боевая организация» была разгромлена, хотя полностью и не раскрыта. Основное число привлечённых по делу ПБО не имело к ней никакого отношения.

Объясняя причины создания организации, В.Н. Таганцев на допросе показал: «В январе 1921 года разруха невероятно усилилась… картина гибели страны стала очевидной... Мы знали, что воинственное настроение наблюдается среди крестьянства в разных губерниях... было ясно, что это движение легко может вылиться в анархию, предвидеть результаты её было невозможно. Явилась мысль – о необходимости взять в руки и связать такие движения и переместить их на Север в Великороссию... На ряде собраний, начавшихся во время кронштадтских событий, мы сговорились: Герман, Шведов (В.Г., полковник артиллерии царской армии, расстрелян) и я создать начало “Боевого Союза”. Надежд на успех было мало, но мы сознавали, что наши формы борьбы были всё-таки новой формой, а не старой изжитой тогда интервенции или походом зарубежных русских на Россию... Начиная с половины мая, оппозиционные настроения шли на убыль. Смысл борьбы пропадал».

Следователи Петроградской губЧК Губин и Попов 25 июня 1921 года составили доклад о результатах следствия, указав: «Определённое название (организации) следствием не установлено... Не имея определённого названия, организация не имела определённой, строго продуманной программы... как не были детально выработаны и методы борьбы, не изысканы средства, не составлена схема... Действительно, несмотря на то, что само возникновение организации можно считать январь – февраль с.г., т.е. незадолго до кронштадтских событий... наличный состав организации имел в себе лишь самого Таганцева, несколько курьеров и сочувствующих... Террор, как таковой, по словам Таганцева и других... не входил в их задачи... Знакомство с Германом Таганцев использовал как связь с заграницей, откуда ему необходимо было получать информацию, лишённую буржуазной или партийной окраски... Связь с курьерами ...квартиры которых были явочными, имела исключительно спекулятивную подкладку, как перепродажа вещей, отправка эмигрирующих русских за границу, передача писем. Что же касается непосредственных связей организации Таганцева с финской и другими контрразведками, то в действительности установлены частные случаи... сама же организация, как таковая, ни связи, ни поддержки не имела... Таганцев – кабинетный учёный, мыслил свою организацию теоретически».

После этого доклада следователей их фамилии в материалах «дела Таганцева» больше не упоминались, а к расследованию приступил особоуполномоченный ВЧК Я.С. Агранов, известный по участию в крупном деле «Тактического центра». Доверенное лицо Ленина и Дзержинского, Агранов с помощью шантажа и внутрикамерной обработки быстро добился от Таганцева показаний о том, что его организация была вовсе не «теоретической». И уже в докладе председателя Петроградской губЧК Б.А. Семёнова на пленуме Петроградского совета 31 августа 1921 года утверждалось, будто в организации Таганцева «90% участников составляют потомственные дворяне, князья, графы, бароны, почётные граждане, духовенство и бывшие жандармы», что Таганцев предлагал «уничтожать всё», настаивал на взрыве центрального городского водопровода, нефтяных складов Нобеля, артиллерийского склада на Выборгской стороне, лесопильного завода Громова…[8]

Весьма неожиданно некоторый дополнительный материал, относящийся к делу «Петроградской боевой организации», обнаружился в новосибирском облгосархиве. Там хранится следственное дело человека, который хорошо знал ряд лиц, причастных к делу Таганцева, и поплатился за это[9]. Материалы шпионского дела на морского офицера А.К. Иноевса не только в очередной раз характеризуют советскую судебную систему, но и позволяют несколько лучше понять ту атмосферу, в которой жили петроградцы начала 20-х годов, увидеть активность тех, кто не смирился с властью большевиков.

...Осенью 1921 года с Лубянки в полномочное представительство ВЧК по Сибири (в Новониколаевск) и Госполитохрану Дальневосточной Республики (в Читу) ушли две телеграммы идентичного содержания:

 

«По делу Миганцева и другим делам (в) Петрограде арестован Нач Мовуза адмирал Зарубаев. Зарубаев сознался в том что состоит (в) связи (с) врангелевским резидентом (в) Финляндии Бунаковым, которому доставлял сведения. Предшественник Зубарева в этой организации был его непосредственный начальник по Советской службе адмирал Иноев. Иноев (в) настоящее время командирован (в) ДВР. Найдите способ вызвать Иноева и арестовать №14443/7198

26 сентября

Замнач ООВЧК Артузов

Верно Секретарь Представительства ВЧК (по Сибири) М. Дз(елтынь)»

 

Наспех составленное послание содержало в основном ошибочную и прямо фальсифицированную информацию. «Адмирал Иноев» на самом деле был каперангом или даже лейтенантом А.К. Иноевсом, таинственный Миганцев – несомненно, несчастным профессором В.Н. Таганцевым, а контр-адмирал С. В. Зарубаев (тут же названный Зубаревым) не подчинялся Иноевсу, а, наоборот, был его начальником. Уже месяц как Таганцев, Гумилёв и другие были казнены в Петрограде, а томившемуся в тюрьме Зарубаеву оставалось жить меньше месяца. Но Особый отдел ВЧК продолжал «раскручивать» этот заговор, представляя Кремлю всё новые и новые «факты» заговорщицкой деятельности. Видный военный контрразведчик Артур Артузов, отчаянный карьерист и, позже, один из столпов советского заграничного шпионажа, был в числе главных организаторов масштабной политической провокации. По всей видимости, от арестованного Зарубаева и были получены первые сведения об Иноевсе.

Дело морского офицера Алексея Иноевса, хранящееся в фонде Новониколаевского губревтрибунала, открывается копиями многочисленных шифротелеграмм, которыми обменивались чекисты Москвы, Новониколаевска и Читы. Каждая из них заверена подписью секретаря и заведующей шифротделом полпредства ВЧК по Сибири Мильды Дзелтынь – жены полпреда ВЧК Ивана Павлуновского, до назначения в Сибирь занимавшего в Особом отделе ВЧК ту же должность заместителя, что и сменивший его в 1920 году Артузов.

Переписка продолжалась несколько недель. 6 октября руководитель Госполитохраны ДВР Л.Н. Бельский сообщал в Москву, что у них адмирала Иноева нет, но «есть капитан второго ранга Иноев Алексей Константинович (на) должности Главпорта морсил(;) вращается в шпионских кругах...»

 

Фамилия, имя и звание каперанга были перевраны и при пересылке телеграммы в столицу, и при ответе Артузову. 22 октября Павлуновский сообщал в Особый отдел ВЧК: «Иноева розыскать не удается. Есть Гноев Александр Константинович, капитан первого ранга. Срочно ответ».

 

Три дня спустя в Новониколаевск пришёл не более внятный ответ:

 

«Записка По прямому проводу Шифром ПП ВЧК Сибири Павлуновскому

№2552 розыскивается Сноевс повторяю Сноевс Алексей Константинович зпт возможно имя Александр капитан первого ранга тчк №15089.

25 октября Замнач ОО ВЧК Артузов».

 

Ещё через день Бельскому в Читу ушла шифровка от Павлуновского (сибирские чекисты в период 1920-1922 годов в конспиративном порядке осуществляли шефство над дальневосточными и давали им прямые указания):

 

«В телеграмме №17 Указанный вами Гноев Алексей Константинович розыскивается Сноевс повторяю Сноевс Алексей Константинович Капитана первого ранга Арестуйте со всеми материалами секретно препроводите (в) Представительство тчк. №2589/с

27 октября Павлуновский».

 

Неразбериху с фамилией подозреваемого в конце концов преодолели. 15 ноября 1921 года Военный отдел Главного управления Госполитохраны (так называлась служба госбезопасности ДВР, где военный отдел выполнял функции особого отдела) сообщил Павлуновскому о высылке к нему А.К. Иноевса, которого арестовали сразу после приезда в Новониколаевск. Дальневосточные чекисты направили в столицу Сибири и рапорт сотрудника по особым поручениям при Секретном отделе ГПО от 9 ноября, в котором говорилось, что «сегодня я узнал» от бывшего заместителя уполномоченного Главпорта Морсил ДВР Белоусова, что Иноевс просил у того ящик патронов «для товарищей бывших офицеров», обещая взамен продукты и «вообще кое-чего многое». Белоусов Иноевсу отказал, направив к заведующему складом. Тот, дескать, тоже оказался твёрд и не дал разбазарить казённые боеприпасы. Этот бестолковый донос заурядного чекистского провокатора, кстати, так и не был востребован – Иноевса быстро обвинили в шпионаже и не стали припоминать разные мелочи вроде якобы имевшей место попытки выменять патроны на масло «для товарищей бывших офицеров»...

Доставленного в Новониколаевск офицера допросили первый раз 21 ноября 1921 года. Подпись сотрудника, ведшего допрос, в протоколе отсутствует. Алексей Константинович Иноевс показал, что ему 42 года, он бывший дворянин, уроженец Риги, беспартийный, имеет высшее специальное образование. До начала первой мировой войны служил на Балтийском флоте, занимая должность старшего офицера крейсера пограничной стражи «Кондор»; до февраля 1917-го был командиром военного транспорта Балтфлота «Слово»; до октября 1917-го – командовал минным заградителем «Припять» и возглавлял 1-й дивизион минных заградителей. С апреля 1918 года Иноевс командовал ледоломом «Трувор», с июля – минным заградителем «Березина». Затем был начальником морской базы и гарнизона г. Лодейное Поле – пристани на реке Свирь в 240 километрах от Петрограда.

В 1920 году каперанг получил должность начальника штаба учебных отрядов Балтфлота, а в марте следующего года убыл в Читу начальником Главпорта морских сил ДВР. Кстати, во всех материалах дела Иноевс именуется капитаном первого ранга (полковником), а в телеграмме Бельского – второго ранга; в анкете же его флотское звание не указано.

Иноевс в день допроса написал показания собственноручно. Он был вполне откровенен, не считая свою связь с подозрительными для большевиков людьми предосудительной. Эта откровенность и погубила его. Ниже следует текст показаний «бывшего лейтенанта» (видимо, офицера сознательно именовали по его званию при старом режиме), цитируемый по рукописи с полным сохранением особенностей орфографии не слишком искушённого в правилах грамматики моряка (курсивные вставки в скобках, как и везде в тексте статьи, принадлежат публикатору):

 

«Показания.

 

(В) 1920 году я служил в штабе учебных отрядов и школ Балтфлота в качестве нач. штаба. Начальником отрядов был – бывш. командующий Балтфлотом адмирал Сергей Валерианович Зарубаев – двоюродный брат бывшего командарма 7 Зарубаева. С Зарубаевым у меня были очень близкие и товарищеские отношения. Ни я, ни Зарубаев не принимали участия ни в каких политических обществах и кружках.

В начале января (1921 г.) – до кронштадтских событий – когда политическое положение в Петрограде осложнилось – у меня естественно явилось сильное желание знать, что делается за рубежом, а также узнать и отношение зарубежной публики к Петроградским событиям. На высказанное об этом одному из моих знакомых желании – Мой знакомый молодой Мейзе Теодор Теодорович (Федор Федорович) – сын бывшего Петроградского крупнаго фабриканта (фабрика Мейзе находилась на Бассейной ул, рядом с баней. Отец Мейзе служит кажется в Трамоте [транспортно-материальный отдел губисполкома – А.Т.], а сын Теодор в Артиллерийском Управлении), выразил желание идти мне на встречу и познакомить меня с некоим гражданином “Лион” – повидимому бывшим офицером, который служа в белогвардейской организации в Финляндии – за последнее время инкогнито приезжал в Петроград с различными и неизвестными мне поручениями и между прочим приносил с собой зарубежные газеты, новости и сведения политического характера. Через несколько дней Мейзе пришел ко мне вместе с “Лионом” познакомил меня с ним и сообщил, что на днях “Лион” едет в Финляндию и нет ли у меня каких либо к нему поручений. Я просил “Лиона” привести мне из Финляндии газет, сигар и лекарство. “Лион” выразил полное желание и просил, чтобы я выполнил его просьбу – если понадобится какая либо информация – дал бы освещение вопросов по (своей) специальности. Я ответил “чем могу быть полезен – с удовольствием выполню”. По истечении месяца, возвратившийся из Финляндии “Лион” передал мне через Мейзе приблизительно пять вопросов информационнаго характера, касающихся положения дел во флоте. Вопросы, как я помню следующие: 1. В каком состоянии и сколько подводных лодок может плавать. 2. Сколько имеется угля. 3. Количество боевых припасов судовой артиллерии. 4. Положение на командных курсах. 5. Количество судов готовых к плаванию. На все эти вопросы по мере возможности я должен был дать “Лиону” сведения через Мейзе. Считая, что лично сам я ни на один вопрос не могу ответить, а также не придавая государственнаго значения, предложенным мне вопросам, так как просимыя у меня “Лионом” сведения не являются государственной тайной, в виду того, что каждый может эти сведения получить простым расчетом из-за отсутствия плавания и небоеготовности судов за исключением “Петропавловска” и “Севастополь”, стоящих в Петрограде неразоруженными – о которых все знали(;) я за получением просимых “Лионом” сведений обратился к Зарубаеву, который на некоторые вопросы сведения дал, пользуясь своим знанием и служебным оставшимся у него знакомствам. Одновременно с получением от Мейзе информационных вопросов от него же я получил две три старых Ревельских газеты. Не считая просимыя у меня “Лионом” сведения государственной тайной, выдача которых дала бы возможность противнику их использовать (в) своих целях, а также желая быть в курсе зарубежной жизни, что было важно, ввиду переживаемых Питером событий – Зарубаев согласился дать ответы на вопросы, что он и сделал. Зарубаев сведения передал мне, а я Мейзе. Зарубаев знал, что сведения, которые он дает мне пойдут в Финляндию.

За две недели до Кронштадтских событий, я получил предписание об откомандировании меня в ДВР. Не желая, чтобы связь Зарубаева с зарубежом с моим отъездом порвалась – я познакомил Зарубаева с Мейзе, через которого Зарубаев мог быть в курсе зарубежной жизни. Через две недели после Кронштадтских событий я с эшелоном моряков уехал в Читу и какия после моего отъезда установились взаимоотношения между Зарубаевым, Мейзе и “Лионом” я не знаю.

За время моего знакомства с Мейзе кроме прочтения двух трех старых газет и обывательских сплетен – я от Мейзе ничего не получал. Мною же помимо указанных уже сведений – даны были Мейзе (по его Мейзе просьбе) газетные сведения о положении топлива в Петрограде. Топливные сведения по словам Мейзе интересовали “Лиона”. Больше мною Мейзе ничего дано не было. Добавляю, что ни я ни Мейзе, ни Зарубаев, ни в каких противосоветских организациях не состояли даже больше со стороны “Лиона” никому из нас не было предложено вступить в организацию, либо получать компенсацию за передаваемые нами “Лион(у)” те или другия сведения не являющиеся гостайной.

Утверждать точно, что “Лион” работал от Врангеля или кого другого я не берусь. Его же осведомленность, а также и местопребывание (Финляндия) давали основания предполагать, что он близко стоит к зарубежным белогвардейским кругам и может дать точные сведения о зарубежной жизни, хотя ничем этого “Лион” не подтвердил.

Я и сейчас после моего ареста не считаю, что я совершил какое либо государственное преступление, так как даваемые “Лиону” сведения являлись ни чем иным, как мнением отдельных спецов, не могущих ни в коей мере влиять на ход и исход Петроградских событий.

21-го ноября 1921 года.

А. Иноевс.»

 

Упоминаемые каперангом Теодор Мейзе и Николай Лион, по официальной советской версии, изложенной в известной книге Д.Л. Голинкова «Крушение антисоветского подполья в СССР», являлись ведущими деятелями одной из белогвардейских организаций, работавшей на французскую разведку. Бывшие русские офицеры Н. Лион и Степанов (Стефан) были связаны с французским консульством в Гельсингфорсе (Хельсинки); в Петрограде организацию возглавляли «бывший колчаковец капитан Мейзе», врио начальника 2-го отдела Петроградского окружного артуправления подполковник Дурново и бывший контр-адмирал С.В. Зарубаев. Основываясь на версии чекистов, Голинков указывал, что эта организация вначале преследовала «разведывательные цели в пользу Франции, но после кронштадтского восстания по предписанию из-за границы перед нею была поставлена задача создания боевых групп из матросов, присланных при посредничестве барона Вилькена (бывшего командира линкора “Севастополь” – А.Т.) из Финляндии, и распределения этих матросов по заводам». Характерно, что Иноевс в своих первых показаниях прямо говорил (хотя и, видимо, со слов Т.Т. Мейзе), что Лион был представителем подпольной белой организации. Впрочем, версия о «французском следе» у ВЧК сложилась не сразу, что подтверждает приводимая ниже телеграмма главного сибирского чекиста.

23 ноября Павлуновский направил шифротелеграммой Артузову краткое изложение приведённых выше показаний Иноевса, добавив в него от себя, что «Мейзе Колчаковский офицер, при Колчаке работал, кажется (в) Английской Миссии. Возможно что Мейзе (в) Петрограде связан (с) Английским шпионажем. Протокол Иноевса выслан 22 (ноября) скорым».

 

Вскоре из Москвы пришел ответ:

 

«Получил Материал по делу Иноевса. Мейзе и Лион арестованы еще месяц назад (в) Петрограде. Особой надобности (в) немедленной высылке Иноевса нет. №16068/9197/ш 29 ноября

Замначоо ВЧК Артузов».

 

Две недели спустя Артузов поставил точку в судьбе Иноевса, охарактеризовав его дело с одним-единственным протоколом допроса как уже готовое для суда:

 

«Следствие по делу Иноевс считаем исчерпывающим, показания Иноевса проверены признанием лиц по делу французской разведки. Ликвидируйте дело на месте.

15-го декабря №16402/9625/ш Замначоо ВЧК».

 

Арестованный офицер не мог, конечно, знать, насколько быстро будет решена его судьба. Через два дня после первого допроса он направляет Павлуновскому подробное объяснение своих действий, стараясь вывести из-под удара не только себя, но и Мейзе с Зарубаевым.

 

«Представителю ВЧК в Сибири.

Сов. Секретно.

Арестованнаго военмора резерва Народного Флота Д.В.Р. Алексея Константиновича Иноевс при арестном помещении комендатуры ВЧК, камера №9 в г. Новониколаевске

 

Показание

 

Для правильнаго освещения дела, если можно считать это делом, возникшаго по совершенно неизвестным мне причинам (я уверен, что также и в этом деле ищут контр-революцию и т.д., когда все так просто и ясно, что невольно, если есть вообще справедливость, густоту красок обвинения надо отбросить и тогда перед Вами самая обывательская картина легкомыслия и неосторожности) – и в целях преследования истины я считаю, что надо быть вполне откровенным, так как это дает право не затруднять следствие и не предполагать худшаго, стараясь истиной дела не только себе помочь, но и другим, как в(оен)/м(ору) Зарубаеву и Мейзе.

Долгое пребывание в рядах Краснаго Флота с самаго начала революции до настоящаго момента, участие в бою против белофинн при Виднице в 1919 г.(,) переживание за этот большой период всевозможных политических событий и вообще всего того, что мы пережили в Совроссии (не будучи ни разу под судом за политические дела и вне всяких подозрений, благодаря чему был всегда на службе) дает мне право сказать, что вряд ли есть еще люди которые могли бы, выдержав такой стаж, поступать в какие либо белые организации, которые, даже ребенку ясно, лопаются одна за другой, а тем паче шпионить – я могу смело сказать, что будучи так воспитан, имея совершенно не политические взгляды, я будучи вне всякой политики не способен ни поступить в жандармы, ни в 3 охранное отделение, ни убить, ни украсть, а тем паче дойти до того, чтобы как-то низко шпионить в то время, когда все мы научились крайней осторожности, крайней недоверчивости друг к другу, встречая на пути и кругом доносы, провокации – я, объясняя только это дело неосторожностью, легкомыслием под влиянием остро переживаемого момента крайней напряженности в Петрограде, когда в конце 20 и в начале 21 года при отсутствии топлива, забастовках на заводах, всюду перешептывание на углах, то говорят, что опять Польша с Францией с севера, а Румыния с Петлюрой с юга идут на Петроград, то другая комбинация и таких услышишь сколько угодно, то тов Зиновьев или Троцкий скрылись и так далее. Такому вранью обывательскому небыло конца, все это вызвало сильное острое желание узнать что делается “там по ту сторону”, поговорить с кем-нибудь “из тех”, почитать газету (–) вот в чем главная причина. Таким лицом “из тех” совершенно случайно явился некий “Лион”, с которым меня познакомил молодой Федор Федорович Мейзе. “Лион” при первой же встрече предложил свои услуги разсказать что-либо о положении дел у белых, но ничего интереснаго не разсказал, а говорил то, что мы знали, что Врангель там, Миллер в Париже и вообще взгляд и нечто. Принадлежал ли Лион к какой либо организации он не говорил, а говорил что он часто инкогнито перебегает из Финляндии в Петроград и обратно, при чем хвастался, что кому то отнес брилиант в Финляндию – все это теперь показывает, хотя я и в то время думал, не провокатор ли он, (ведь) если бы он был бы агент, или шпион, то он не занимался бы контрабандой и исполнением других не важных поручений; он предложил мне принести в следующий раз сигар, но этого не сделал. Кроме того если бы он был бы агент, то он естественно стал бы так или иначе вербовать, просить, чтобы мы приняли то или другое участие более активное, чем слышать от него разсказы про Врангеля и т.п. Правда “Лион” не давал нам никаких обещаний в чем либо помочь, вообще держал себя вполне корректно, так что трудно разобрать что он из себя представлял. Прошло больше месяца после первой встречи и Мейзе передал мне несколько старых газет Ревельских (2-3) и бумажку с несколькими вопросами, чтобы я поделился своим ответом. Разсматривая эти вопросы я смело могу сказать, что нет ни одного пункта, который бы во 1ых представлял бы из себя государственной тайны. Не есть (это) передача военнаго секрета, шифра, сигнальной книги, расположения войск, вообще всего, что могло бы служить пользой противнику. Во 2ых дело происходило зимой когда ни один корабль не мог выйти а выйти дальше (одно слово нрзб) маяка тоже нельзя, а было готовых более или менее два (линейных корабля –) «Петропавловск» и «Севастополь», а все остальные стояли под крышей, команда на берегу, боевого флота не было и в 3их все эти ответы давно известны заграницей, по простому подсчету. Не считая, повторяю, чтобы это из себя представляло военный секрет, я всетаки не знал как ответить Лиону и передал записку в/м Зарубаеву, с которым будучи в очень хороших отношениях, крайне уважая его, делился всем переживаемым. Он ответил на некоторые вопросы, не помню именно на какие в отрицательном духе – Ответ дан был письменно, только потому, чтобы не встречатся с “Лионом” из предосторожности, и я передал Мейзе – (всем было известно что у нас ничего нет; но забыли, что у нас самое главное есть (–) дух и сознание – нет угля, нет специалистов), заводы плохо работают, бастуют, вообще, если внимательно читать Совгазеты, из них вполне можно узнать о жизни в Совроссии. Такие вопросы, я повторяю, не представляли тогда в январе месяце никакой важности, про активный флот никто и не думал (а до весны целая зима). Если бы “Лион” был бы агент, то он предсказал бы про Кронштадтские события, а он не слова. Я тогда подумал еще раз, что не провокатор ли он, кроме этого еще раз Мейзе спросил меня про состояние топлива в Петрограде и я дал вырезки отчета тройки состоящую из членов ВЧК из газеты, так что все даваемые сведения противник мог иметь без нашей помощи, которую мы бы и не дали, по нашему убеждению, если это было бы что-либо преступное. За две недели до Кронштадтских событий я получил предписание из Москвы выехать в ДВР и стали формировать эшелон и после Кронштад(тских) событий 23 марта выехал по назначению. После моего отъезда что было не знаю, во всяком случае все изложенное дает право мне утверждать, что ни в коем случае ни я, ни Зарубаев, по скольку я его знаю, не могли принимать участие в каких либо организациях, а прямо были продуктом крайней неосторожности в погоне за новостью переживаемаго момента(,) за зарубежной жизнью. В/м Зарубаев, будучи крайне выдержанным, пережив столько событий, будучи занесен белыми в список к разстрелу, конечно, сделал ошибку (и) неосторожность, что стал говорить со мной и Мейзе. До моего отъезда Зарубаев “Лиона” не видел, а прочел всего 2-3 газеты, больше ничего, и написал на машинке, что угля нет или вроде этого. Зарубаев храбрый моряк, честный был командующим флотом при Центробалте. Мейзе очень молодой человек, хорошо воспитанный его видел я два, три раза у знакомых, происходящий из трудовой семьи, производит очень хорошее впечатление и ни в коем случае я не могу подумать, чтобы он был бы шпион либо служил бы у белых в организации. Я могу повторить мои слова, когда в споре я кричал: “Лучше быть под командой русского хама, чем под начальством белогвардейщины”. Что касается своей лояльности, то это могут подтвердить многие моряки, например Панцержанский, Азарьев, и другие все что угодно только не это. В/м Зарубаев виделся с Мейзе раза два, (а) с “Лионом” никогда до моего отъезда. Я с “Лионом” (встречался) раз дома, раз на улице и с Мейзе несколько раз, идя на службу. Взаимоотношения у меня (и у Зарубаева с Мейзе) с Мейзе и с Лионом (–) шапочное вежливое знакомство, так что тут нет никакой конспирации, отсутствие всякаго участия в организации белых, нет основания к обвинению в шпионаже (если считать белых безграмотными – тогда еще можно заподозрить). Во всяком случае какие либо просимые сведения о флоте не были важны тогда зимой, и были известны всем заграницей по расчету. Про “Лиона” я довольно ясно дал отзыв, но всетаки ссылаюсь, что только его пребывание в Финляндии, мое знакомство через Мейзе, давало мне надежду, что либо узнать про зарубеж, но я ничего не узнал и увидел, что “Лион” ничего не может дать нового т.к. я чувствовал, что он по моему занимается скорее контрабандой чем лицо облеченное заданиями белых. Мой отъезд, вызванный моим желанием ярко подчеркивает и дает повод видеть Вам мое полное отсутствие всяких желаний принимать какое либо участие в организации а острота напряжения после Кронштадтских событий и новаго ничего нет, я бросил всякую мысль что либо узнавать про зарубеж и уехал. Предполагая, что может быть другие обвиняемые и внесут какой либо диссонанс в мое показание от всего сердца, но я настаиваю на точном признании, что до моего отъезда ни я, ни Зарубаев ни Мейзе не были ни участниками белорганиз(ации), не давали сведений гостайны противнику и не Лион(у). Факты письменнаго сношения с зарубежом (отсутствуют), т.к. кроме Мейзе я и Зарубаев ни с кем не говорили, а я говорил с Лионом в присутствии Мейзе. Убедительно прошу в скорейшем разсмотрении настоящего дела, т.к. нет сил, чтобы переживать столько волнений, когда нет дела, когда я чувствую себя совершенно невиновным, (ведь я) при первом же требовании явился и тотчас же сказал все, что знаю – больше ничего не могу показать.

23 ХI 21  №3  А. Иноевс».

 

Это послание Павлуновскому написано торопливым неуверенным почерком, карандашом, на листках серой бумаги. Военмор плохо себя чувствовал ещё при долгой перевозке с Дальнего Востока в Новониколаевск. Семьи у него не было, так что на передачи рассчитывать не приходилось. Бросается в глаза, что Иноевс прямо написал о доносах и чекистских провокациях как обыденных приметах подсоветской жизни. В своих расширенных показаниях арестованный старался представить Н. Лиона скорее как контрабандиста, нежели заговорщика, а также превратил сына крупного фабриканта Т. Мейзе, занимавшегося производством автомобильных кузовов, в выходца из трудовой семьи (впрочем, офицер Иноевс вполне искренно мог считать предпринимателя человеком труда, ведь если тот не рантье, то обязан трудиться для сохранения и приумножения капитала). Но для чекистов факт передачи любых сведений за границу, да ещё через белогвардейца, был достаточным для определения политического лица обвиняемого.

Каких-либо свидетельств того, что каперанга допрашивали ещё, в деле нет. Как раз в это время органы ВЧК были преобразованы в ГПУ и потеряли на местах право на осуждение арестованных. В связи с этим дело Иноевса оказалось в Новониколаевском губревтрибунале. Там 25 февраля 1922 года подготовили необходимое заключение, базировавшееся на материалах дела: дескать, Иноевс «...имел связь с финляндским шпионом “Лион” и передавал... сведения о состоянии флота. Показаниями арестованных по делу французской разведки Зарубаева и других показания Иноевса подтвердились». Между тем, никаких других показаний, кроме приведённых выше и написанных рукой самого обвиняемого, в деле нет. В губревтрибе просто процитировали телеграмму Артузова, в которой говорилось о признании «французских шпионов», а Лиона автоматически определили финским шпионом.

1 апреля член президиума губревтрибунала 25-летний П.А. Предместьин, выпускник симбирской духовной семинарии, подвизавшийся на судебной работе с 1919 года, предъявил Иноевсу обвинение в шпионаже. Алексей Константинович на это заявил, что ничем новым свои предыдущие показания дополнить не может. Готовя материал к судебному заседанию, Предместьин подчеркнул, что «свою лояльность по отношению к советской власти он пытается доказать брошенной презрительной фразой по адресу Рабоче-Крестьянского командования и вообще к советской (власти)», имея в виду слова Иноевса о том, что «лучше быть под командой русского хама, чем под начальством белогвардейщины». Для Предместьина не было сомнений в том, что каперанг «вошёл в сношение с находившейся в Финляндии белогвардейской организацией» и сделал это «с целью содействия ниспровержению Советского Социалистического строя Российской Республики». Попутно бывший семинарист отметил, что никаких вещественных доказательств преступления Иноевса в деле нет.

В своём заявлении 4 апреля военмор опровергал предъявленное обвинение, доказывая, что в его основе лежит его «первое показание, данное на допросе тов. Павлуновскому». Руководитель полпредства ВЧК Павлуновский, вернувшись из Москвы, где познакомился с результатами дела Таганцева и других, 24 января 1922 года вызвал Иноевса на допрос и заявил ему – по словам подследственного – следующее: «Ваше дело мы разсмотрели и постановили, что через 2 месяца Вас отпустим, если не будет никакого другого материала». Протокола этого допроса в деле нет. Поскольку дополнительных улик добыто не было, Иноевс потребовал от губревтриба вызвать в качестве свидетеля самого Павлуновского – как единственного в Новониколаевске человека, знакомого с делом на всех участников «шпионской организации».

Далее Иноевс доказывал, что в обвинении нагромождены сплошные ошибки и подтасовки, поскольку оно базируется на сумбурных и искажённых первоначальных телеграммах, шедших из Москвы в Сибирь и обратно. Весной 1921 года он никак не мог войти в контакт с белогвардейской организацией, так как в это время уже был на Дальнем Востоке. Связывался он не со шпионом Николаем Лионом, а с человеком, который ходил через российско-финскую границу, и вообще, «Лион скорее провокатор, чем шпион». Сведения, переданные Лиону, можно было обнаружить в открытой печати, в том числе флотских справочниках. Иноевс понятия не имел, что контр-адмирал Зарубаев был связан с резидентом Врангеля Н.Н. Бунаковым. И, наконец, «Зарубаев был мой начальник, а не я его». Но это никого из судей не волновало. Процесс они начали уже на следующий день.

Заседание военного отдела губернского ревтрибунала было открыто 5 апреля в 5 часов 50 минут. Судили капитана Иноевса три человека: председатель губревтриба 32-летний рабочий-кошелечник С.Г. Чудновский, член партии с 1906 года, одиннадцать лет проведший в тюрьмах и ссылках, в недавнем прошлом глава Иркутской и Томской губчека, печально известный своей жестокостью и крайней развращённостью; бывший штабс-капитан 28-летний член коллегии ревтриба Н.И. Шапошников; 27-летний сын чиновника, председатель основного отдела ревтриба А.С. Александровский (как и Шапошников, обладатель среднего образования; у Чудновского оно было «домашним»).

По решению президиума губревтрибунала, принятому двумя днями ранее, свидетели, обвинение и защита на процесс не вызывались. Посовещавшись, судьи решили, что шпионский процесс они объявили открытым совершенно напрасно и попросили публику покинуть зал. Таким образом, это заседание совершенно не отличалось от заседания коллегии губчека, разве что только подсудимый находился перед судьями, а не в камере. Затем красному офицеру было предъявлено уже известное обвинение, которое он тут же отверг. Повторив аргументы в свою защиту, Иноевс добавил, что «если бы это было в Москве, то там меня знают многие ответственные работники (упоминавшийся им ранее в своих показаниях Э.С. Панцержанский являлся командующим Морскими силами Республики – А.Т.), которые за меня сказали бы много хорошего. Я служил Советской Власти, и были времена, когда я мог перейти на сторону белых, но я этого не сделал, а оставался честно служить...» Он процитировал на память переданные Лиону от Зарубаева сведения: подлодок, годных к плаванию, во флоте было три; командный состав на кораблях отсутствовал; «угля нет нисколько»; надобности в новых выпусках комсостава нет; боеготовых судов – два («Севастополь» и «Петропавловск»). Чувствуя решительное настроение судей, каперанг просил их учесть аргументы в его пользу и не расстреливать – как человека, готового работать «на пользу Республике».

В 19 часов суд удалился в совещательную комнату. Два часа спустя Чудновский огласил приговор: Иноевса Алексея Константиновича, бывшего лейтенанта (уже не каперанга! – А.Т.) Балтфлота, признать виновным в шпионаже и приговорить к расстрелу с конфискацией имущества. Амнистии по случаю четвёртой годовщины Октября было решено не применять, кассационного обжалования судебного постановления не допускать. Потрясённый узник разборчиво вывел на выданном листочке полагавшиеся формальные слова, оказавшись, однако, не в силах написать правильно слово «приговор»:

 

«Копию пригова в 21 час получил   А. Иноевс»

 

В тот же день Павлуновский, путаясь в падежах, написал председателю трибунала:

 

«По встретившейся надобности прошу по окончании процесса по обвинению в шпионаже ИНОЕВСА последнего направить в тюрьму П(олномочного) П(редставительства) ГПУ. Иноевса передать командируемым мною конвою».

 

Допрашивал ли Павлуновский смертника (а иначе зачем было переводить во внутреннюю тюрьму «по встретившейся надобности»?), сведений в деле нет. Скорее всего, главный чекист Сибири напоследок рассчитывал выудить у Иноевса ещё что-нибудь, ложно обещая помилование – это было общепринятой чекистской практикой. Во всяком случае, 7 апреля у каперанга приняли «кассационное прошение» в адрес Сибирского отделения Верховного Трибунала ВЦИК, которому подчинялись все военные суды края. Аргументы моряка были всё теми же. В конце апелляции он восклицал: «Довольно крови, не надо всюду видеть предателей...»

Поскольку отделение тоже находилось в Новониколаевске, прошение попало в него мгновенно. Не менее быстро заведующий кассационным отделом Верхтриба (его подпись, увы, оказалась совершенно неразборчивой) подготовил рукописное заключение – уже 8 апреля. В нём честный чиновник записал, что все сомнения полагается толковать в пользу обвиняемого, и что к уже имеющимся документам необходимо приобщить материалы по делу французской разведки. Отсутствие свидетеля Павлуновского, наиболее хорошо представлявшего обстоятельства данного дела, а также необходимой экспертизы, свидетельствовали о явных процессуальных нарушениях. Отсюда следовал вывод: дело Иноевса необходимо перевести в Петроград на новое рассмотрение.

Эти серые листочки, исписанные мелким почерком, три дня спустя были жирно перечёркнуты красным карандашом члена коллегии Верхтриба А.А. Ганина, который на свободном месте там же накарябал своё мнение. Иноевса этот вполне образованный выпускник юрфака Московского университета, работавший перед революцией помощником присяжного поверенного при Петроградской судебной палате, именовал «Инсевсом», а Зарубаева – «Зарубьевым». Невольно вспоминается, как Николая Степановича Гумилёва в ПетроЧК полугодом ранее именовали «Гумелевым» и «Николаем Станиславовичем»...

По мнению Ганина, доводы осуждённого не заслуживали уважения, поскольку повторяли уже известные судьям аргументы: «Наконец, последнее соображение жалобщика о неполноте следствия ввиду неприобщения к делу материала в отношении Мейзе и Лиона – не существенно», так как квалификация действий Иноевса «как акт содействия последнего врагам строя РСФСР [есть] дело Революционной совести Губревтрибунала и проверке в этом отношении не подлежит».

Тем не менее, 19 апреля председатель Сиботделения Верхтриба В.Е. Опарин запросил Павлуновского о судьбе Мейзе и Лиона – «во избежание нежелательного несоответствия» приговора ожидавшемуся кассационному определению. Павлуновский поверх полученной бумаги размашисто написал: «Мейзе и Лион расстреляны ВЧК...» Судьям всё стало ясно – раз расстреляны, то, стало быть, виновны. Судьба Иноевса была решена окончательно. 22 апреля кассационная коллегия Верхтриба в составе старого юриста Опарина, Д.Ф. Хроматко (венгра, плохо знавшего русский язык) и С.Г. Вележева (начальника разведотдела штаба СибВО) постановила оставить кассационную жалобу без последствий.

...Последним днём каперанга стало 24 апреля 1922 года. Следующие сутки для А.К. Иноевса продлились менее получаса. За узником пришли в полночь и отвели в подвал внутренней тюрьмы. Там с ним остались три человека: конвоир, член губревтрибунала С.К. Садковский и комендант полпредства ГПУ по Сибири Ф.М. Гуржинский. Комендант, привезённый в Новониколаевск Павлуновским, приводил в исполнение многочисленные смертные приговоры уже третий год подряд. Бывший польский крестьянин Феликс Гуржинский привычно выстрелил в связанного человека. Врача, чтобы официально констатировать смерть, не было – тёзка и соплеменник железного Феликса не давал промахов. Сделав свое дело, палач отложил револьвер и взялся за перо. Социализм – это, как известно, учёт... Вскоре на скверную советскую бумагу легли неровные синие строчки:

 

«Акт

 

1922 г. 25 апреля Комендант ПП ГПУ Гуржинский в присутствии члена Губревтрибунала Сатковского и кр-ца Максимова, составил настоящий акт в следующем: на основании приговора Военного Отделения Н. Николаевского Губ. Ревтрибунала от 5 апреля сего года по которому обвиняемый Иноевс Алексей Константинович приговорен к высшей мере наказания расстрелу... сего числа в 12 ч. 25 минут ночи в присутствии вышеуказанных лиц привел приговор над Иноевс в исполнение.

 

Комендант                                                                          Присутствовали:

П.П.Г.П.У по Сибири                                       Садковский

Гуржинский                                                       Максимов»

 

Неизвестно, что сделали с телом капитана: зарыли где-нибудь в неприметном месте или бросили (что часто практиковалось) в только что вскрывшуюся Обь... Но и посмертная судьба его тоже была предана полному забвению. Дело Иноевса, как и другие политические дела, мирно хранящиеся в давно открытом для исследователей фонде губревтриба, за прошедшие 85 лет так и не было затребовано прокуратурой. А.К. Иноевс до сих пор не реабилитирован и остаётся справедливо покаранным иностранным шпионом. Не избежали посмертной клеветы и связанные с ним лица: в опубликованном в 2006-м «фундаментальном» труде по истории ВЧК-ОГПУ 20-х годов его автор, профессор Академии ФСБ А.М. Плеханов, спокойно называет в числе опасных шпионов и заговорщиков множество людей, давно реабилитированных, в том числе и профессора В.Н. Таганцева[10].

Зато давным-давно реабилитированы расстрелянные в 1937-м чекисты И.П. Павлуновский, А.Х. Артузов, Б.А. Семёнов, С.Г. Чудновский, Ф.М. Гуржинский, а также в своё время посаженные, но уцелевшие будущий крупный разведчик С.Г. Вележев, живший в Перми Д.Ф. Хроматко и председатель спецколлегии Западно-Сибирского крайсуда в годы террора С.К. Садковский (вот штрих к портрету последнего: 30 апреля 1933 года Садковский, будучи прокурором Томского оперсектора ОГПУ, вместе с восемью чекистами участвовал в расстреле 104 человек по делу так называемого «заговора в сельском хозяйстве»)[11]. Не реабилитированы остались такие активисты террора, как Я.С. Агранов и Л.Н. Бельский, хотя относительно последнего полной ясности о реабилитации нет. В нашей стране до сих пор умеют ценить кровавую работу – палачам даровано посмертное уважение, их жертвы остаются безымянными и оболганными...

г. Новосибирск