Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск шестой

 Памятки истории

 Всё в руках Господа, и только История ускользнула из-под Его контроля.

Збигнев Ежина

Алексей Тепляков

ПАРТИЗАНCКИЙ ГЕРОЙ ИГНАТИЙ ГРОМОВ: ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ

Много ли мы знаем об Игнатии Громове? Да, хорошо знаем, что партизан, что имеет большую улицу своего имени на Затулинском жилмассиве и мемориальную доску на большом красном доме в самом центре (Красный проспект, 56), что первым был удостоен звания почётного гражданина Новосибирска. Но этот человек сыграл в истории Сибири более значительную роль, нежели просто как удачливый партизанский командир. Громов – интересная и колоритная фигура, но известная книга о нём С. Омбыш-Кузнецова «Повесть о партизане Громове», хотя и вышла во вполне свободном 1990 году, затрагивает только партизанский период и даже мельком не сообщает, что Громов в 38-м был арестован, пытан и приговорён к расстрелу. И неудивительно, поскольку просто повторяет издание далекого 1958 года, где живописалась только революционная сторона его жизни...

Выходец из простой семьи, Игнатий смолоду работал на заводах Воронежской губернии: мыловаренном, воскобойном, свечном, салотопенном. Такая работа (а рабочие салотопенного завода обдирали всякую палую скотину) нравиться не могла, так что большевистская агитация пришлась Громову по вкусу. В марте 1906 года, когда из-за революционных событий к нему стали присматриваться власти, он уехал как можно дальше и осел на Алтае у родственника. Устроился на маслобойный завод «Сибирской компании датчан», но вскоре попался на устройстве некоего «антирождественского маскарада» и от греха подальше переехал в Хабаровск. Там Громов строил Амуро-Забайкальскую железную дорогу и ненадолго арестовывался за организацию забастовки в знак протеста против расстрела рабочих на Ленских приисках.

С началом Первой мировой войны Громова мобилизовали в армию. На фронте он не был: когда Временное правительство отправило воевать часть, куда был назначен Громов, Игнатий Владимирович счёл за благо дезертировать и сбежал с группой солдат. Вернувшись в Камень (нынешний Камень-на-Оби), он оставался дома до октябрьского переворота, а затем включился в политическую борьбу. Развитого 33-летнего пролетария избрали председателем уездного совета и из алтайского захолустья отправили делегатом на 3-й Всероссийский съезд Советов в Петроград. Вернувшись, он узнал, что в городе за это время произошло восстание с участием эсеров, которое легко подавили красногвардейцы. Для суда над повстанцами Громов тут же организовал ревтрибунал и арестовал тех, кого счёл нужным, включая эсера – депутата Каменского совета. Местная эсеровская газета осудительно написала: «Каменские самостийщики начинают трибуналить. Скоро придёт время, когда мы их самих привлечём к ответу». Действительно, советская власть под натиском белочехов очень скоро пала. Но пока уравнитель Громов был у кормила, зажиточные горожане потеряли немало: совет, где коммунисты имели большинство, не раз налагал контрибуции и реквизировал имущество богатых, отбирая мануфактуру, керосин, соль, спички, мыло. Это добро меняли в деревнях на продукты, сочетая бартер с организацией продовольственных отрядов, которые грабили уже самих селян.

Когда после мятежа чехословацкого корпуса белые захватили всю Сибирь, Громов подался в партизаны. Человек активный, он был хорошим организатором и постепенно собрал большой отряд, который в течение 1919 года превратился в целый корпус. С самого начала партизанский отряд Громова, существовавший за счёт дани с окрестного населения, действовал чисто террористическими методами. Сам Громов в своих мемуарах, опубликованных совсем недавно, писал об этом достаточно откровенно: «Это было в последних числах октября 1918г. Мы решили укротить аппетит кулацко-поповской своры, чтобы они забыли, как составлять списки на большевиков […]. Мы решили в противовес белому террору, чинимому карательными отрядами, объявить красный террор и… расстреляли две кулацкие семьи вместе с их детьми.

Наверно, кто будет читать мои воспоминания, назовёт нас зверьми за нашу расправу, но должен сказать, что мы шли на это вполне сознательно, чтобы этим красным террором приостановить белый террор… Результаты оправдали наши предположения. Быстро разнеслось по крестьянскому радио, что за расстрел большевиков расстреливают и большевики, и кулачество должно было свои списки бросить в печку… И поп, который отправлял товарищей наших в “рай” – немного позже [туда] тоже был отправлен, но только уж больно неохотно он шёл туда…».[1]

Жестокость партизанских расправ была повсеместным явлением. Например, численность коренного населения Горного Алтая, которое партизаны грабили и истребляли особенно активно, в результате красного террора и эмиграции сократилась к 1925 году практически вдвое. Партизаны воевали исключительно беспощадно и могли после горячего боя с зажиточными крестьянами, поддерживавшими колчаковскую милицию, изрубить сразу сотню-другую пленных[2]. С особенной жестокостью они убивали священников, с особенным рвением разоряли церкви. Громову приходилось когда лично расстреливать классовых врагов, когда самому пресекать грабежи и издевательства над мирным населением со стороны собственных «орлов». Во время суда в 1939 году Громов, отвечая на показания мстившего ему бывшего партизана А. Боженко, рассказал, что однажды кавалерийский эскадрон из батальона Афанасия Боженко «разграбил ст. Аул, отдельные бойцы насиловали женщин; узнав об этом, я сам приехал на место, снял с бойцов всё награбленное и оставил их почти голышом».

Захватив Камень и прогнав колчаковцев, Громов немедленно собрал священников и велел им во всех церквах отслужить молебны – по случаю победы и во здравие вождя мирового пролетариата Ленина. А десять дней спустя его корпус влился в ряды Красной Армии. В 1920 году Громов возглавлял алтайскую губмилицию, а в следующем году стал заведующим отделом управления Новониколаевского губисполкома. Невинное название «отдел управления» скрывало весьма специфические функции – эти отделы в первые годы советской власти отвечали за работу карательных учреждений: милиции, тюрем, концлагерей. Сообразно должности Громов некоторое время входил в коллегию губчека и по разным доносам легко приговаривал к расстрелу тех, кто раньше служил у Колчака или просто жил слишком хорошо. Например, осудил к высшей мере сельского учителя Всеволода Иванова-Залесского, которого волостные власти заклинали пощадить как «на редкость энергичного работника просвещения». Точно таким же образом Громов участвовал в вынесении смертного приговора малограмотному зажиточному крестьянину Петру Солдатову (имевшего 30 десятин, четыре лошади и две коровы), которого сексоты губчека облыжно обвинили в создании ячейки «белогвардейской повстанческой организации» в селе Вертково Бугринской волости…[3]

Потом Громов работал в новониколаевском губисполкоме – заместителем председателя, а затем и председателем. Строил кирпичные заводы, жилые дома, предприятия по переработке сельскохозяйственного сырья. Мостил дороги, устроил мост через Каменку, боролся с колоссальной уголовной преступностью – словом, посильно создавал в столице Сибири какое-то подобие нормальной жизни. Во второй половине двадцатых был председателем Барабинского и Бийского окружных исполкомов, а в разгар коллективизации 46-летний чиновник был отправлен в Москву на курсы Института марксизма-ленинизма. Два года спустя подкрепивший политграмотой своё начальное образование Игнатий Владимирович вернулся в Новосибирск и пять лет подряд проработал заместителем председателя краевой контрольной комиссии ВКП(б), следя за морально-политическим состоянием коммунистов Западной Сибири. Стоит отметить, что начальником дезертира российской армии Громова был ещё один бывший алтайский подпольщик – Максим Ковалёв, избежавший мобилизации в 1916 году с помощью поддельной записи в военном билете…

Когда настал 1937 год, Громову объявили о политическом недоверии и сняли с работы. Раз многие сотни членов партии оказались врагами народа, то контрольный парторган допустил, по крылатому выражению товарища Сталина, «идиотскую болезнь – беспечность». Около года Громов проработал заместителем директора областной конторы маслопрома, а 30 июля 1938 года его арестовали по обвинению в участии в правотроцкистской заговорщицкой организации.

После ареста у Громова изъяли редкий в ту пору орден Красного Знамени, малокалиберную винтовку и две связки рукописей. И сразу пошли изнурительные допросы. В одной камере с Громовым сидел бывший секретарь Нарымского окружкома ВКП(б) Карл Левиц, уговаривавший соседа подписать всё, что требуют следователи – ведь органы НКВД выполняют волю партии. Левица потом расстреляли…

Больше месяца Громов отвергал обвинения, а затем под натиском работников отдела контрразведки УНКВД признал себя виновным и показал, что в правотроцкистскую организацию в декабре 1932 года его завербовал первый секретарь крайкома Р.И. Эйхе. С помощью партизан заговорщики во главе с Робертом Эйхе якобы везде создавали повстанческие отряды. Арестованный в Москве Эйхе на допросе под диктовку следователя показал, что «в период коллективизации мы требовали от партизан обобществления всего их хозяйства и имущества, переоблагали их штрафами, применяли другие провокационные меры для вызова недовольства с их стороны». Громов на следствии рассказал, что во время его работы председателем Бийского окрисполкома в приёмной постоянно толпились партизаны, которые в двадцатые годы расширили свои личные хозяйства и попали под «раскулачивание». Эйхе признал, что поручил Громову «организовать партизан и готовить группы для вооруженного выступления против Советской власти». Ещё одно обвинение выглядело так: Эйхе и председатель крайисполкома Ф.П. Грядинский приглашали Громова на семейные банкеты и создавали ему популярность как легендарному партизану. Следствие также установило, что в аппарате партколлегии Громов защищал опасных врагов народа и «избивал» честных коммунистов.

Перед судом Громова освидетельствовал врач и вынес заключение о том, что арестант, несмотря на миокардит и хронический ревматизм, «практически здоров». 14 ноября 1938 года выездная сессия военной коллегии Верховного Суда СССР в 23 часа 10 минут начала рассмотрение дела Громова, уложившись в десять минут. Бывший партизан заявил, что действительно состоял в заговорщицкой организации, желавшей отдать Сибирь под протекторат Японии... Заранее заготовленный приговор гласил – высшая мера наказания. Громова осудили на исходе террора, что и спасло ему жизнь. До исторического постановления ЦК ВКП(б) и Совнаркома, притормозившего повальный террор, оставалось три дня, но какие-то новые инструкции на местах уже были получены. Начальник тюрьмы, отвечавший за расстрелы, сильно удивлялся тому, почему осуждённых не расстреляли сразу после вынесения приговора. Громову разрешили написать прошение всесоюзному старосте Михаилу Калинину о помиловании. В нём говорилось, что хотя Громов с 1933 года и состоял в правотроцкистской группе, но до того времени всё же «честно работал на дело укрепления Советской власти». Потянулись дни ожидания… 27 ноября приговор был отменён и дело направлено на новое рассмотрение. И только 23 апреля 1939 года Громов нашёл в себе силы отказаться от выбитых показаний.

В заседании военного трибунала СибВО в декабре 1939 года подсудимый заявил: «Свои показания я подписал после того как мне стали заковывать руки в железные наручники, делать длительные выстойки, угрозы расправиться с моей семьей и старым палашом отрубить голову. Особенно на меня повлияли угрозы расправиться с моей семьей. Я потерял самообладание. (…) В тот момент я был доведён до такого состояния, что готов был писать всё что угодно». Громов сообщал, что заседание военной коллегии продлилось две-три минуты, а перед ним «меня долгий период обрабатывали: предлагали полностью подтвердить свои показания. (…) Заявление о помиловании… мне писал в камере осуждённый Оранский. Сам я этого сделать был не в состоянии». Демонстрируя участие в разоблачении «врагов», Громов назвал фамилии нескольких известных партизан, в том числе Г.В. Шаклейна, сказав, что «знал их по партизанскому движению как кулацко-эсеровские элементы», о чём «в связи с осложнившейся международной обстановкой» сообщал в 1936 году начальнику УНКВД и секретарю крайкома Эйхе. Директор областной научной библиотеки Нина Третьякова в качестве свидетельницы дала благоприятные показания о подсудимом, подчеркнув его высокую бдительность: отмечала, что тот защищал линию партии и «к врагам народа был непримиримым большевиком»[4].

Между тем, заключение чекистов по факту отказа партизана от прежних показаний было однозначным. Оно гласило: «каких-либо сомнений дело Громова не вызывает хотя бы по одному тому, что данные им ранее показания, что он был завербован в состав правотроцкистской организации врагом народа Эйхе, полностью подтверждаются показаниями последнего, хотя Эйхе допрашивался в Москве».[5] Но военные судьи 9 декабря 1939 года всё же оправдали Громова «за недоказанностью вины».

Много лет спустя, вспоминая мучительные месяцы своего тюремного заключения, бывший член коллегии губчека беспомощно спрашивал себя: «Как получилось, что эти люди [чекисты], бывшие в большом почёте, пользовавшиеся огромным авторитетом и замечательно работавшие в годы революции, в 1937-1938гг. превратились в таких садистов и извергов, что перед ними бледнеют все методы инквизиции?..».[6] Он так и не осознал прямой связи террора гражданской войны и начала 20-х годов с репрессиями периода «ежовщины».

Ветеран классовых битв ещё успел применить свой боевой опыт в годы Отечественной войны, когда был направлен в партизанский отряд. За линией фронта старого партизана ждала потрясающая встреча. На одной из встреч с командирами отряда, Громов увидел симпатичного молодого человека с открытым лицом и вдруг оцепенел: перед ним стоял тот самый следователь НКВД, который в 1938 году беспощадно допрашивал его, подводя под неминуемый расстрел. Первой мыслью Громова было схватить свой автомат и прошить ненавистного выродка очередью в упор. Но другая мысль остановила гневную руку: раз этот человек тоже работает в тылу врага и рискует жизнью вместе со всеми, значит, по поручению родной коммунистической партии делает заодно с Громовым общее дело. Свои воспоминания об этом фронтовом эпизоде старый партизан завершил поразительной фразой: «Я подошёл к нему, мы обнялись и расцеловались, но не как враги».

После войны Игнатий Громов ушёл на заслуженный покой – после тяжких десятилетий, прожитых на смертельных качелях советской истории. Последнюю четверть века Громов провёл в ранге персонального пенсионера, обязательного почётного гостя, всегдашнего делегата и депутата, непременного члена… За четыре года до смерти стал почётным гражданином города Новосибирска. И в 1971 году спокойно умер – пять дней спустя после своего 87-летия.