Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
К 150-летию венчания Ф.М. Достоевского в Сибири
Великие люди, научив слабодушных размышлять, наставили их на путь заблуждений.
Люк де Клапье Вовенарг
Виктор Вайнерман
ЗАПИСКИ ЭКС-ДИРЕКТОРА
Из новой книги
О ПРЕВРАТНОСТЯХ СУДЬБЫ
(Вместо предисловия)
Говорят, случайностей не бывает. В справедливости этого утверждения мне приходилось убеждаться не раз. Мог ли подумать я, оканчивая среднюю школу в Украине и готовясь к поступлению на филологический факультет Уральского государственного университета в г. Свердловске, что, успешно отучившись три курса, уйду в армию. Буду служить под Йошкар-Олой, а, демобилизовавшись, приеду в Омск?[1] Мог ли я предположить, что у меня возникнут сложности с устройством на работу – ни в одну организацию не брали без прописки, а прописаться невозможно, потому что в паспортном столе требовали справку с места работы? И что примут лишь в областной краеведческий музей? Не потому, что в этой организации требования другие, а потому, что директор музея Владимир Ильич Щетков на свой страх и риск принял меня в штат, поверив хлопотавшим за меня знакомым.
Работая не по специальности (для краеведческого музея профильным образованием является, как правило, историческое, а я – филолог), мне никак не удавалось преодолеть сопротивление среды, упорно вытеснявшей чужака. К счастью, в краеведческом музее, «откуда ни возьмись», появились ставки нового литературного отдела. И кого же переводить на работу в этот отдел, как не сотрудника, проработавшего два года, да ещё и филолога? К тому же как «совершенно случайно» выяснилось, я занимаюсь изучением жизни и творчества Достоевского…
Литературный отдел целенаправленно занимался созданием Омского литературного музея. На моих глазах в бывшем доме комендантов Омской крепости начался капитальный ремонт. Пришлось и комплектовать фонды, и вместе с коллегами-музейщиками и автором проекта оформления музея художником Э.И. Кулешовым участвовать в обсуждении будущей экспозиции, а затем и в её строительстве – от первого вбитого гвоздя до полов, которые накануне открытия даже мыть приходилось самим музейным сотрудникам.
Первые экскурсии. Посетители – первый, пятитысячный, десятитысячный… Первые записи в книге отзывов, которые читались с особым волнением. Проблемы – технические, организационные, кадровые. Надежды… «Пока дышу – надеюсь», – год за годом твердил я поговорку, заученную на уроках латыни в университете. Это сейчас я понимаю всю тщетность тогдашних надежд, что общество и власть вдруг обнаружат приоритетность литературно-краеведческой деятельности по отношению ко всякой иной. Выделят средства на оснащение музея, его развитие, пропаганду деятельности.
Неоправданные надежды вызывали разочарование и раздражение... В приоритеты пробиться, оказывается, не так-то просто. Но впасть в депрессию не позволяло чувство ответственности за музей. Не имея средств, чтобы оснастить музей современным оборудованием, отремонтировать помещения и создать новую экспозицию, я упорно выстраивал структуру музея – превращая бывший отдел и филиал в самостоятельное учреждение культуры. Музей был выведен из состава объединения в 1992 году. Со временем появилась своя бухгалтерия, отдел фондов, орготдел. Я направлял усилия молодого коллектива на развитие качества собственно музейной работы. Мы проявляли упорство в стремлении найти новые, неизвестные факты о жизни, творчестве, окружении писателей, связанных с Омском. Старались по-новому, по-своему осмыслить сделанные нами находки, а также ту краеведческую информацию, которая давно у всех на слуху. Экскурсии и лекции должны увлекать слушателей. Написанные нами статьи – вызывать интерес у читателей. И двигаться, двигаться вперёд. Проводить литературные вечера, концерты, встречи с мастерами искусств, презентации и конференции. Потому что музей – это средоточие самой что ни на есть живой жизни, а не что-то застывшее, как кажется некоторым.
За 30 долгих, пролетевших как один день, лет работы у меня на глазах произошло множество историй, забавных и трогательных, поучительных и не очень. Жизнь музейных работников, в основном, состоит из будней. Она скрыта от постороннего взгляда. Музейщик выходит на публику лишь после долгой подготовки – с выставкой, экспозицией, публикацией, лекцией, экскурсией. Реставрируя старинную вещь, картину или документ, возвращает их к жизни. В то же время его собственная жизнь скромна и не патетична. Поэтому многие из музейных историй и пригодны только для «внутреннего пользования». Мне захотелось поделиться теми случаями из собственной музейной практики, которые могут быть интересны не только и не столько профессионалам. Думаю, несколько штрихов к портрету эпохи найдут в них и культурологи, и историки культуры. Да простят меня читатели, имеющие отдалённое представление о внутримузейной жизни за то, что я иногда увлекаюсь и говорю о специфических вещах. Наверно, избежать подобных отступлений невозможно, если столько лет посвятил одной профессии…
В этой маленькой книжке соединились рассказы и статьи, очерки и мемуары… Пусть так и остаётся. Потому что живая музейная жизнь не укладывается в прокрустово ложе расхожих представлений о ней…
В августе 2006 года моя жизнь в Омском литературном музее имени Ф.М. Достоевского завершилась. В силу ряда обстоятельств, о которых я рассказал в статье «Омская Голгофа», пришлось уйти.
Январь-Декабрь 2006г.
ЖЕНЩИНА ЛИ СОТРУДНИК?
Было время, когда мы имели возможность устраивать по четыре вернисажа в год. Собственные фонды у нас тогда ещё только формировались, и мы предпочитали договариваться с другими музеями СССР.
Однажды я привёз выставку из Государственного музея А.С. Пушкина, что располагается в Москве на Кропоткинской, 12. Выставка называлась «Спутники Пушкина». Мы должны были выполнить оформление зала, развеску, а на открытие ожидались сотрудники Пушкинского музея. Они же обещали дать нам мастер-класс проведения экскурсий.
Музей наш работал тогда уже более пяти лет. Большинство выставок мы делали с художником Александром Шпагаткиным. Он прекрасно чувствовал себя в пространстве небольшого выставочного зала, знал наши требования к подаче экспонатов. Его буйной фантазии мне приходилось всё время противопоставлять скептицизм, утихомиривать художнический полёт выстрелами конкретных практических вопросов.
– Виктор, ну как ты не понимаешь… – настаивал художник.
– Саша, да ты что говоришь? Сам подумай, как это возможно реализовать?
Например, он, во время
наступления творческих рецидивов, предлагал на следующую выставку разобрать
металлическую крышу здания музея – памятника архитектуры 18 века, а заодно и
бетонные плиты перекрытия, и сделать крышу стеклянной. Чтобы всегда было видно
и небо, и солнце.
– И чтобы тучи было видно, и
снег чтобы зимой лежал, а после не таял, чёрный, аж до самого лета, –
«поддакивал» я, – потому как северная сторона. Кто же на стеклянную крышу
полезет его сбрасывать?..
– Виктор! У меня идея! –
начинал следующий день Александр. – Найди спонсора, лучше пусть это будет
крутейший банк, и сдайся им вместе с землей. Пусть строят вокруг тебя и вверх,
а здание музея окажется как будто внутри. Между наружными стенами музея и
внутренними банка можно устроить оранжерею – у тебя тут пальмы будут расти!
Представляешь!!!
– Ага, бананы-кокосы. А в пруду – крокодилы-бегемоты… Санька, очнись! Мы находимся на территории Старой крепости. Здесь высотное строительство запрещено вообще. Ты в курсе или нет? А банкам нынче только заявись – они, для начала, предложат твоё здание снести вообще, а потом посмотрим. Ты что, меня совсем дурачком считаешь, что предлагаешь так круто подставиться?.. И вообще, какие пальмы? У нас литературный музей, в Сибири расположенный, между прочим. А Сибирь – напомню тебе, сибиряку, я, не сибиряк – край изгнания и ссылки… И вообще мы сегодня работать будем, или только разговоры разговаривать?..
Между прочим, Сашка
придумывал на каждую выставку оригинальное оформление. Для нынешней выставки о
Пушкине он затребовал, к примеру, много чёрного почтового крафта. Поскольку
крафт имелся в наличии, я не стал задавать вопросы. Решил, что мы будем
нарезать его полосами и просто закрывать ими стены. Получится ровный фон.
Мрачный, правда, но гравюры с портретами пушкинских современников украшены
цветными паспарту, к тому же они все в изящных рамах – получится, хоть и
мрачновато, зато красиво. Впрочем, сумрачный строгий стиль вообще отличал
Омский литературный от многих других, что в первые годы работы музея ещё не
вызывало ни особых вопросов, ни особых нареканий – великий Достоевский
находился в Омске на каторге. Здесь для него весь мир был разделён на чёрное –
внутри острога, и белое – всё, что за его пределами. Логично.
Но когда мы стали нарезать
полосы не в одну – 3,5
метра, – а в две высоты, я, как мне показалось,
совершенно резонно, поинтересовался, зачем. Сашка ухмыльнулся.
– Мне нужен пульверизатор, –
сказал он. – Большой такой. Которым пересохшее бельё спрыскивают. Ещё такими в
парикмахерских пользуются. А лучше два.
– Чего два?
– Пульверизатора два. Люся
не будет с нами это делать. Может простудиться.
Моё изумление росло час от
часу. Чего это «Люся не будет с нами делать?» Сотрудница музея Людмила
Ежевикина оторвана моим распоряжением от семьи специально, чтобы делать с нами
всё, что необходимо для скорейшего создания выставки…
Мы сели в Сашкину «копейку»
и отправились в хозяйственный магазин. К счастью, в магазине пульверизаторы
нашлись, и нам не пришлось ехать на базу, где Сашка наверняка сцепился бы с
кладовщицами или бухгалтерами, а то и с заведующим складом. Обозвал бы их
топорами, которые лежат под лавкой, тормозами на пути к прогрессу, бюрократами,
кабинетными сидельцами… У меня волосы на голове поднимались, когда Санька начинал
выступать. Самое странное, на него никто не обижался. Как-то я «выступил» в
таком же духе. Так меня чуть не съели. А ему – ничего, всё сходило с рук. Я
долго присматривался к нему, вслушивался в то, что и как он говорит. И понял,
что Сашка возмущается на самом деле не ими, а режимом, порядками, которые эти
люди принимают и ведут себя так, как эти порядки позволяют им себя вести. Я же
возмущался конкретно человеком и «не теми поступками», потому что искренно
считал, что если человек захочет, то своим личным примером улучшит и
облагородит любой закон, любое, самое идиотское правило. Мне было невдомёк, что
люди всегда склоны разделить с кем-то неудовольствие законом и даже страной, но
в штыки принимают обвинения в свой адрес. Много позже я пойму, что переделывать
людей – самое бессмысленное на свете занятие. Хм-м. Как будто возмущаться «не
теми» законами имеет больший смысл…
Но что Санька задумал на
этот раз?
Гравюры в рамах,
рассортированные по темам, ожидали своей очереди в соседнем зале. Впереди была
целая ночь, а утром предстояло выходить на развеску. Для работы над оформлением
выставки мы остались в музее втроём: художник, я и Люся Ежевикина. Впоследствии
она, проработав в литературному музее семь лет, перешла в другое учреждение, но
все эти годы с удовольствием, как и мы с Санькой, вспоминала тот вечер.
Санька зашёл ко мне в
кабинет с чёрным халатом в руках.
– Раздевайся, – сказал он.
– ????
– Голый торс. Как в армии на
зарядку. Форма номер один… Брюки можешь оставить.
Я выполнил санькино
указание. Он протянул мне халат и пульверизатор.
– Халат надень.
Пульверизатор наполнишь в умывальнике. Смотри, не перепутай…
Внутренне посмеиваясь над
новой затеей, я выполнил всё, как сказал мне художник. Выйдя в зал, увидел, что
он постелил параллельно друг другу две чёрные полосы и стоит на коленях в
начале одной из них.
– Делай так. – Санька щедро
обрызгал из пульверизатора халат в области сосков, отставил пульверизатор в
сторону, энергично похлопал обеими ладонями себя по груди и тут же с хрустом
смял нижний левый край крафта перед собой. Затем правее. И, наконец, правый
край так, что получилась довольно широкая, сантиметров двадцать, мятая полоса
бумаги.
– Ну и что? – я никак не
врубался.
– Ты делай. Садись и делай,
как я. Главное, мять мокрыми руками. Поэтому надо действовать быстро. Старайся
выводить крупные, рельефные сгибы.
Некоторое время было слышно
только чередование шлёпающих и жвякающих звуков. Я совсем развеселился. Что это
он задумал? Шлёп-шлёп – жвяк-жвяк, шлёп-шлёп – жвяк-жвяк…
– Что это вы тут делаете? –
Люся пришла покурить у приоткрытой двери, но, увидев нас, остолбенела.
– Тебя бережём. Представь,
что ты тоже в халате. И тоже вот так – шлёп-шлёп…
Люся представила и
покраснела.
– А халат-то холодным
становится, между прочим. Смотри, Люся. У меня эрекция сосков наступила…
– Ох, Санька, ну ты и
балабол… Я, между прочим, уже всё поняла.
Я вытаращился на Люсю. Она
что – самая умная? Мне вот, к примеру, ничего не понятно…
– Это будет, как антрацит,
да? Стена получится рельефная, свет будет бликовать на чёрных сгибах, будет
игра света и теней… Класс! Санька, ты – гений!
– Люся, душа моя! Я тебя
люблю! Пошли курить. Витёк, перекур.
Мне стало стыдно своего
непонимания. Пока они курили, я, щедро напшикав на халат с обеих сторон, теперь
уже с сознанием того, что делаю, отжамкал целую полосу. Вдруг в курилке стало
тихо. Что там? Надо посмотреть. Я выбил из пачки сигарету и отправился к
коллегам. Санька и Люся стояли в дверях, а на них с решительным видом напирали
два милиционера... Оказывается, пока мы увлечённо работали, стемнело. Из
приоткрытой двери музея доносился смех, валил клубами табачный дым. Вот
милицейский патруль, обходя территорию, и заинтересовался, что это в музее
происходит во внерабочее время. Поднимаются старшина и сержант по ступенькам и
видят: стоят двое в спецодежде, причём у мужчины халат на груди мокрый, а руки
чёрные, как будто он в земле ковырялся. Женщина, вроде чистая. А тут, гляди,
третий подваливает. И у этого тоже халат на груди мокрый и руки чёрные… Я, как
руководитель, должен держать ответ. Да и Саньке нельзя дать заговорить, иначе
встреча может закончиться печально…
– Что тут делаем?
– Выставку делаем.
– А женщина что здесь
делает?
– Это не женщина, это
сотрудник…
Люся с трудом сдержала
возмущённый хмык. Потупила глаза и, чтобы не выдать себя, сделала глубокую
затяжку. Услышав такой убийственный аргумент, милиции осталось поинтересоваться
лишь временем, до которого мы собираемся трудиться. Выйдя в темноту, они
сообщили по рации, что в музее открыта дверь, обнаружены трое, один из которых
объяснил, что идёт работа над выставкой и все они сотрудники, хотя одна из
троих – женщина.
Потом Люся при каждом
удобном случае вставляла мне шпильку: «Ах, да! я ведь не женщина, а
сотрудник!..»
Выставка получилась
необыкновенной. Войдя в зал, человек словно попадал в старинный кабинет, где
тихая музыка позволяла сосредоточиться на изучении гравюр и чтении
сопроводительных текстов и этикеток. Здесь экскурсоводу легко было читать стихи
Пушкина, посвящённые изображённым на портретах людям. На состав экскурсионной
группы можно не обращать особенного внимания. От самой обстановки замирали и
школьники, и пэтэушники, и студенты. А как звучали здесь лёгкие, чуть грустные,
или же, напротив, восторженные, ликующие строки!
Давно уже не проводятся у
нас в музее подобные выставки. Когда музей обрёл юридическую самостоятельность,
пришлось, перегородив выставочный зал, устроить в нём кабинеты для сотрудников.
Все они пришли работать в музей кто два года тому назад, кто год, а кто и всего
несколько месяцев. Да и времена переменились. Привезти выставку, оформить её
так, как мы тогда оформляли – каждую, как спектакль – стало делом практически
невозможным…
Люся умерла осенью 2005
года.
Санька перебрался в Москву.
Нет уже прежней экспозиции.
А у меня перед глазами до
сих пор стоит этот зал. Я слышу, как шлёпают наши с Санькой ладони, как хрустит
сминаемая бумага. Пушкинские стихи всё звучат и звучат, с тех пор неразрывно
связанные в памяти с драгоценными гравюрами в изысканных рамах.
И я улыбаюсь…
О ПОЛЬЗЕ СОСЕДСТВА С ВЫТРЕЗВИТЕЛЕМ
Медицинский вытрезвитель
Центрального района находился здесь, в самом центре города, в районе Старой
крепости так долго, что, кажется, находился здесь всегда…
Когда-то в крепости стоял военный гарнизон, располагались дома для военных инженеров и местного генералитета. В 20 веке нет уже ни гарнизона, ни прежних военных чинов, ни зданий, в которых жили офицеры. Но военизированный след остался. На территории Старой крепости в здании бывшей военной гауптвахты разместился областной военкомат, в здании дворянского собрания – гарнизонный Дом офицеров. На пустыре, образовавшемся в результате сноса домов военных инженеров, вплотную к лютеранской кирхе выстроен Дворец культуры имени Ф.Э. Дзержинского и здесь же, через дорогу, в одноэтажном кирпичном здании начала 20 века… медицинский вытрезвитель.[2]
В 1983 году в бывшем доме комендантов Омской крепости, памятнике архитектуры, построенном в 1799 году, открылся Литературный музей имени Ф.М. Достоевского. Великий писатель после того, как с него сняли кандалы, бывал в гостях у последнего коменданта крепости Алексея Фёдоровича де Граве. Приходил, чтобы поблагодарить за помощь, оказанную с риском для собственного благополучия. Дом комендантов местные краеведы давно наметили под музей. В 1971 году на углу здания был установлен массивный чугунный барельеф с изображением Достоевского. Писатель стоит во весь рост, одетый в бесформенное длинное одеяние и правой рукой прижимает к груди книгу. На барельефе надпись, сообщающая, что в «этом доме бывал великий русский писатель Ф.М. Достоевский».
А вытрезвитель находится в пяти метрах от дома комендантов, в котором разместился музей. Когда музей создавали, о возможных последствиях подобного соседства никто и не думал. Милиционеры даже помогали нам. О случае, когда соседи выручили музей в трудную минуту, я и хочу рассказать.
Музей создавала бригада оформителей во главе с известным московским художником, автором нескольких крупных экспозиций Эдуардом Ивановичем Кулешовым. В Омске, да и во всей Сибири, не нашлось человека, который мог бы на высоком художественном уровне выполнить проект оформления нового музея. Его созданию придавалось, и совершенно справедливо, большое значение – это был первый музей подобного профиля во всей Западной Сибири. Но и сам Э.И. Кулешов был не просто московский художник, а именно что один из самых ярких и самобытных. Думаю, достаточно назвать среди его творений выставки в музее Н.Г. Чернышевского, Государственном Историческом музее, театральном музее Бахрушина, музеях А.Н. Островского в Замоскворечье и Л.Н. Толстого в бывшей монастырской гостинице Спасо-Бородинского монастыря, чтобы убедиться в масштабе личности этого незаурядного человека.[3]
Когда я впервые увидел Эдуарда Ивановича, был поражен его необыкновенной статью. Высокий – более метра восьмидесяти – он казался ещё выше, потому что был очень плотным, крепким человеком. Огромный лоб и русая борода, закрывавшая почти всё лицо – сразу обращали на себя внимание. Говорил он негромко, вкрадчиво, и это казалось странным диссонансом по отношению к исходившему от него ощущению колоссальной физической и душевной силы. Вскоре выяснилось, что за кажущейся вкрадчивостью разговора таится желание эту силу ненароком не показать, не испугать людей, не обидеть. Эдуард Иванович был по-настоящему интеллигентен. Разумеется, его внутренняя сила иногда прорывалась наружу, и тогда под руку ему лучше было не попадаться. За время знакомства с ним мы не раз испытывали и его гнев, и делили с ним радость. Смиряли взаимное раздражение и недовольство друг другом сознанием необходимости общего дела.
К моменту завершения работы всё, что поначалу вызывало трение, было устранено. Но два года и сотрудники музея, и художники шли к общей цели, преодолевая всевозможные препятствия. То управленцы не вовремя выделяли деньги, а сроки поджимали, то мы не предоставили к приезду художников материалы для работы, или предоставили, но не те, что были заказаны. То художники приехали на художественный совет с недостаточно проработанными монтажными листами – всего хватало. Но первым категорическим условием, которое поставил омскому начальству Э.И. Кулешов, было, что вся его бригада от плотников до картонажников, будет набрана в Московском комбинате декоративно-оформительского искусства. У омичей, причастных к созданию нового музея, это требование вызвало шок. Оно означало, что более десятку человек надо оплатить дорогу, разместить в гостинице, выплатить суточные… И это не для приезда один раз, а до самого окончания работы над созданием экспозиции музея… Утверждённые сметы лопались, как мыльные пузыри. И всё же Эдуарду Ивановичу удалось настоять на своём. Именно москвичи выполнили всю работу – до последнего гвоздя, до последней этикетки…
Бригада художников-оформителей совершала эдакие «наезды» из столицы в Омск – и тогда музейная жизнь несколько раз в году на два-три месяца теряла свой размеренный ритм. День отличался от ночи в то время только тем, что ночью не работала ни одна контора, в которой можно было купить или заказать необходимые материалы.
Кроме сугубо хозяйственных задач была задача весьма деликатного свойства. Для того, чтобы обеспечить нормальное ночное функционирование бригады художников-оформителей, необходимо было именно днём создать для них требуемые запасы. В противном случае с наступлением темноты приходилось проявлять чудеса изобретательности… Дело в том, что москвичи во время каждого приёма пищи потребляли солидное количество спиртного, которое они называли «горючим», и без которого работа у них ну никак не хотела спориться. Странное дело, но принимающая сторона на удивление легко и с пониманием отнеслась к этой особенности московских гостей. Понаблюдали несколько дней – всё, что ни делается, несмотря на изрядные объёмы выпитого, делается аккуратно, с огоньком, фантазией и согласно оговоренным правилам оформления музейных предметов. Другое дело – как обеспечить бесперебойную работу? Днём ещё ладно – спиртное можно купить в магазине. Но когда началась работа в режиме аврала и не только столяры, плотники и специалисты по шрифтам, картонажники, сам маэстро, но и мы, музейщики, работали практически круглые сутки, шаг за шагом приближая музей к дню открытия? Тут и начались перебои с подачей «топлива». Тогда не было ночных магазинов – за окном начало 80-х годов 20 века… Где-нибудь во втором часу ночи раздобыть бутылку горячительного невозможно. Ехать в ресторан аэропорта долго и накладно. Что делать?
Однажды, в разгар работы, Эдуард Иванович отозвал нас, «хозяев», в сторонку и сказал, что его ребята трудятся, не покладая рук. Надо их поддержать. Как? Ну, понятное дело – требуется «горючее». Они уже самому Эдуарду Ивановичу предъявили настоящий ультиматум, мол, если их требование не будет удовлетворено немедленно, уйдут спать в гостиницу. Удерживать их больше он не может. А время – напомнил художник – поджимает, о сроках сдачи экспозиции сами всё знаете… Выслушав маэстро, понимаю: надо что-то предпринять, и срочно. Зрительная память напомнила, что у соседей, которые тоже работают круглосуточно, есть специальный ящик для изъятых у алкашей бутылок.
Отправляюсь в вытрезвитель. Дежурный старшина, в разговоре с которым я ещё днём сетовал на приезжих мастеров, не умеющих жить без выпивки, хмуро улыбаясь, вынес из подсобки деревянный ящик. В нём высились разнокалиберные бутылки. Причём все из них под нетронутыми пробками, полные искомой влаги. Початые бутылки милиционеры сразу при изъятии выливают, и пустую тару отправляют по назначению.
Сделав таинственное лицо, захожу в зал. Мастера вповалку лежат кто где. Эдуард Иванович возвышается над ними, словно гора-богатырь над полем боя, и, подбоченившись, посматривает на «павших» товарищей. С грохотом выставляю бутылки на стол. «Где взял? Давай, ещё сбегаем…» – вопрошают тут же ожившие работяги. Объясняю, что это – до утра. Снова застучали молотки, заскрипели ножи, разрезающие бумагу, на стремянки поднялись шрифтовики. Работа продолжилась… Когда москвичи уехали домой, в первопрестольную, нам позвонили из гостинцы «Маяк», в которой они жили во время командировки.
– Придите, пожалуйста, к нам.
– Зачем?
– Придите, мы хотим вам кое-что показать.
Приходим вдвоём с коллегой. Администратор ведёт нас в номер, в котором жили приезжие. Открывает стенной шкафчик. Вот это да! Шкаф от пола до потолка заполнен пустыми водочными бутылками. Они лежат одна к одной, донышками к нам. Это же какое надо иметь здоровье!.. При этом самое удивительное, что спиртное всё-таки сыграло свою положительную роль. Может быть, именно благодаря «горючему», москвичи сумели проявить все свои творческие способности. Так или иначе, Комиссия Московского отделения Союза художников СССР, принимавшая экспозицию, признала оформление музея лучшим по Российской Федерации за 1983 год…
Сейчас, когда я пишу эти строки, экспозиции музея, созданной Э.И. Кулешовым, уже нет. Она прослужила 23 года, четыре месяца и 16 дней и в июне 2006 года была полностью разобрана. В здании музея произведён капитальный ремонт и создан новый музей.
В интервью омской газете Э.И Кулешов говорил: «Материал был тяжёл для пластических выражений, материал плоский, трудно было создать единую изобразительную систему, но, как кажется, удалось создать стилевое единство». В какой степени новому художнику и новой творческой группе удалось повторить художественный подвиг москвичей, покажет время. Новая экспозиция – «Достоевский и Сибирь» решает иные задачи при помощи новых художественных средств…
После открытия музея соседство с вытрезвителем превратилось в весьма досадное обстоятельство. Забавно было слышать, когда звонят из школы, спрашивают, как к нам доехать, какие есть ориентиры. Отвечаешь, что рядом проходит ежегодная выставка цветов «Флора», поблизости – Дворец культуры. В трубке – молчание. И только когда упоминаешь, что по соседству – медицинский вытрезвитель, слышишь облегчённое: «А, да, конечно, знаем». Уж откуда учителя литературы да школьники знают о местонахождении вытрезвителя – можно только догадываться…
Однажды специальная машина привезла соседям очередной «урожай». Открывая дверь в музей, я увидел, как из машины выволакивают пьяную женщину неопределённого возраста. По правилам вытрезвителя, каждого «посетителя» ждёт «помывка». Человека раздевают донага и поливают ледяной водой из шланга или заставляют стать под холодный душ, если он в состоянии стоять на ногах. В 10 утра на экскурсию в музей пришла группа старшеклассников. И вот, когда дети уже готовы зайти в музей, из вытрезвителя выбегает обнажённая «дама», женщина весьма крупных форм. Размахивая руками и другими частями тела, с громкой песней, которая рвётся из груди от полноты переполняющих её чувств, бежит в сторону Иртыша, чтобы совершить «помывку» по собственной воле. Дети обомлели. Бесплатное кино!
Мне неловко. Как я буду рассказывать им о духовности, о формировании литературных традиций в регионе, о каторжных годах Достоевского, когда в глазах у школьников совсем другая, отвратительная картинка?.. Милиционеры бросились ловить сбежавшую алкашку, она стала вырываться, кричать, обзывать их словами, которые я никак не могу привести здесь. Я постарался побыстрее завести детей в музей, успокоить и сменить негативный настрой на рабочий.
После этого случая мы возвели между зданием музея и вытрезвителем собственную «берлинскую стену» – поставили глухой кирпичный забор, чтобы больше никто не устраивал дефиле для школьников и не бегал купаться в Иртыш мимо ошеломлённых посетителей музея.
Только спустя четыре года после открытия музея мне удалось поднять общественность и добиться, чтобы медицинский вытрезвитель перевели в другое помещение, а его здание передали нам для расширения экспозиционных площадей. Много лет оно по всем постановляющим документам числилось за музеем. Но в начале 21 века выяснилось, что я не сделал в 1987 году простой и элементарной для нового века вещи – не составил акт передачи здания на баланс музея. И агрегатный завод, на балансе которого, оказывается, здание всё ещё числилось, отсудил его у нас и добился приватизации в свою пользу. Для чего же? Оказывается, для сноса под строительство другого объекта… Правда, потом выяснилось, что на месте сноса будет построен развлекательный комплекс, в котором музею обещана площадь для размещения литературных экспозиций – но это уже совсем другая история.
ПРО ЭКСПОНАТЫ, КОТОРЫЕ ПИШУТ АВТОГРАФЫ, И ЧТО С ТЕМИ И ДРУГИМИ ИНОГДА ПРОИСХОДИТ
«Музею – от экспоната». Такой автограф оставила на своей книге омская писательница Татьяна Гончарова. Но речь пойдёт не о ней, и не о подаренной ею книге, а о других музейных предметах, некоторые из которых пропали безвозвратно, а некоторые стали экспонатами и хранятся в фондах омского литературного музея.
* * *
Жил в рабочем посёлке Любино известный краевед Иван Семенович Коровкин. И была у него мечта – создать в Омской области литературный музей. Обычный учитель в средней школе, Коровкин всерьёз интересовался фольклором, записывал песни, частушки, сказки, предания, былины. Обращался к известным писателям, поэтам. Получал от них ответы. Часто к письму, которое само по себе уже являлось ценным автографом, прилагалась фотография или даже книга с надписью. Материал постепенно накапливался. Коровкин устраивал выставки. К нему приезжали учёные и коллекционеры, ему самому стали писать аспиранты, студенты и школьники. Задавали вопросы, консультировались. Стали поговаривать, что Коровкин уже открыл собственный литературный музей. Восхищались, какой подвижник, энтузиаст. Всё ведь за свой счёт, без участия государства. И всё для людей, чтобы больше знали о родном крае, любили и ценили его.
Но, как и многие увлечённые люди, Иван Семёнович предполагал жить вечно. А, может быть, и вовсе не задумывался о смерти. Он умер так внезапно[4], что не успел распорядиться судьбой своих коллекций. И, как это нередко бывает, родственники покойного захотели поскорее избавиться от ветхих бумажек, которые забили весь дом, от «никому не нужных» старых книжек и фотографий.
Одним из первых в доме краеведа побывал омский журналист Александр Лейфер. Ему ещё удалось обнаружить множество ценнейших документов: «Письмо Елены Вяловой-Васильевой – второй жены поэта Павла Васильева, фольклорные записи, что-то ещё, сейчас уже не помню, оказалось среди “самого ненужного”. Помню, что набралась порядочная стопка. Сколько раз за эти дни топилась таким образом печка и что в ней сгорело, знает один лишь Бог…
Побывав на кладбище, мы пошли в райком партии и объяснили ситуацию. Нам дали ключ от пустого секретарского кабинета и “Волгу”. В несколько рейсов мы вывезли архив. Грузили, не разбирая, не читая – всё подряд. Иногда случайно попадалось на глаза: вот письма поэта и ученого Петра Драверта, вот – Твардовского, вот – дневниковая запись самого Ивана Семеновича, вот – чья-то рукопись…
“Забирайте, всё забирайте, – радостно говорила вдова, – мне эту комнату белить надо, квартирантов пускать – все подмога”.
Архив благополучно пролежал в запертом райкомовском кабинете до тех пор, пока его не забрали профессионалы – сотрудники областного госархива. Сейчас там – личный фонд Коровкина.
Закончив с бумагами, принялись за книги. Их вдова намеревалась продать. Разделили библиотеку на две части: ту, которую можно продать кому угодно, и ту, которую надо продать целенаправленно, – для будущего омского Литмузея имени Ф.М. Достоевского. Во вторую вошли книги с автографами, литература о Достоевском, редкие издания, литературоведение, довоенная Литературная энциклопедия и т.п. – набралось довольно много.
Однако все наши труды по разбору библиотеки оказались напрасными: краеведческий музей не сумел оперативно решить вопрос с покупкой и вывозом книг. А пока тянули, приёмный сын Коровкина, алкоголик, сетками таскал на пропой книги – как из той, так и из другой части. Спасти потом удалось лишь крохи».[5]
Продолжая рассказ А. Лейфера, замечу, что прекрасно помню, как нам, в литературный отдел краеведческого музея позвонили из Любино. «Умер Коровкин. Срочно приезжайте. Материалы его архива продаются пачками за бутылку водки. Прямо с порога его дома в багажники подъезжающих машин укладываются раритеты, которым Иван Семёнович посвятил всю свою жизнь». Действительно, пока удалось «выбить» командировку, прошло несколько месяцев. Человеку «свободному» покажется странным, что в Любино, до которого час езды на электричке, мы добирались, как до экватора. Но со службы не удерёшь. Музейные будни не имеют выходных – дежурим и по субботам, и по воскресеньям… Так что отправиться в Любино я смог только в конце мая.
Прихожу в дом к Коровкину. Его жена и сын сухо вежливы. Говорят, что практически ничего из собранного Иваном Семёновичем уже не осталось. Ссылаются на госархив. Мол, приехали оттуда и увезли сразу несколько мешков. Расспрашиваю, допытываюсь. Прошу показать хотя бы то, что осталось. Нехотя достают из-под кровати чемодан. Извлекаю из него несколько потрёпанных книг по фольклористике. Да уж. Понятно, почему эти книги не заинтересовали ни коллекционеров, ни архивистов. Впрочем, как я понял, скудное содержимое этого чемодана как раз и было остатками той части богатейшего архива и библиотеки, которая приуготовлялась для «омского Литмузея». Хозяева всем своим видом показывают, что с нетерпением ждут, когда я уйду. Ещё бы – из кухни тянет запахом свежесваренной картошки. Видимо, в неё успели положить сливочное масло и посыпать зеленью из теплицы, потому что пахнет чрезвычайно аппетитно. Но я не могу уйти с пустыми руками. Век потом себе этого не прощу. К тому же, в другой раз меня могут сюда и не пустить. Я в те годы почти не употреблял спиртного и с гораздо большей нетерпимостью, чем сейчас, относился к выпивохам. А ведь приди я тогда с бутылкой – глядишь, разговор бы и сложился… Но, поскольку бутылки нет, продолжаю допытываться долго, занудно и сам понимаю, что противно. Но всё-таки добиваюсь своего. «Есть ещё кое-что, – вздыхая, признаётся хозяйка. – Вообще завалящее. Мы на растопку положили в угольный сарай. Можете пойти, посмотреть, если не сожгли»…
Не иду – бегу в этот злосчастный сарай. Среди бумаг действительно малоинтересных нахожу и кладу в портфель две фотографии… Почему не наорал тогда на хозяев, увидев эти снимки? Почему не сказал им всё, что о них думаю? Наверно, интуитивно сработали два соображения. Они пришли мне в голову одновременно и тут же погасили клокотавшую в груди ярость. Скажи я им, что эти фотографии имеют ценность – хозяева могли запросить за них определённую сумму. Пока я буду искать возможность выплатить им государственные деньги, они перепродадут снимки коллекционерам. Ну, и, во-вторых, что махать кулаками после драки? Спасибо надо сказать, что ни коллекционеры, ни даже архивисты не поняли , что это за снимки. А то не видать бы их музею. Хотя, быть может, и у тех, и у других до угольного сарая просто руки не дошли и мне просто повезло? Так или иначе, одна из тех фотографий все 23 года работы занимала почётное место в экспозиции литературного музея.
На фотографии три человека. В центре – сибирский поэт серебряного века Георгий Андреевич Вяткин, а рядом – братья Бунины, Иван и Юлий Алексеевичи. Кто-то из учёных говорит, что снимок сделан в Харькове, кто-то настаивает на Москве. В 1909 году Г. Вяткин пытался издать сборник писателей-сибиряков в созданном А.М. Горьким издательстве «Знание». Бывал во многих сибирских городах, встречался с местными авторами. В Москве посещал писательские «среды» в доме Телешева, где, по всей вероятности, и познакомился с братьями Буниными.
12 ноября 2001 года, после открытия памятника Ф.М. Достоевскому, в музее побывал губернатор Омской области Л.К. Полежаев. Очень внимательно слушал экскурсовода. Когда я обратил его внимание на фотографию Буниных с Вяткиным, стал расспрашивать. Сказал, что любит творчество И.А. Бунина. Так уж, видимо, совпало, что в декабре того же года губернатор подписал распоряжение об издании пятитомного собрания сочинений Г.А. Вяткина. У репрессированного писателя никогда не было никаких собраний сочинений, выходили лишь отдельные книги… В нынешнем, 2006 году, издание должно быть завершено, и, не дожидаясь этого события, вышли из печати первые тома уникального полного собрания сочинений И.А. Бунина, заказанные и профинансированные Л.К. Полежаевым…
Да, не сказал, а кто же на втором снимке из угольного сарая? Вы не поверите. Ромен Роллан, знаменитый французский писатель. И на обороте фотографии – его собственноручный автограф – естественно, на французском…
* * *
В доме И.С. Коровкина, среди бумаг, приготовленных на растопку, обнаружил весьма пухлую тетрадь в твёрдом темно-зелёном переплёте. На обложке красовалась фотография автора – Андрея Девятова, а на страницах, очевидно, нарезанных вручную и вручную же сшитых обычными нитками, наклеены многочисленные вырезки из фронтовых газет. Каждая вырезка – новое стихотворение. Получилась добротная самиздатовская книжка. Стихи, правда, явно любительские, не профессиональные, но автор, очевидно, дорожил своим творчеством. Вчитываясь в текст, пытался найти хоть малейшую зацепку, которая позволила бы узнать, откуда А. Девятов был призван в армию и куда вернулся, если остался жив, после окончания войны. Под одним из стихотворений прочёл, что связист А. Девятов служил до войны на Омском прижелезнодорожном почтамте. Оказывается, есть и такая организация. Срочно звоню туда. Узнаю, что Андрей Иванович Девятов много лет как на пенсии. Человек замкнутый, на службе мало с кем разговаривал, а уж о том, что он пишет стихи, не знал никто. В отделе кадров мне выдали его домашний адрес. Узнаю через справочное номер телефона, звоню. Увы, А.И. Девятова уже нет в живых. Дочь согласилась встретиться со мной.
В квартире сохранилась всего лишь одна фотография её отца. Да, писал стихи. Блажил старик – так они все полагали. Был в доме большой сундук, где он хранил свои бумажки. Андрей Иванович закрывал сундук на ключ, который всегда держал при себе. Как-то на праздник подпил и признался, что писал Алексею Максимовичу Горькому, посылал свои стихи. И сам Горький – автор «Песни о Буревестнике»! – ему отвечал. Якобы, Андрей Иванович показывал родственникам эти ответы.
Слушал, и не верил своим ушам. В Омске много лет жил человек, который переписывался с Горьким! И до сих пор об этом ничего не было известно! Можно же добавить новый штрих в картину культурной жизни Омска! Но увы. Открытия не состоялось. Оказывается, семья Девятовых жила тогда в частном доме. Вскоре после смерти Андрея Ивановича родственники получили благоустроенную квартиру. На семейном совете решили сундук с бумагами деда на новую квартиру не везти. Ну, и в последний раз хорошо протопили печку…
Родственники литераторов, быть может, и не читали «Мастера и Маргариту», но, словно сговорившись, усиленно стремятся опровергнуть ставшие крылатыми слова «рукописи не горят»!.. И никому даже в голову не приходит позвонить в музей, обратиться к учителю литературы из ближайшей школы или к любому библиотекарю.
* * *
Таких болезненных примеров не беспамятства даже, а какого-то удивительного нежелания ни о чём думать, только из своего опыта могу привести немало. Людское равнодушие можно объяснить, найти ему оправдание. Но когда коллеги, якобы единомышленники, проявляют подобную же глухоту и недальновидность… Например, фондово-закупочная комиссия музейного объединения отказалась принять в фонды собранный мной очень скромный архив Юрия Сопова. Они заявили, что «документы о колчаковском прихвостне не могут храниться в краеведческом музее». Мне рекомендовали вернуть собранные материалы родственникам. К счастью, я не прислушался к ценной идеологической рекомендации и сохранил маленький свод драгоценных документов среди своих личных бумаг.
Талантливый поэт ушёл из жизни совсем юным. Он учился в Омском землемерном училище, но не окончил курса. Началась гражданская война, и молодой человек был призван в колчаковскую армию. Стал юнкером. Потом произведён в младшие офицеры и переведён в охрану Верховного правителя. В августе 1919 года в Ставке раздался взрыв, в результате которого Юрий Сопов погиб. В своё время, видимо, чтобы спасти для истории имя талантливого юноши, придумали версию, будто бы Сопов готовил покушение… Но, впоследствии установили, что взрыв произошёл из-за неосторожного обращения с гранатой.
Однажды я целое лето просидел в госархиве и областной научной библиотеке. Отыскал большое количество стихотворений Сопова. Мне хотелось во что бы то ни стало познакомить читателей с творчеством этого одарённого мальчика. Правда, публикации я стал добиваться уже в новом веке, в новую эпоху. Но всё это время мной руководил не только азарт исследователя. Я хотел ответить то ли на идеологическую тупость, то ли просто на коллективную бессознательную слепоту членов фондово-закупочной комиссии, отказавшихся принимать на хранение в фонды рукописи Сопова, его фотографии и единственную книжку стихотворений. Да, время было такое. Но иногда и собственной головой думать надо… Кстати могу сказать, что теперь-то уж уникальные материалы, связанные с жизнью и творчеством Ю. Сопова будут сохранены для потомков, потому что поставлены на государственный учёт в Омском литературном музее…
Когда-то А.В. Луначарский назвал музеи «памятной книгой человечества». Любое сравнение хромает, но, принимая эту характеристику, хочется пожелать авторам книги делать в неё лишь продуманные и вдохновенные записи. И пусть «памятную книгу человечества» никогда не постигнет участь книг, которые сжигали на кострах. Забывали пылиться на полках. Раздирали на картинки. Использовали как бумагу для черновиков или других надобностей. Меняются времена, нравы. Приходят и уходят поколения. Но что-то должно оставаться всегда. Если, конечно, люди не трава перекати-поле, которая растёт там, где оставит её в покое ветер.
ТАЙНА ПОДЗЕМНОГО ХОДА
Дом комендантов – одно из немногих, сохранившихся до наших дней зданий бывшей Омской крепости. Вокруг каждого из них всегда существовало множество легенд, преданий, просто не проясненных историй.
Решение о создании в Омске Литературного музея и размещении его в бывшем Доме комендантов крепости было принято горисполкомом в 1975 году. В то время в здании жили люди. Непросто было справиться с задачей расселения по квартирам всех жильцов. Ещё сложнее, как выяснилось, найти средства для капитального ремонта старенького, 1799 года постройки, дома, для оплаты проекта экспозиции, приобретения необходимых материалов и исполнительских работ. Тем не менее, с 1980 по 1982 год все необходимые подготовительные стадии создания музея были пройдены. Во время ремонта с Дома сняли и крышу, и старые, простоявшие двести лет перекрытия – огромные брёвна почти в обхват. Смотрел на них и думал, что таким, наверно, и был корабельный лес, из которого строили непобедимый русский флот. Перекрытия, пролежавшие двести лет, буквально звенели от заключённой в них энергии. Я взял ножовку и пытался сделать пропил на одной из балок. Ощущение было таким, будто пытаюсь пилить рельс… Но пожарники категорически запретили использовать деревянные перекрытия по назначению. Их временно сложили во дворе музея. Утром ни одной балки на прежнем месте не оказалось…
Ещё до наступления ремонтной поры в подвальном помещении Дома прямо под одним из окон мы увидели широкий арочный проём, заложенный современным кирпичом. Само подвальное помещение тоже было необычным – сводчатые потолки, старый кирпич, старая кладка… Может быть, здесь начинался подземный ход, который вёл от Дома комендантов на противоположную сторону Иртыша? От этого, вполне логичного, предположения, захватывало дух. Уже грезились находки, сделанные в подземном коридоре. Ведь из военной крепости не просто могли, а должны вести потайные ходы! В нём могли быть устроены тайники, в которых можно обнаружить всё, что угодно… Почему до сих пор его не нашли? Тоже просто: поскольку ход секретный, на чертеже внутренней планировки дома комендантов, добытом мной в московском архиве, не обозначен ни «подвал» в здании, ни выход из него.
Вскоре начался ремонт, и наши доблестные строители под завязку набили «подвал» строительным мусором. Тайне Дома комендантов, казалось, так и суждено было остаться нераскрытой. Многие годы мне мерещилось, что мы, наконец, обнаружили подземный ход и движемся по нему с фонарями. То и дело шарахаемся в стороны от скелетов, которые встречаются по пути. Мерещилась мне и новая подземная экспозиция, и даже большие сложности, связанные с ней. Но в своих видениях я все проблемы успешно решал…
В 1999 году я рассказал историю с подземным ходом археологу Игорю Евгеньевичу Скандакову, директору Омского музея истории народного образования. Человек энергичный и предприимчивый, он сразу же загорелся идеей начать раскопки. Для начала силами детей, состоявших в Омском областном скаутском центре «Сибирь», из маленького подземного каземата вынули весь строительный мусор. Затем археологи добрались до естественного грунта, где обнаружили скелет собаки, старый башмак, разнообразные мелкие предметы, позволяющие судить о возрасте Дома. За пределами здания в нескольких местах проложили шурфы, пытаясь выявить хотя бы старинные подземные коммуникации. Ничего! Мы рассказали в местной периодической печати о своих попытках раскрыть тайну, надеясь, что отыщутся старожилы, которые хранят легенды и смогут поведать нам много интересного. Старожилов не нашлось, зато вскоре в музей пришли профессиональные сапёры. Специальными приборами, способными отыскивать в земном грунте не только крупные вещи (сундуки с кладами, например…), но и просто обломки кирпичей, гнутые ржавые гвозди, полусгнившие деревяшки и проч., они тщательно исследовали прилегающую к музею территорию. Проделанная кропотливейшая работа не привела к желаемому результату. Подземный ход так и не был обнаружен. А эффектная загадка по-прежнему дразнила воображение. Интерес к ней подогревался сообщениями то об одном подобном таинственном сооружении на территории бывшей крепости, то о другом.
Свет на «музейную тайну» сумел пролить омский архитекторовед Олег Васильевич Белан. В своих публикациях во вкладке «“Алфавит” в Омске» он сообщил любопытную информацию и о Доме, и его хозяевах. Так, по его словам, первым хозяином Дома, а, следовательно, первым комендантом Омской крепости, был Александр Дмитриевич Балашов. Цитирую: «В 1799 году отправили Александра Дмитриевича, присвоив очередное звание генерал-майора, на повышение… в Сибирь, комендантом Омской крепости. В Омске генералитет внимательно следил за дворцовыми интригами конца 18-го века, и, казалось, готов был ко всему. Прибытие столь важной и привередливой персоны, как А.Д. Балашов, из эпицентра российских событий привело, похоже, местное начальство в некоторое замешательство. Жить в деревянном доме новый комендант не станет. В срочном порядке, должно быть, приступили к постройке каменного дома, раскатав по бревнышкам старый».[6]
Прервем цитирование вольным пересказом предыдущей статьи этого же автора, из которой можно узнать, в частности, о том, что впервые Дом комендантов возник на территории Второй Омской крепости и что чертил «рабочий план» будущего дома «вахмистр Фёдор де Граве», по всей видимости, отец последнего коменданта Омской крепости Алексея Фёдоровича де Граве. Как он оказался в Омске? О.В. Белан предполагает: «в середине 18 столетия в Европе начались очередные гонения протестантов, католики снова начали притеснять лютеран и кальвинистов. Большинство гонимых двинулось через океан в Новый Свет, а часть их увидела свет в России, где на престол взошла Екатерина II. Великая императрица была столь великодушна, что приняла под своё покровительство протестантов и даже даровала им некоторые свободы от повинностей. За что должны были они служить верой и правдой своей благодетельнице. Вполне вероятно, что Фёдор де Граве был в числе тех иностранцев – “новобранцев” и, как всякий уважающий себя дворянин, он не преминул заявить о своих правах и был причислен к дворянам Тобольской губернии»[7].
Таким образом, как отмечает О.В. Белан, «с именем отца – Фёдора (де Граве – В.В.) начинается “новая крепость”, а с именем Алексея, последнего коменданта крепости история её закончилась». Я проводил автора этих статей к месту нашей «тайны». Спустившись по лестнице вниз и осмотревшись, он сделал вывод о том, что «своды старше, чем дом». Предположительно, это помещение могло находиться внутри первого, деревянного дома комендантов. Вероятно, именно поэтому вход-выход из подземной комнаты расположен, на наш сегодняшний взгляд, так странно и, к тому же, не обозначен ни на одном плане. Комната просто могла быть частью подвального помещения, войти в который можно через улицу – вот как возник арочный проём. Когда деревянный дом снесли, крыльцо разобрали, арку заложили кирпичом, а сверху прорубили лаз, через который попадали внутрь таинственной комнаты и тогдашние жильцы, а затем и мы, жители современного Омска…
Тайны больше нет. А жаль.
Летом 2001 года мы облагообразили внутренний вид потайной комнаты Дома комендантов Омской крепости, провели в неё тепло и свет, и устроили в ней выставку «Микроминиатюры Анатолия Коненко», приурочив её к 285-летию Омска и 180-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского. Потом появилась новая идея – устроить в подземной комнатке что-то вроде аттракциона для «новых русских», эдакую пыточную камеру, где можно «примерить» кандалы, посидеть в сыром помещении оговоренное время. Вход – бесплатно, выход – сто баксов… За отдельную плату желающих могли бы даже выпороть… Правда, эта затея так и осталась колкой шуткой.
Быть может, в потайной сводчатой комнате бывшего Дома комендантов Омской крепости со временем будет создана выставка орудий наказания, применявшихся когда-то в Омской крепости.
ЧТО ИМЕЕМ, НЕ ХРАНИМ…
Первая половина известной фразы, к счастью, относится не к музеям. Музеи призваны собирать и хранить памятники материальной и духовной культуры. Говоря проще, музеи призваны в своих фондах и экспозициях оставить для последующих поколений слепок времени в виде предметов быта, документов, фотографий, книг, инструментов, которыми пользовались люди, образцов продукции промышленного и сельскохозяйственного производства. Одной из составляющих миссии музеев является необходимость документировать духовную жизнь общества в определённую эпоху. В исполнении эта задача вызывает порой наибольшие, и часто непреодолимые сложности.
Как на вещественных примерах показать, чем одухотворялись люди? Чем дорожили и чем пренебрегали? Какие действия государственной машины оказывались для них наиболее болезненными, а какие, напротив, благотворными? Ведь можно сохранить тысячу программок театральных спектаклей и афиш, сотни тысяч фотографий. Сто лет следить, чтобы пыль не села на балетные тапочки Улановой или веер, с которым выходила на сцену великая Плисецкая в роли Кармэн. Но как передать будущему посетителю музея или, например, исследователю, перебирающему документы в фондах, живые человеческие чувства? Волнение помощника режиссёра, стоявшего в кулисе во время премьеры? Или гордость визажиста, создавшего уникальный грим, вдохновение костюмеров, тщательность рабочих сцены… А как в экспозиции литературного музея отразить, что испытывает писатель, создавая в воображении замысел будущего текста? Что происходит в его душе, когда он подыскивает нужные слова, выстраивает их в порядке, необходимом для создания настроения, передачи чувств и ощущений персонажей, которые имеют индивидуальные вкусовые ощущения, каждый по-своему воспринимают цвета, запахи, температуру и влажность среды, которая их окружает?..
Задаваясь этими и подобными вопросами при разработке плана научного комплектования фондов, музейный работник должен быть хоть чуточку режиссёром спектакля, который в будущем назовут постоянно действующей экспозицией или временной выставкой. Он должен знать, как сохранить то, что собрано в фонды музея. Как показать рукопись или уникальную фотографию, книгу или старинную вещь, чтобы не повредить их. Не посадить на клей, не пришпандорить гвоздями или кнопками, не обрезать, если не подходит в рамку и не отбить кусок, если не становится в витрину… Музейщик лучше других знает, о чём говорится во второй части известной фразы, вынесенной в заголовок: «Потерявши – плачем…»
Музейщик должен быть разнопрофильным специалистом. Он должен в совершенстве знать историю как базовую дисциплину и при этом быть профессионалом в узкой профессии. Например, в литературном музее сотрудник должен знать, что и когда происходило в стране и регионе, какие события влияли на жизнь людей вообще и на писателей, в частности. Но, кроме того, он должен знать историю и теорию литературы, и, что ещё более важно, уметь отличить плохой художественный текст от хорошего – хотя бы для того, чтобы не оставить потомкам, как нечто выдающееся, следы творчества записного графомана – в рукописях и разнообразных изданиях… Кроме того, сотрудник любого музея должен обладать дотошностью исследователя, в душе быть учёным (некоторые музейщики действительно раньше или позже становятся учёными). Ему должен быть интересен каждый документ, каждый факт. Ведь мостовая истории лишь внешне выглядит как нечто монолитное. На самом деле она имеет основание, в котором, конечно, есть и глыбы, но ещё больше разноцветных камней, камушков и даже песчинок…
Большинство музейщиков и по своему образованию, и по мироощущению – педагоги. Они обязаны уметь отобрать и систематизировать факты. Адаптировать их к восприятию разновозрастных групп. Уметь выделить главное. Сделать правильные акценты. Всегда иметь сверхзадачу (зачем он рассказывает именно об этом, какую цель преследует, чего хочет добиться от посетителей, кроме усвоения поданного материала?)
Музейный работник должен быть, отчасти, и артистом. Выходя на экскурсию, он, как и актер, должен забывать о своём самочувствии, о своих радостях или огорчениях. Не хочешь сегодня показывать свою любовь к музею и теме экскурсии, не в настроении – изволь и любовь и интерес сыграть… Да так, чтобы никто не догадался, что у тебя на душе кошки скребут или просто голова раскалывается… Единственное, что можешь себе позволить – это дать пережитому переплавиться в неизгладимое впечатление, в знания, которые унесёт с собой экскурсант.
Сколько раз на моём музейном веку я всерьёз задумывался об этом!
Преподавательница пригоняет в музей группу из какого-нибудь ПТУ. Возраст у детей всё ещё гормонально-брутальный. Энергия переполняет, хочется бегать, прыгать, орать, где-нибудь что-нибудь ковырять, что-то проказливое затевать, толкаться, шумно выяснять отношения, примериваться к лучшему месту в шеренге, толпе или строю. Отмахиваться от мыслей о будущем, которое всё равно будет, хочешь ты этого или нет, и в котором всё успеется, потом, когда-нибудь, но не сейчас, а потом, потом, в другом месте, когда уже никуда от этого будущего не деться.
И вот такая группа, давясь, протискивается в двери музея. В их коллективном оре с трудом, но можно разобрать возмущённые вопросы о том, зачем их сюда пригнали? лучше бы на дискотеку пошли! у них нет денег на билет! (а сами одеты в кожу и через одного в руках у каждого мороженное, которое стоит в два раза дороже, чем вход в музей). А вот выделяется ор особенно интересный: «Дайте мне этого экскурсовода, я ему сам экскурсию проведу!!!» Этого уже стерпеть нельзя. Являюсь. Приветственные крики: «О! Классно!» Шепоток: «Достоевский-достоевский-достоевский»… Протягиваю крикуну указку: «Пожалуйста. Проведите нам экскурсию. Мы все с удовольствием послушаем». Крикун, разумеется, тут же тушуется и сникает. Группа, которая в любой момент готова дружить против кого угодно, гогочет и уже с интересом смотрит на меня. Что ж. Приходится соответствовать. Через пятнадцать минут после начала экскурсии спина мокрая, даже если в залах музея температура не поднимается выше плюс 15-16 градусов. Работаешь на износ. Нет, внешне ты спокоен, может быть, даже слишком. Но внутренняя собранность, лаконичность движений, точно выбранная громкость голоса, его тембр и интонации заставляют группу всматриваться в твои глаза и движения, следить взглядом за указкой, следовать за тобой по залам, постепенно сосредоточиваясь. Чувствуешь, как от тебя к тридцати мальчикам и девочкам тянутся энергетические нити. Надо удержать их внимание во что бы то ни стало. Через пятнадцать минут приходится сменить стиль монолога на стиль беседы. Начинаю говорить, обращаясь непосредственно к каждому из них, использую слова: «вообразите, представьте себе, скажите, что Вы видите на этом рисунке». Обращаюсь с просьбой подойти поближе и прочесть какую-нибудь надпись на картинке, чтобы они сами могли убедиться в правдивости моих слов. Обещаю не кусаться. Дети с удовольствием принимают игру. Откликаются, отвечают, подходят, читают вслух. Во время образовавшейся эмоциональной паузы они отдыхают. Отдыхаю и я. Концентрируюсь для подъёма на следующий виток. Там будет тоже очень много фактической и эмоциональной информации. Начинается самый трудный период – третья пятнадцатиминутка. Дети устали стоять, и стоя слушать. Ходить за кем-то, да ещё всем вместе. Их уже давно тянет побуянить. Но я не даю им расслабиться. Гружу их таким материалом, который, я знаю, будет им интересен. Провоцирую их интерес. Здесь важен тон. Ни в коем случае нельзя заигрывать с детьми, выдавая информацию! Необходимо держать дистанцию, то сокращая её, то снова делая ощутимой. После длинного рассказа о Достоевском – общественном человеке выдаю фразу: «Перед Вами фотография первой жены писателя»… Пауза в секунду. Полторы… Есть! Где-то во втором ряду стоящих передо мной молодых людей слышится вопрос, шёпотом заданный не мне, а спине соседа, стоящего впереди: «А вторая где? А, может, и третья была?..» Озвучиваю услышанный вопрос уже громко и серьёзно. Скрывая иронию, благодарю за подсказку. Говорю, не будь фотография чёрно-белой, на щеках этой женщины можно было бы разглядеть болезненный румянец. Рассказываю о её нелёгкой судьбе и преждевременной кончине. Самое время поговорить о любви. Это они понимают. Это их волнует. Даже если речь идёт не о Бритни Спирс, а о жене Достоевского. Ну вот. Скоро финиш. Последний эмоциональный всплеск – рассказ о смерти писателя и о его похоронах. Дети понимают, что дело близится к финалу. Они теперь будут терпеливо слушать и о значении творчества писателя сегодня, и о местах, связанных с ним в нашем городе. Иногда в такой приручённой группе оказываются толковые люди, которые даже задают вопросы. Причём, не прячась за чью-то спину, а громко. Спрашивают, потому что это их действительно интересует. С удовольствием отвечаю. Вопросов больше нет. Прощаюсь. Группа торопливо, но уже без давки, выходит на улицу. Отходят от музея. И только тогда вновь раздаётся гогот. Снова они толкают друг друга и несутся куда-то вскачь…
На лекциях вне музея тоже иногда случаются презабавные истории. Как-то пришлось мне читать лекцию о декабристах в одном среднеспециальном учебном заведении. В аудитории – одни барышни. Выдаю материал и чувствую, что им скучно. Надо срочно что-то делать. Немного поворачиваю тему и говорю о декабристках – возлюбленных героев и романтиков 1812 года. Вдруг, когда мне уже кажется, что меня начинают слушать не только из вежливости, вижу боковым зрением, как девица, которая сидит за первым столом в крайнем ряду слева, быстрым движением кладёт обе свои ноги в ярких розовых колготках на стол. Девицы в аудитории, все, как одна выдохнули: «Ах-х!!!» Тридцать пар глаз переводятся с ног в розовом на меня, с меня – на ноги в розовом. Не смотрю на эту фрондёрку. Много чести. Пауза не более трёх секунд. И, неторопливо:
– Я бы на Вашем месте не стал демонстрировать всем свои грязные колготки…
– Неправда! Я стирала!..
Ноги тут же убраны на место. Все с облегчением смеются. Сделана эмоциональная разбивка. На меня смотрят с уважением и дают возможность закончить лекцию…
Нисколько не пытаюсь расхваливать себя как профессионала. Говорю о том, как было на самом деле. И всегда чрезвычайно высоко ценю профессионализм в других. Однажды в музее А.С. Пушкина на Мойке, 12 в Питере, последней квартире поэта, испытал самое настоящее потрясение от работы коллеги. В этом музее всегда много народу. Трудно бывает записаться на экскурсию. Группы идут одна за другой, буквально наступая на пятки. При таком конвейере экскурсоводу сложно выкладываться. Зная это, я не стремился примкнуть к группе. Проходил мимо. Голоса экскурсоводов сливались в общий фон. Я рассматривал фотографии, вчитывался в этикетки и тексты. И вдруг откуда-то издалека донёсся голос. Слова трудно разобрать, но я уловил интонацию. И пошёл на голос, за ним. Стал искать экскурсовода. Так и не увидел её. Но дойдя с группой до конца, пережил последние мгновения великого поэта. Побывал им самим, и Натальей Николаевной, и Данзасом, и Пущиным. И даже царём Николаем… И до сих пор при воспоминании о той высокопрофессиональной экскурсии к горлу поднимается комок и я снова чувствую как близко слёзы…
На протяжении некоторого времени музейщики любили повторять лестные слова академика Д.С. Лихачёва, сказанные в их адрес: «Последние святые на Руси». Повторяли до тех пор, пока слова эти не стали красивым штампом. Да и неуместно людям, которые всё время твердят о необходимости развития материальной базы своих музеев, о необходимости вкладывать немалые средства в создание условий для хранения и научного учёта фондовых коллекций, о том, что самый низкооплачиваемый труд – это труд библиотекарей и музейных работников, говорить о собственной святости. Святые – великие страдальцы. Жизнь отдавали за людей и за идею. Невольно эти размышления ассоциируются со словами, написанными 17-летним Достоевским. Он собирался всю жизнь разгадывать человека, как величайшую тайну. Если занимаешься разгадкой этой тайны – «не говори, что потерял время», – отмечал он. Вот и я могу повторить вслед за Достоевским, перефразируя сказанное им. Если уж работаешь в музее, если нашёл здесь своё призвание – старайся соответствовать высокой планке профессии и не говори, что потерял время, не жалуйся и не сетуй на судьбу…
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
