Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Цветы усопшим
Жизнь мертвых продолжается в памяти живых.
Марк Тулий Цицерон
Мария Логиновская
ИВАСЬ
Цель оправдывает средства.
Лойола
Мы уничтожим кулаков как класс.
Сталин
Давно когда-то о смерти писали. Писали в книгах, в газетах. Некоторые говорили об этом сухо и чётко, называя цифры, другие проникновенно, художественно описывая самый факт, но так или иначе, независимо от манеры художника, смерть всегда была помянута, а смерть маленького человечка – особенно. Теперь всё изменилось, и хоть смерть как исчезновение осталась всё той же, но взгляд на неё изменился. Взгляд диалектический – смерть же позитивна.
Сейчас о смертях маленьких людей не говорят, не пишут. Пишут только в том случае, если государству это выгодно, если этим можно воспользоваться, тогда обнародуется смерть какого-нибудь Павлика Морозова, он причисляется к лику героев, печатаются о нём «материалы», пишутся бездны сентиментально-героических стихотворений, смерть его становится общим достоянием, «прорабатывается» в школах, в пионерских отрядах, на общих собраниях, и рассказываются всем невероятные вещи о его благонравии, благоразумии, героизме… А если это не нужно, умирают дети сотнями, тысячами от недоедания, неврастении, эпидемий, и никому это не интересно, никто об этом не скажет.
Struggle for life – кто же виноват, если и падают в борьбе...
Мне хочется рассказать вам о смерти ребёнка просто, без прикрас, то, что прошло перед глазами. Как вы к этому отнесётесь – ваше дело.
Иван Гриценко родился на Украине, в селе […]роповичи на реке Псёл. И звали его Ивась, Ивасик, Ивасенька. Тополя в селе были высокие, густые и двух сортов. Одни серебристые, вечно шелестящие, а другие строгие, тёмными пирамидами уходящие в небо. На площади в кресле сидел Гоголь, так же как и в Москве на Арбате, уныло опустившись в кресло, и неотрывно смотрел на старую вычурную церковь.
С самых первых дней Ивась услышал шум реки. Неподалёку от их хаты стояла водяная мельница, и в шлюзах шумела вода. Засыпал и просыпался Ивась под этот шум. Когда весь глиняный пол хаты был изучен до мельчайших подробностей, Ивась переполз через порог и, не рассчитав высоты, вывалился во двор. Пронзительно вскрикнув, он моментально умолк, так неожиданно чуждо прозвучал во дворе его голос, а умолкнув, услышал, как близко-близко стучит мельница, как пахнут цветущие яблони и вишни, как сверкают на солнце битые стёкла, и впервые, от радостного изумления, он оторвался ручонками от земли, покачиваясь, поднялся на ноги и сделал несколько шагов. Чудо совершилось, Ивасик сделался маленьким человеком.
А потом пошло всё быстро, ножки окрепли и после того как несколько раз расцветал и отцветал сад, Ивасик уже, сидя на берегу, наблюдал работу мельницы, а там, вечерами, помнит Ивасик весёлый ужас падения в мельничную корзину, где вода бурлит, как в котле. Кипит, кувыркается бронзовое тельце, цепляются руки за край корзинки, вот-вот засосёт под колесо, но вот усилие – Ивась на стенке корзины, еще усилие – на мостике и, расставя ноги, кричит что-то радостно-бессмысленное, но торжествующее, стараясь заглушить шум мельницы.
Часто он засыпал на берегу под этот шум да под песни девчат и парней, а просыпался у себя в хате, на чистых половиках, подушках, солнце смотрелось в хату и шумела мельница. Так и подрастал Ивась, гоняя верхом на подсолнухе, затевая драки, пася гусей и бессознательно радуясь жизни.
Жил он как-то мимо взрослых, печалятся ли они, радуются – всё это мимо, не задевая, у него так много было своих дел. Жизнь разворачивалась, как плахта. А плахты, они ведь тоже бывают разные. Пёстрые, красивые девичьи плахты и чёрные, старушечьи. И не заметил Ивась, как жизнь перед ним обернулась чёрной плахтой.
Уже бегал Ивась в школу, учил шелестивки та голосивки. Пел вместе с другими учениками «Повстаньте гнани та голодни...», усиленно готовился к празднику первого мая и с гордостью думал, что скоро перейдёт в третий класс. Впервые подписав в школе самостоятельно тетрадь, выведя: «Ив. Гриценко 1930 год», он пошёл домой.
Ещё по дороге он удивлялся. Хлопали двери в хатах, перебегали бледные растерянные люди, визжала где-то надрывно свинья, будто бы её собирались резать. Во многих хатах слышался плач. Ивась припустил домой. Не доходя до хаты, он услышал, как воет мать, у него упало сердце. Он заглянул в хату. Всё было сдвинуто со своих мест, посреди хаты сидела мать и, раскачиваясь, выла: «Ой лишенько, ой, завищо, завищо, ми ж робили, робили усю жисть як прокляти». Сестра суетилась, что-то раскладывая, но больше всего его напугал отец. У него тряслась борода, быстро-быстро, безостановочно.
Ивасю сразу же дали работу, и он только к вечеру понял, что их ссылают, их объявили кулаками и выгоняют из села. Как в тумане, видел он милиционеров, видел, как резали кур, свинью, наливали в бидон масло, мать, умолкнув на время, что-то пекла, варила, отец ходил с соседями прощаться с землёю и возвратился оттуда ещё страшней и непохожей на себя, у него так же, как борода, тряслись руки, и он ничего не мог делать. Кое-как к ночи уложили в мешки еду, что получше из одежды и ночью их повели. Навсегда запомнил Ивась, как дико закричала мать, ухватившись за порог родной хаты. Красноармейцы насилу оторвали её руки.
А Псёл всё так же переливался серебряными лунными бликами, шумела мельница, цвели сады, и тополя устилали пухом дорогу выселенцам.
Везли их долго в закрытых скотских вагонах. По пути никуда не выпускали. Ивась растерялся и замолк. Стоны, проклятия, слёзы, а поезд шёл и шёл. В больших городах к их составу подходили железнодорожные рабочие, с любопытством заглядывали в вагоны, а некоторые из озорства писали мелом на вагонах: «кулаки хуже скота» или «скот – кулаки».
Ивась всю дорогу не отходил от матери. Мать старалась накормить его повкуснее, часто, обняв, плакала над ним, гладила его кудряшки и жалостно-жалостно что-то приговаривала. Ивась слышал слово «Урал».
Через две недели им сказали, что привезли. Состав стоял. Пришли красноармейцы, но не те, что были там, на Украине, другие. Раздвинули двери, и люди увидели лес, снег. Стали выгружаться. Кричали, плакали дети. Все спешили, хоть спешить было некуда: состав стоял в лесу, не было даже станции, просто в лесу. Когда всё выгрузили и состав ушёл, мать безнадёжно вздохнула: «Господи, у лис везли. Ой, лишенько (лишечко), ой, завищо, завищо, ми ж робили усю жисть (життя) як прокляти».
Долго стояли здесь, кого-то поджидая, потом на страшном экипаже приехали хмурые, сердитые люди. Экипаж был и впрямь страшен: на телегу взгромоздили короб, отчего от стал высок, длинен и раскачивался. Потом Ивась узнал, что назывался он коробок или ходок. Приехавшие люди поговорили с красноармейцами и приказали итти. Шли долго по лесу, тащили всё на себе, даже Ивась волок по земле какой-то мешок. Снег таял и хлюпал кашей под ногами, иногда чуть не по пояс проваливались в воду. Ивась поглядывал на отца. У того тряслись руки, и он никак не мог скрутить цыгарку. На место пришли вечером, хотя темень не наступала. Солнца на небе не было, но воздух был белый и, как днём, было видно далеко вокруг. Когда пришли на место, это оказалась недавно вырубленная поляна. Ни дома, ни шалаша – ничего.
Нарубили по приказу веток для ночлега, разожгли костёр, поели, накормили детей и легли спать. Ивась лежал под тёплым отцовским полушубком и доедал сало с хлебом. Высунешься из-под полушубка, мёрзнет лицо. Он ел сало, смотрел сквозь петлю полушубка на небо, на верхушки леса, и удивлялся, что ночь не идёт. В уме складывалась фраза: «Урал. Лес. На Урале много лесов».
Дымился костёр, затихал выселенческий табор. В одном конце кто-то жалобно, тонко заплакал, сразу же в нескольких местах откликнулись плачем. Мужики прикрикнули, и сразу всё стихло. Дымился костёр, где-то посвистывала ночная птица, звенел неподалёку ручей. Так их встретил Урал.
[Здесь следует пропуск: вырвано несколько страниц. Сохранился лишь обрывок фразы: «не с той стороны подошёл, вовремя не отскочил – и погиб». Е.Л.].
Время шло. Ивась целыми днями бегал по лесу, собирал ягоды, шишки, грибы и не замечал, как с каждым днём мрачнел отец, всё горше плакали мать и сёстры, меньше становилось сала, масла, лепёшек. Снова вернулась ночь, правда, она приходила поздно, но всё-таки приходила. Из посёлка уходить было запрещено, всё-таки женщины, крадучись, уходили и каждый день уносили что-нибудь с собой. Сначала отбирали, что похуже, а потом пошло и то, что получше, и было ясно, что недалёк тот день, когда пойдёт самое лучшее. Полотенца и простыни, и плахты, которые были когда-то на всероссийской выставке, которые ткали и вышивали ещё бабушки под напев верби и доли. Призрак голода вставал перед глазами у людей. Взрослым выдавалось по 200 грамм чёрного хлеба, а на женщин и детей ничего. Дни становились короче, и хоть часто солнца и не было, но лес казался пронизанным его лучами, потому что жёлтые берёзы и красные осины словно сохраняли в себе летний свет и тепло.
Как-то прибежали мать и старшая сестра Галя, запыхавшиеся, обезумевшие от ужаса, рассказали, что когда они стирали бельё, на другой стороне ручья появился медведь. С той поры Ивась боялся уходить далеко от посёлка и всегда носил при себе толстую палку. Мать променяла в соседнем руднике картошки и свечку и ночами они с сестрой чинили одежду и плакали. Ивась вытаскивал книжку и читал. А кругом уже воцарялся голод. У большинства больше ничего не было. Некоторые сбегали к вольным людям в рудники, некоторые, желая пробраться на Родину, попадали в руки милиции и их отсылали в Ивдель, на север. Многие погибали здесь же, в лесу, на рубке, от голода.
Когда облетели листья с берёз и осин, Ивась забросил книжки. В посёлке для них школ не было, а в рудничные школы, где учились вольные дети, выселенцев не принимали. Ивась пошёл с отцом рубить лес. Под кустами, в ложках всюду можно было найти мёртвых. И ночами, длинными уральскими ночами, когда стонал и ухал лес, скрипел барак, Ивась складывал слова и получались фразы. На Урале много лесов, а в лесах много трупов.
Разве помнит Ивась, когда его перестали называть Ивась, Ивасик, Ивасенька, а начали звать Ванька, Леший тя возьми и другими грубыми, резкими именами. Разве запомнит Ивась то время, когда мать в первый раз понесла, что похуже, менять в рудник? Давно уже ушло и самое лучшее. Голод держал их цепко, придавило сосной старшего брата, опух отец. Разве может вспомнить Ивась, когда на их участке появился Меркушев? Нет, не может этого вспомнить Ивась, да и для чего? Важно, что Меркушев есть. Весь ужас их выселения, казалось, воплотился для людей в этом плотном, смуглом человеке. Полумёртвых от голода и ностальгии, разутых, выгонял он их на мороз в четыре часа утра – на рубку леса. Тех, кто не мог двигаться, у кого цинга съела все зубы, свела руки, он бил кнутом. На всех языках и наречиях звучали ему проклятия в лесу. О чём думал Меркушев – о построении социализма? Бесклассового общества? Вряд ли.
Посёлок вымирал. Особенно падали южане. Сибиряки, более приспособленные да и мало отличавшиеся от местных жителей, сбегали в рудник и пристраивались там, а южане, когда менять стало уже нечего, гибли от голода, мороза, ностальгии. Умер у Ивася отец. Он лежал лицом вниз, и пальцы судорожно впились в землю. Это было весной, когда над Уралом поют жаворонки, зеленеет степь. Убежала Галя, остался Ивась с матерью один. Он давно уже научился избегать работы, собирал ягоды, грибы, а потом осенью шишки и ходил менять на рудник. Он уже давно не умывался. Грязный, растрёпанный, опухший от голода, с дикими глазами, он уже ничего не вспоминал и ничего не боялся. Он спал в лесу, забирался в самую чащу, чтобы найти больше ягод, чтобы не умереть и ему и матери. Он любил жизнь, не думая об этом, и в спасении был неутомим. Уже не было на их участке Меркушева, не мелькала его плотная фигура, меньше было и охраны, потому что почти некого было охранять, но каждый раз Ивась возвращался в посёлок – там был его дом, его мать.
Вот и сегодня Ивась, как лохматая грязная обезьянка, прыгает по замёрзшим кочкам, собирая клюкву. Все жизненные силы сосредоточены на одном. Полный туес, полный туес, тогда принесёт домой картошки. Клюква на кочках выступала каплями крови. Ивась скользил чёрными потрескавшимися ногами, падал и снова прыгал. Вот уже два дня он кроме клюквы ничего не ел и начинал слепнуть. С низко наклонённой головой Ивась ползал с кочки на кочку. К вечеру туес был полон, и Ивась побрёл домой. Никакие слова не приходили на память. Падал снег, задерживаясь на ветвях елей и сосен.
Начинало темнеть, когда Ивась вернулся в свой барак. Было темно в нём и тихо. Ивась пощупал, матери нет. Он ещё раз пошарил кругом – нет её. Вышел. Ели и сосны стояли, поскрипывая от снега. Без дум, без цели пошёл Ивась бродить вокруг барака. Он уже раза два обошёл его кругом, когда заметил в углу возле дров что-то тёмное, подошёл ближе и только когда наклонился, увидел, что это мать. Она лежала лицом вверх, и снежинки как маска покрыли её лицо. Смерть давно перестала тревожить Ивася, но что-то в фигуре матери смущало его. Он наклонился ниже, потрогал рукой и отошёл. А когда отошёл, то вдруг понял: у матери нет рук. Мать без рук. Он подошёл, посмотрел ещё раз – правда, обе руки отрезаны напрочь. Тихо возвратился и сел на порог. Мысли не вязались, не находилось слов.
В соседнем бараке мигал свет. Там жили сибиряки, они выменяли немного керосину и жгли лампу без стекла. Хлопнула дверь, к Ивасю подошла женщина и сказала: «Чо сидишь. Идём к нам, похлебаешь». Взяла за руку и повела. За всё время жизни здесь никто никогда не звал другого поесть.
В бараке было жарко, топилась печь, вокруг стола сидели люди и ели. Хлеба давно не было, и люди запасали с лета кору, траву. Особенно медушник. Сеяли, сушили, а потом разводили водой и пекли на плитке лепёшки. Посторонились, Ивась сел. Когда в рот попал горячий суп, горло свело судорогой, заныли десна. Первые глотки были мукой – отвык. Потом стало легче, и он глотал сладковатое, белое мясо, не разжевывая. Все ели молча. Дымила лампа, трещала печь. Ивась не заметил, как заснул. Проснулся он ночью. Стонали во сне люди, было душно, томила жажда. Ивась вылез из-за стола и вышел во двор. Лес стоял белый, молчаливый и бесконечный. И вдруг Ивасю вспомнился Псёл, тополя, Гоголь в своём кресле, душистые сочные яблоки, и так сжалось сердце от горя, что он завыл. Выл с каким-то восторгом, исступлением, исходил воем. Там, где-то, его родное село, катится зелёный Псёл, а здесь ночью в лесу одиноко стоит он, накормленный в последний раз своей матерью, и исходит воем. И никто не проснулся, не вышел посмотреть, подивиться, как такое маленькое существо может так звучать. Внезапно исчезло напряжение, отяжелели руки и ноги, охватило бессилие. Ивась умолк и опустился на порог. Через минуту он уже спал. Замелькали перед глазами плахты, красные, белые, зелёные, синие, по ним забегали солнечные пятна и вдруг на их фоне появилась чёрная фигура Меркушева и, подняв хлыст, он раздельно и громко произнёс на родном Ивасику языке: «Громодяни, будуйте (утворить) социализм!»
Наутро люди стащили мёртвого Ивася в пустой барак, доели вчерашний суп и пошли рубить лес.
Я средний человек, я ничего не понимаю в высшей политике, может быть, это нужно, чтобы люди погибали. М.б., через их смерть и придёт счастье и свобода для других людей. Но неужели найдётся человек, который на грандиозной детской могиле скажет речь, оправдывающую эту могилу? Не знаю. Может быть.
Я
1933-1944г.
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
