Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Александр Лейфер
ЛИЧНЫЙ ФОНД,
или
Отпуск на Канарских островах
Страница 2 из 3
* * *
Августовским субботним днём пришёл я тогда в «свою», расположенную в нашем микрорайоне библиотеку. Хожу сюда много лет - удобно, живу рядом, а по нынешним временам только здесь ещё и можно выпросить домой «толстые» журналы: в главной областной библиотеке абонемента теперь нет.
Присел возле стеллажа новинок, начал выбирать, но боковым зрением как бы почувствовал, будто кто-то смотрит на меня откуда-то сверху.
Так... Выше полка - «125 лет со дня рождения Владимира Арсеньева», ещё выше - «180 лет Алексею Константиновичу Толстому», а на самой верхней полке... Боже мой! «60 лет со дня рождения Александра Вампилова». И Саша глядит прямо мне в глаза - с обложки одной из своих книг!
Уже шестьдесят...
Да, ведь он же с тридцать седьмого...
По дороге домой сообразил: то страшное и необратимое, что случилось в 72-м в прибайкальской Листвянке, случилось ровно 25 лет назад - и тоже в августе. И родился, и ушёл он именно в этом месяце.
Дома разыскал среди старых газетных вырезок своё публиковавшееся в 1975-м «с продолжением» эссе «Всегда со мной», где была небольшая главка, которая так и называлась - «Саша». Вот она, не перепечатывавшаяся толком с тех пор ни разу...
«Здоровенный парень - детский писатель из Иркутска - сидел передо мной и плакал. Он старался сдерживаться, но слёзы катились одна за другой и скрывались в его рыжих усах и бороде. Парень рассказывал о том, как несколько месяцев назад погиб Саша Вампилов. Рассказывал, конечно же, не в первый раз - очень много людей любили Сашу, и всем хотелось знать, как это случилось. Парень говорил о том, как они шли по Байкалу на «казанке» с мотором, вёл лодку он, а Саша сидел впереди - весёлый и кудрявый. И ехали они к рыбакам, за омулем, так как послезавтра Саше бы исполнилось 35 и он хотел, чтоб на столе был омуль. И потом, когда «казанка» налетела на топляк и перевернулась, Саша крикнул: «Держись за лодку - ты в сапогах, а я поплыву к берегу!». Он хорошо умел плавать, но не доплыл - подвело сердце. Саша жил, не жалея своего сердца.
И сейчас, когда по всей стране идут его пьесы, когда о нём наперебой пишут критики, ещё несколько лет назад не писавшие о нем ни строчки, я вспоминаю другого Сашу.
Он ехал тогда в столицу, на две своих премьеры, и сделал короткую остановку в Омске. К тому времени мы уже были немножко знакомы. И вот Саша пришёл в мой дом.
Мало встречал я людей, разговаривать с которыми было бы таким же наслаждением. С виду Саша был немного странен. Чёрные его кудри были такой густоты и нечёсанности, что казалось - в них согнётся и стальная расчёска.
Но был он красив, когда говорил. Голос тихий, спокойный. Такой голос не приходится повышать, чтобы его услышали, просто, когда начинает звучать такой голос, все и так умолкают. Сами. Ибо таким голосом не произносят пошлых глупостей. Таким голосом разговаривают с друзьями, ведут беседу, а не вещают, не самоизливаются, не повторяют бесчисленное количество раз «я», «мне», «у меня».
Гость рассказал, что до того, как пойти ко мне, он обошёл все «достоевские» места города. Был и возле комендантского особняка, и во дворе медицинского училища, где много лет назад располагался сам «Мёртвый дом», и возле деревянного зданьица, где была когда-то арестантская палата и где Фёдор Михайлович часто получал передышку, благодаря доброте милейшего Ивана Ивановича Троицкого - штабс-доктора военного госпиталя...
А потом Саша говорил, что перед отъездом он перечитал «Записки из Мёртвого дома». Говорил, что это замечательная, глубочайшая книга, и что она не такая уж страшная, как мы привыкли считать. Много в ней и смешного, Но дело не в страхе или смехе, а в том, что она уникальна, эта книга, - своей философией, своим психологизмом, доходящим до непостижимых пределов, и тем, что она очень русская. Никакой француз, никакой немец не смог бы написать такую книгу, просиди он в каторге не четыре, а хоть сорок лет. И говорил ещё Саша, что плохо у нас понимают эту книгу, мало говорят о ней, неумело толкуют.
Он расспрашивал меня о разных подробностях сибирских лет Фёдора Михайловича, о разных деталях и детальках. И очень жалел, что арка крепостных Тобольских ворот на набережной Тухачевского с обеих сторон забрана сейчас и нельзя под ней пройти, как сотни раз проходил когда-то каторжник Достоевский, таская для крепостных построек кирпич, или просто так - с работы и на работу.
С детства я привык к тому, что имя этого великого писателя ставят рядом с именем моего города. Я тоже любил и люблю «Записки...», перечитывал их - для работы и для души - не раз. Но с того вечера (а затянулся он чуть ли не до утра) как-то по-другому смотрю я на всё это - такое знакомое, до мелочей известное, привычное. По-другому - на Тобольские ворота, теперь уже отреставрированные, красивые. На дом коменданта де Граве. На старое (самое старое в городе из каменных) здание областного военкомата, в котором была в те времена гарнизонная гауптвахта и вокруг которой автор «Бедных людей» не раз разгребал сугробы.
Саши нет больше. Никто теперь не допишет пьесу под названием «Несравненный Наконечников», так и останутся в ней полторы картины. Да, есть «Старший сын» и «Провинциальные анекдоты», есть «Прощание в июне» и «Прошлым летом в Чулимске». Да, осталась «Утиная охота» - лучшая его пьеса, про которую все говорят, но которую никто почему-то не ставит. (Речь идёт о 1975 годе.) Но это не утешение. Не будет больше ничего из того, что могло бы быть. Никогда. Никогда. И не будет его спокойного неторопливого голоса, его узких монгольских глаз, его негромкой гитары. Его понимания Достоевского.
А тот вечер-утро мы закончили весело. Мы вышли на улицу, сели в какой-то дикий (без пассажиров) автобус и поехали на вокзал. Там в круглосуточном буфете нам продали прекрасное вино под названием «Цимлянское игристое». Оно и в самом деле было игристым - проливалось в только что выпавший снег (кажется, это был первый снег в ту зиму). До сих пор стоит в глазах: красное на белом.
Ах, как весело было нам тогда! Как весело нам было...»
Прочитав это, разыскал и старый номер иркутского альманаха «Ангара» с первой публикацией «Утиной охоты» - № 6 за 1970 год. Вот и Сашина дарственная надпись: «... на добрую память, на дружбу. Старина, не забывай Иркутск! Ноябрь 1971».
Пьесу предваряет короткое, на страничку, предисловие Марка Сергеева - тогдашнего руководителя иркутских писателей. (Будь и Вам, Марк Давидович, земля пухом!..) Но ни это предисловие с его обращениями к Гоголю и «лауреату Ленинской премии» Межелайтису, ни купюры в самом тексте пьесы не избавили Сергеева от партийной выволочки, а тогдашнего главного редактора «Ангары» Анатолия Шастина от увольнения. Правда, далеко не все тогда знали (сейчас-то об этом давно уже можно рассказать), что всё было обговорено и срежиссировано заранее: «Вы (т.е. писательская организация и альманах) печатаете пьесу, а мы (т.е. обком партии) собираем потом бюро и снимаем редактора». Так всё и было сделано - разыграно как по нотам, вплоть до предварительного приискания: а) кандидатуры нового редактора и б) другого места работы А. Шастину. Полное тогда получилось взаимное удовлетворение: и «меры» приняты, и - главное - пьеса напечатана. Сидели же, чёрт побери, кое-где и в обкомах хорошие ребята!
О чём ещё нельзя сегодня не вспомнить, так это о гастролях в Омск Рижского театра русской драмы в 1976 году и их главном событии - единственном и полузакрытом (вне афиш и только по пригласительным билетам) спектакле «Утиная охота». Я еле успел на него (вот ведь повезло!), а запросто мог бы и не успеть, задержись тогда хоть на неделю в Якутии, куда посылал меня в то лето за репортажем журнал «Сибирские огни».
Не буду и пытаться передать «тонкости» (не театрал, да и тридцать почти лет как-никак прошло). Осталось в душе ощущение потрясения. Потрясения не только (и, может быть, - да простят меня люди театра - не столько) от актёрского мастерства и режиссуры, сколько от открывшегося второго, третьего и Бог знает какого ещё смысла, внутреннего пласта, казалось бы, такого знакомого вампиловского текста. Каждый, каждый из нас, в общем-то, Зилов. В большей или меньшей степени. И никогда в жизни - ни до, ни после этого спектакля - не наблюдал я такого: зрители вышли из театра и долго - может быть около часа - не расходились, стояли возле театрального здания. Некоторые вполголоса разговаривали. А некоторые просто молчали... А после я несколько раз видел, как в Доме актёра люди подходили к незнакомому им исполнителю роли Зилова и благодарили: просто жали руку. (Через несколько лет мне рассказали, что этот актёр тоже погиб. И смерть была не менее дикой и глупой, чем у Саши, - попал под трамвай).
Что ещё?
Вот это, пожалуй, существенно. Пьеса, которую он вёз тогда, в конце 1971 года, Товстоногову и которую в эти считанные дни его остановки в Омске я успел-таки, хоть и «по диагонали», но прочитать, называлась в первом варианте «Валентина». И, на мой взгляд, если бы так и осталось, то было бы лучше, во всяком случае - точнее: ведь пьеса-то о ней, о Валентине. Но, как я понимаю, потом, пока «каша» с первой постановкой в БДТ варилась, широко пошли именно в том сезоне рощинские «Валентин и Валентина», и срочно, на ходу пришлось придумывать широко известное нынче, но, в общем-то, безликое название про Чулимск...
...В тот раз я взял в своей заводской библиотеке - прямо с юбилейной выставочки - вампиловский сборник, который в своё время как-то прошёл мимо меня. В нём напечатаны его записные книжки. И одна запись особенно дёрнула за сердце: «После 11-ти к вокзалу подруливали алчные частники». Алчные частники!
Чётко помню, что в ту заканчивающуюся ноябрьскую ночь на пустой привокзальной площади (после того как было покончено с «Цимлянским игристым» и пора было возвращаться домой) он именно так и шутил: «На такси сейчас не надейся, надежда одна - на алчного частника».
Именно с той ночи и я - может быть когда кто обращал внимание? - при случае так говорю.
Эх, да будь оно всё неладно!..
* * *
Ещё разок обращусь к анкете - к вопросу об отражающем время изречении и вопросу о поэтических или прозаических строках, посвящённых времени.
Несколько лет назад меня поразило одно из последних стихотворений Владимира Соколова, точнее - вот эти четыре строки из него:
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Это ж сколько надо пережить и передумать, чтоб в конце жизни написать такое?..
* * *
Всё. Дальше отодвину в сторону анкету предполагаемой книги (да и выйдет ли она, найдутся ли на это деньги - при нашей-то непредсказуемости?). Позволю себе «свободное парение» - просто попробую ещё высказаться о том о сём...
То, что, как я уже писал выше, мне сложно говорить о своём профессиональном статусе, усугубляется ещё и самой сложностью нынешней литературной жизни, разделением Союза писателей, тем, что в Омске, как и во многих других городах, появилась ещё одна писательская организация. Вот как, скажите на милость, объяснить не особенно сведущему человеку, обыкновенному читателю, почему и зачем в нашем городе существуют две писательские организации?
Как-то я был приглашен на юбилей одного известного омского поэта. С юбиляром мы дружим лет, однако, тридцать пять, всякое было за эти годы - и ушедших общих товарищей оплакивали, и рублями последними делились... А вот в Союзах писательских оказались в разных. Я слушал приветственные речи и дивился тому, какая всё-таки мешанина находится сегодня и в окружающей нас жизни, и в наших головах. С одной стороны - с гордостью говорилось, что поэт за один из недавних своих сборников награждён самой престижной в нашем регионе премией - премией обладминистрации, т.е. заслуги поэта отмечены властью. На вечере выступала и очаровательная представительница этой власти - дарила поэту цветы и целовала его в щёчку. Зал аплодировал. А с другой стороны - редакторы оппозиционных газет плюс известные всем «левые» депутаты областного Законодательного собрания в один голос говорили юбиляру, что его стихи помогают им поднимать народ на борьбу. Т.е. получается - на борьбу с той же самой властью! И зал опять аплодировал.
Подняли говорить и меня. Пришлось произнести несколько не очень-то связных слов на тему, что если, мол, предположить разделение Союза писателей ещё на несколько частей, то мы с юбиляром всё равно останемся в одной незримой команде - команде людей, любящих литературу и пытающихся в меру своих сил и способностей служить ей.
Потом на скромном фуршете как «левые», так и «правые» друзья юбиляра наливали себе из одних выставленных им бутылок и закусывали одинаковыми бутербродами.
Уверен, что виновник торжества, будучи человеком талантливым и с юмором, рано или поздно переплавит эту фантасмагорию в соответствующие строки. Но спрашивается: можно ли сегодня, при таком «смещении умов» быть «едиными и неделимыми»? Да сейчас одних только компартий в России штук пять разных, почему же писатели не могут разделиться, так сказать, «по интересам»?
По сути дела всё возвращается на круги своя. Когда-то, в 20-е годы, существовали десятки различных литгруппировок. С усилением тоталитаризма партия (читай - Сталин) решила воплотить на практике теоретический завет своего основоположника о том, что литература должна стать частью «общепролетарского» дела. В 1932-34 годах писатели различных творческих направлений, вкусов и убеждений были объединены (или согнаны?) в единый Союз советских писателей. И до начала 90-х годов все командные «кнопки» (тиражи, издательские планы, посты главных редакторов журналов и т.д.) были под рукой у номенклатуры: стадом командовать легче. Как только партийные вожжи, управляющие «инженерами человеческих душ», ослабли, противоречия, давно уже существовавшие под крышей Союза писателей, обострились, а центробежные процессы усилились. Ускорила события конкретная ситуация.
В марте 1990 года в еженедельнике «Литературная Россия» появилось так называемое «письмо 74-х». Подписавшие его литераторы подробно жаловались в ЦК КПСС и Совет Министров СССР на засилье в литературной жизни представителей национальных меньшинств. Страсти были накалены до предела, и «Литературная газета» назвала «письмо 74-х» «нацистским документом». А на местах началась компания сбора подписей под этим письмом, присоединиться к семидесяти четырем настойчиво предлагали и всем членам Омской организации Союза писателей РСФСР.
Омский прозаик Михаил Малиновский и его коллега критик Эдмунд Шик (1930-2002 гг.) отказались подписать письмо и вообще вышли из состава организации.
Мы здесь на месте знали далеко не обо всём, что происходило в столице. Недавно я прочитал, что в разделении писательского Союза сыграл свою роль и печально знаменитый августовский путч 1991 года. Оказывается, тогда секретариат СП СССР поддержал ГКЧП, и писатели разделились на две группы - тех, кто воспринял данное решение секретариата как должное, и тех, кто был против (см. «Литературную газету» за 14 апреля 1999 года). В Москве началась подготовка к созданию самостоятельного, построенного на демократических принципах, нового писательского объединения - Союза российских писателей. Председателем оргкомитета был известный прозаик Сергей Антонов. Состоялся учредительный съезд, в котором приняли участие примерно 1300 писателей (Омск на съезде представлял Э.Шик). В декабре 1991 года СРП был зарегистрирован в Министерстве юстиции РФ. Сейчас он является наиболее крупным писательским сообществом на территории Российской Федерации после Союза писателей России.
Работа по организации «ячейки» СРП в Омске началась в 1992 году. Кроме уже названных выше М.Малиновского и Э.Шика, в неё включились прозаик Р. Абубакирова, поэтесса Е.Кордзахия и ваш покорный слуга. Летом 1993 года Омская организация Союза российских писателей была зарегистрирована. Именно так в нашем городе образовалось две писательские организации.
В «актив» новой областной литературной организации вошли люди, имеющие за плечами книги, публикации в журналах, альманахах и коллективных сборниках: А. Лизунов, Г. Бородянский, А. Дегтярёв, А. Декельбаум, И. Егоров, Н. Кузнецов, Е. Миронова (Злотина), С. Поварцов, В. Чешегоров, С. Денисенко, Ж. Земкаюс, Р. Удалов, С. Лексутов, Е. Мурашова и другие. После первого же собрания местная газета взяла интервью у профессора Э.Шика. «Меньше всего нам хотелось бы, - сказал он корреспонденту, - каких-либо трений с Союзом писателей России, от которого мы «откололись», - хочется не бесплодной борьбы, а плодотворного творчества. Будем обсуждать рукописи, помогать начинающим, встречаться с читателями... Планируем создание коллективного сборника, в который вошли бы произведения и профессионалов, и литературной молодежи» («Вечерний Омск», 25 февраля 1993 г.).
Тогда, в 1993 году, заявление с просьбой зарегистрировать нашу писательскую организацию подписали пятеро. Троих позже приняло в Союз Всероссийское совещание молодых писателей, проходившее в 1996 году в Ярославле,- это прозаики Елена Мурашова, Александр Дегтярёв и Виктор Богданов. Остальных рекомендовали Москве к приёму в СРП мы сами.
Из 60-ти региональных российских отделений СРП наше - одно из самых крупных - 28 человек. Но, думаю, дело не в количестве, а в качестве. Вот передо мной - вырезка из «Литературной газеты», где опубликовано интервью с нашим руководителем - первым секретарем СРП Светланой Василенко. (Кстати сказать, она замечательный - глубокий, резкий и остросовременный - прозаик; почитайте, например, её книгу «Дурочка», вышедшую в московском издательстве «Вагриус», и поймёте, почему заглавный роман удостоен нескольких престижных литературных премий; отвлекусь ещё и вспомню, как несколько лет назад долго не решался прочитать подборку её рассказов в «Новом мире» - боялся разочароваться, боялся, что предстоит познакомиться с очередным дамским литературным «рукоделием», а прочитал рассказы и до сих пор нахожусь под впечатлением от этой сильной и совсем (да простят меня дамы, в том числе и сама Василенко) не женской прозы). Так вот, на вырезке из своего интервью Светлана Владимировна, посылая её нам, написала: «Самой лучшей, самой замечательной Омской организации СРП в Сибири». Хочется верить, что это не очень уж сильное преувеличение.
* * *
Несколько лет назад мы выпустили книгу избранной лирики нашего умершего товарища - незабвенной Елены Мироновой-Злотиной (1936-1994 гг.). Спасибо составителю этого сборника Александру Лизунову, автору вступительной статьи Сергею Поварцову и всем, кто помогал нам в выпуске этой прекрасной книги, по сорок грехов им всем простится за это благородное дело.
Лена умерла в сентябре 94-го, то есть в начале работы нашей писательской организации. Умерла буквально на наших рукописях - рядом с ней, впавшей в беспамятство и уже не пришедшей больше в сознание, лежала рукопись первого выпуска коллективного сборника «Складчина», которую она заканчивала редактировать.
Тоже надо бы отдельно и подробно написать об этом человеке - человеке, рядом с которым прошла фактически вся моя журналистская и литературная жизнь. Я просто обязан это сделать, ведь фактически всё это время, около тридцати лет, я учился у неё - иной раз сам того не сознавая. (Пустяк, конечно, но до сих пор, правя текст, делаю сокращения и вычеркивания такой же волнистой линией, какой всегда делала это и Лена).
Помню, как в декабре 67-го она чуть ли не за руку привела меня, только начавшего работать в «Омской правде» литсотрудником и показавшего ей, заведующей отделом культуры этой газеты, свои первые рассказы, на улицу Ленина, 21 - в писательскую организацию, в полутёмную комнату над крутой деревянной лестницей. Здесь собиралось тогда по четвергам областное литобъединение, и я с благоговением и трепетом смотрел на этих казавшихся необыкновенными людей, пишущих стихи и рассказы, печатающих их в журналах, выпустивших собственные книги!.. Елена Николаевна была среди них своей. И не просто своей: к ней уважительно прислушивались, расспрашивали, что именно пойдёт в ближайшей литературной странице газеты. Для скольких людей эти литстраницы «Омской правды», любовно подготавливавшиеся Еленой, стали стартовой площадкой в литературу...
Много лет спустя Лена, измученная болезнями и жизненными сложностями, восприняла рождение новой писательской организации, приглашение сотрудничать с ней как глоток свежего воздуха. Она делала в организации любую - большую и малую работу, переживая каждый штрих, каждую деталь нашей общей жизни. Мы помогли ей выпустить третий сборник стихов «Творите праздники души», устроили его коллективное обсуждение, глубоко взволновавшее и тронувшее ее. А потом рекомендовали Елену Николаевну в Союз писателей. Но её приемные документы не успели дождаться своего рассмотрения в столице - не стало их хозяйки.
Мой давний товарищ - литературовед Сережа Поварцов, написавший к Лениной посмертной книге предисловие, привёл в его начале цитату из Мережковского: «Современники для нас - как плоские фигуры на барельефах: мы видим их с одной стороны. Смерть должна отделить человека от жизни, от плоскости, сделать барельеф изваянием, чтобы мы увидели его со всех сторон и могли судить о нём как следует». Лены, с её закрытым при жизни для подавляющего большинства окружающих богатейшим духовным пространством, это касается как никого другого.
Как нам её не хватает!.. Хорошо вот книгу её издали, архив её устроили - на душе стало спокойнее.
Зато другая рукопись, толстенную папку с которой я мазохистски держу на самом видном месте, не даёт мне (и слава Богу не только мне) покоя вот уже почти пять лет. Это посмертная книга Раи Абубакировой (1946-1996 гг.), её избранное - проза (в том числе - недописанный роман), драматургия, публицистика и письма к разным людям. Всё пока не находится средств, чтобы её издать, а это будет большой подарок читателю - писателем Раиса Абзаровна была настоящим.
Главы из своего нового романа она читала нам весной 93-го, когда у писательской организации ещё не было помещения и собирались мы у неё на квартире. Эта энергичная, жесткая и захватывающая проза запомнилась тогда многим. Потом, когда уже готовилась посмертная рукопись, я понял, что роман «Нечаев» (первоначальное название «Поджигатель») был задуман как многоплановое, сложное, философско-нравственное произведение. Это история некоего строителя Нечаева, поджигавшего деревянные памятники архитектуры для того, чтобы ютившимся в них жителям побыстрее дали хорошие квартиры. На этот исковерканный характер накладывается не менее изломанная личность расследующего это дело следователя, носящего по иронии судьбы такую же фамилию - Нечаев. Нет прямых указаний на то, что фамилия взята писательницей не случайно, что здесь имеется внутренняя связь с тем печально знаменитым революционером Нечаевым, чья жестокая история поразила ещё Достоевского, сделавшего его прототипом Петра Верховенского в «Бесах». Но это вполне можно предположить. В бумагах Раисы я нашел текст её радиоинтервью, где говорится, что при работе над романом она обращалась к различным философским, научным , социологическим и политическим источникам. «Мы утратили любовь, - говорила она в этом интервью. - Я пытаюсь проанализировать в своей книге, с чем связана эта утрата. Последние 70 лет в нас просто воспитывали ненависть. Мне очень тяжело со своей книгой...».
Раисе было тяжело не только с книгой. Я не являлся её близким другом, наоборот, как мне кажется, она даже недолюбливала меня или - по меньшей мере - относилась ко мне с некоторым недоверием. Может быть, я и заслуживал этого, не во мне дело. Хорошо знаю от многих других людей, что своей резкостью и бескомпромиссностью Раиса была весьма «неудобным» в общении человеком, с ней было непросто. Но её образ жизни в последние годы (зимой - письменный стол, летом - зарабатывание денег на будущую зиму при помощи первой профессии каменщицы, т.е. кладка гаражей, коттеджей, дач), её мужественная неравная борьба с безжалостной болезнью, а главное - ее безусловная литературная талантливость - все это вызывало уважение, притягивало к ней людей. Причем людей самых разных - в её уютной квартире мог оказаться не только свой брат литератор, но и врач, актриса, политик, простой работяга, чиновник, художник, пенсионерка, кто-нибудь из деревенских земляков, сосед... Она всегда была окружена верными, любящими и всегда понимающими её друзьями.
Детство и юность Раисы прошли в деревне под Омском, где рядом жили казахи, русские, немцы, татары, украинцы... Они, простые сибирские люди, ценящие друг друга не по цвету волос или разрезу глаз, а по степени честности в труде и в каждодневной жизни, станут потом героями её преисполненных подлинного интернационализма рассказов, повестей и пьес.
С начала 70-х она жила в Омске, работала каменщицей на стройках города. А с 1980 года начинают появляться в периодике её первые очерки и рассказы. Вскоре было опубликовано первое крупное произведение - повесть «Родня» в одноименном коллективном сборнике, выпущенном Омским издательством. Наиболее полно писательница предстала перед читателем в автобиографической книге «Хочу верить» (Омск, 1988) и в сборнике рассказов и повестей «Круг» (Москва, 1990). Прямо и открыто, порой резко и даже грубовато ведёт разговор со своим читателем Абубакирова. Лишенные всякого намека на приукрашивание окружающей нас жизни, её произведения будоражат душу, не дают отвернуться от острых, кричащих и кровоточащих вопросов. Это относится и к её драматургическим произведениям - пьесе «Дети мои, человеки» (1990, специальный приз и Почетная грамота Союза писателей СССР за лучшую пьесу на Всесоюзном фестивале радиопостановок) и радиопьесе «Шанхай» (1992), к её публицистическим выступлениям в периодике.
Литинститут был закончен заочно. В 92-м её приняли в Союз российских писателей.
И ещё штрих - незадолго до смерти Раиса приняла православие. Как уж меня надоумило поинтересоваться автобиографией в приёмном писательском «деле» Абубакировой... Чутьё подсказало, что такой неординарный человек, как она, при написании этой автобиографии никак не мог ограничиться составлением обычного формального текста. И точно! Из Москвы прислали почти пять страниц машинописи. Это была взволнованная, самоироничная и откровенная исповедь, написанная в 89-м году, - при первой, оказавшейся неудачной, попытке вступить в Союз писателей. Мы напечатали «Автобиографию» в журнале «Омская муза», ею и открывается рукопись будущей книги - она идет сразу же за написанной Эдмундом Шиком вступительной статьёй.
Да, я проникся внутренним миром этого человека - увы - слишком поздно: когда летом 96-го года, разбирая её архив, читал её записные книжки, письма и ненапечатанные произведения. Может быть, поэтому чувство некой вины и не отступает от меня, когда гляжу на толстую папку с надписью на обложке «Боль моя, Россия...». Рукописи, конечно, не горят, но как нужна нам всем эта книга именно сейчас...
* * *
Хорошо запомнил 8 июня 2000 года. Как и чаще всего в последние годы, я проснулся немного раньше шести, включил на кухне молчащий пока репродуктор, а когда через несколько минут начались последние известия, как всегда, прикрыл дверь - в дальней комнате спала жена.
Мне же тогда отправляться досыпать после сводки новостей не захотелось: первое же сообщение было о нападении на Омский ОМОН в Чечне - двое убитых, пятеро раненых. Получилось: жизнь за жизнь - двое чеченцев-камикадзе (мужчина и женщина) подъехали к зданию, где расположились омичи, на начинённом взрывчаткой автомобиле. Тотчас же после взрыва по зданию началась прицельная стрельба. Хорошо подготовленная, чётко продуманная партизанская операция - адская смесь из фанатизма и холодного военного расчёта. Первая такая операция из целого ряда последовавших за ней.
Как не понимают наши респектабельные и так умно всё объясняющие с трибун и телеэкранов политики то, что с самого начала было ясно любому полуграмотному старику: этот народ победить нельзя, любая победа в этой необъявленной войне будет выглядеть таковой только временно, а потом рассосется, забудется, словно туман после восхода солнца. Мучающихся перед телекамерами генералов я понимаю даже больше: они осознают, что их опять подставили, и им просто-напросто стыдно. Стыдно врать, оправдываться, объясняться. Они - профессионалы и, думаю, достаточно хорошо представляют: отныне и навсегда российские военные будут чувствовать себя в этих горах, как вермахт где-нибудь под Минском в 42-м году. Всё оказалось зря: тысячи сгоревших солдатских жизней, точечные (постепенно переходящие в ковровые) бомбардировки - бездарное подражание югославской практике, уничтожение южного полумиллионного красавца Грозного... Всё зря, ибо люди по-прежнему гибнут.
Давно нужны переговоры, это ясно всем. Но нам объявили, что не с кем их вести, нет достойных фигур. И, чтобы выявить их, якобы нужен какой-то референдум. Что ж, пока в этом дышащем ненавистью краю среди полуграмотного населения станут проводить такой референдум, будет начинена взрывчаткой ещё не одна машина.
А переговоры во все времена и после всех войн всегда вели с теми, с кем воевали. И для того, чтобы знать это, тоже не нужно заканчивать Академию Генерального штаба.
... Как-то, насмотревшись телевизора, младший сын спросил меня:
- Скажи, а раз они никак эту войну не заканчивают, значит, она кому-то нужна? Кому, папа?
Что я мог ему ответить? Тем, в кого не стреляют?..
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
