Голоса Сибири

Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.

Выпуск седьмой

Изящная словесность

Слова, которые рождаются в сердце, доходят до сердца, а те, что рождаются на языке, не идут дальше ушей.

Аль-Хусри.

Ирина Регеда

СОЛО ДЛЯ ПЕЧАЛИ

Короткая повесть

Когда печали много, даже очень много – она уже не растворяется, а опускается на дно души. Потом её осадок прорастает корнями. И люди умирают. Не от болезней или старости. Они умирают от Печали…

Но есть и такие, которые не умирают. Их очень мало, они живут, но это нельзя назвать жизнью. Жить с Печалью невозможно. И тогда к ним приходит великое Знание или Смерть при жизни.

«М-м-м-м-а-а-а», – она так и не поняла, чей это стон – её или его. Но кому бы он ни принадлежал, всё уже не имело значения.

Он умирал и просил прощения за смерть. Он каялся и сам себе отпускал грехи. Она держала в ладонях его ладони, гладила пальцы и знала, что через секунду, час, месяц – его всё равно придётся отпустить. И тем нелепее ей казался уход, потому что он уже был Там. Или почти Там. Ему ничего не было нужно и с ней его ничто не связывало. Он всегда знал, что умрёт, теперь знал, что умирает, и как все врачи в чудо не верил.

Что он сказал ей тогда?

Прости за то, что ухожу и оставляю тебя одну в этом страшном мире.

Почему, когда прошло столько лет, ей стали приходить воспоминания, нет, о нём она не забывала никогда, но ночами…

…Тоскливая нота и экран появлялись, когда её раскрытые глаза зацикливались на невидимой точке тёмного пространства, примерно в одни и те же часы, хорошо, не в полночь, иначе со временем всё происходящее стало бы ей казаться тривиальной мистикой. Но слишком трагично звучала пришедшая из ночи нота, а значит, относиться к тому, что происходит, как к мистике, она не могла. Объяснения она не находила, но знала: если в жизни что-то случается – всегда по заранее проверенной кем-то уже неизбежной закономерности. Поэтому и экран принимала как нечто само собой разумеющееся. Его границы постепенно расширялись, картинки начинали кружиться почему-то против часовой стрелки, и ей приходило в голову, что так, наверное, мельтешат молекулы в капле воды. Молекулы-картинки, когда уставали и им надоедал хаос, замирали и становились яркими, даже слишком яркими и прозрачными. Приносили с собой сладкий запах гниющих листьев, хризантем, свинцовой реки, дождя – всего, что по банальной традиции называют осенью. Назойливая еженочная картотека исчезала под утро, но не от первого петушиного крика, а постепенно, покрываясь молочным туманом, который, растворяясь, уносил её с собой. И так до завтра, до новой ночи.

За окном вечер и ветер, последний осенний тёплый ветер, – его даже больше, чем воздуха – принёс в лоджию сухой лист. Листьев почти не осталось, а этот с выпирающими ребрами уродец непонятного светло-кофейного цвета, каким-то чудом сохранился, чтобы прилететь в последний раз. Потом густая ночь остановит ветер, утром придёт первый мороз и первый снег.

Но была не осень, а лето. Как водится в приморском городе – душное, влажное, вязкий запах липы соперничал с тухлым амбре канальной стоячей воды. И чем дольше держалась жара, тем приторнее и невыносимее становилась адская смесь. В полдень лениво палили пушки, пытаясь пробить замкнутое пространство горько-сладкого воздуха, материализовавшегося до такой степени, что хоть разрезай его ножом. Измученное население большого города достигло состояния какой-то нематериальности. Солнце доводило до исступления – выход в открытую дверь квартиры можно было приравнять к выходу в открытый космос.

Чтобы не стать жертвой солнечного удара, она собралась в магазин пораньше, но уже с утра услышала стучащее взахлёб сердце и поняла – без приключений не обойдётся. Однако поскольку некого было просить об одолжении сходить «на Голгофу», – так она мысленно окрестила универсам напротив дома, – захватив пачку валидола и на всякий случай – паспорт, пошла. Пересекла площадь. Когда открывала дверь, сердце сначала поперхнулось, а затем стало судорожно выбивать дробь. Она увидела хвостатую очередь и решила, что не доживёт до её окончания. И оказалась почти права.

…Два сияющих нимба превратились в белые медицинские шапочки двух врачей скорой помощи. Сирены она не слышала, но машина мчалась без остановок, значит, её пропускали даже на красный.

Капельница на фоне окна, казённые захлоренные простыни и тишина – объяснили, куда её занесло. Сердце, слава богу, нашлось на прежнем месте. Ей захотелось отыскать хоть одну живую душу, которой вскоре оказалась медсестра перед настольной лампой в тёмном коридоре. О том, чтобы уйти домой, не могло быть и речи, вот завтра после обхода надо договориться с врачом и – пожалуйста.

Наутро обход не дал ничего хорошего, оказалось, – низкий гемоглобин, с которым выписывать нельзя, и переутомление, сердце ни при чём, во всём виновата жара, так что четыре-пять дней лежания ей обеспечены.

– Доктор, у меня через три дня билет на самолёт!

– Голуба моя, да вы на себя посмотрите – краше в гроб кладут, дойдёте до первого пенька, потом опять к нам? Пусть кто-нибудь из близких сдаст билет.

– Мне некого просить.

Выпученные глаза доктора напомнили ей о базедовой болезни, он с такими и удалился, одновременно задаваясь вопросом и бормоча, не наступил ли конец света, когда такие бабы остаются без присмотра. Профессиональный врачебный цинизм объяснил её стойкую худобу и «бледные кожные покровы» не генетическими остатками древней дворянской крови, а более вескими материальными причинами. Конечно, лекарь был прав, но и её дворянская кровь явно не способствовала увеличению количества красных кровяных телец, провоцировала почти аристократическую бледность. Но имело смысл поискать другого более сговорчивого медицинского покровителя.

Она подошла к коридорному окну, пытаясь просчитать возможные варианты поиска и поразмыслить над дальнейшим планом действий. Кирпичная стена соседнего дома, до которой можно было дотянуться рукой, не могла порадовать взгляд – узнаваемые чёрные потёки, мох в пазах между кирпичной кладкой, где зацепившееся семечко перелётного клёна дало потомство в виде чахлого отростка, жёлтого даже летом.

– Что вы там увидели?

Ей даже не захотелось оглянуться, но это и не потребовалось, объяснять ничего не пришлось:

– Это я вас спасал?

– Может быть, не помню.

– Зато я помню.

– Тогда мне легче просить, чтобы выписали завтра.

– Причины?

Их называть не хотелось – желания наблюдать за периодически повторяющимися признаками «базедовой болезни» так и не появилось, но делать нечего, пришлось выкладывать карты – глаза остались на месте, что вселяло надежду. А от их лаконичного владельца последовало предложение зайти попозже.

Пою вам гимн, совдеповские ординаторские! Три стола, один о трёх ногах, пять стульев, кушетка, вскрытая скальпелем точно посередине, убеждала больных в крепнущем профессионализме студентов-медиков. Самодельные горшки с папоротником и ядовитой геранью – разросшиеся комнатные мутанты, благодаря усилиям нянечек, успешно скрывали убогость стационарного интерьера. Что ещё? Капустный дух витал не только в воздухе, но и расточался даже оконными шторами. При всех попытках Мефистофеля загонять судьбы в локальные проявления человеческого счастья и останавливать прекрасные мгновенья, – чуда здесь не могло произойти по определению. Впрочем, из чего бы парнокопытный ни сотворял конфетку, оно произошло вопреки всем его потугам. Взяло и произошло…

«Я из его ребра», «Она из моего ребра» – подумали оба. И не ослепил их поток света, не отверзлись небеса, не зазвучала музыка – необходимые атрибуты, сопровождающие события подобного масштаба. Чудо случилось вполне буднично. Потом одновременно решили, если мысли читаются, почему их надо скрывать? Нелепость анатомических откровений не понравилась им обоим – рёбра в больнице имеют более прямое предназначение, чем в библейском сюжете. Поэтому он прямо спросил:

– Я завтра вас выпишу и отвезу домой. Можно?

В ответ она только кивнула.

На следующий день, когда она села в машину и только собралась назвать адрес, он безаппеляционно заявил, что отвезёт домой, но только к себе. Худенькая кисть напряглась, невидимые жилки вздулись – с силой сжала ручку и уже открывала дверь, когда он двумя пальцами – настолько тонко запястье – прихватил и остановил, прижал, наверное, к сердцу.

– Постойте. Я не хам, неужели подумали, что я смогу предложить неприемлемый для вас вариант?

– Тогда что?

– Хочу немного подправить ваше здоровье, то есть откормить.

– Только и всего? Но почему?

– Вы не ширпотреб, а, извините, штучный товар. Вам двадцать восемь, а мне пятьдесят четыре и, поверьте, я научился разбираться в людях. Вам надо отдохнуть, поживите у меня, в вашем распоряжении будет комната, а потом отвезу в аэропорт, посажу на самолёт и скажу «До свиданья». Соглашайтесь.

И она согласилась.

Его трёхкомнатная отдельная квартира, что для гиперкоммунального Питера – необыкновенная редкость, всеми окнами выходила на Торжсковскую. Обычный средне-старый сталинский дом с недавно сделанным ремонтом. Но она любила высокие потолки и паркет, поэтому, когда искала и снимала свои две комнаты в коммуналке бывшей баронской квартиры на Литейном, долго выбирала, примериваясь на глазок к расстоянию от пола и выше. Ей нравилось засыпать и просыпаться под потолком красного дерева. Камин, несмотря на подпорченную внешность – выкрашен дешёвой голубой краской – видимо, помнил лучшие времена, потому что облупившаяся лазурь являла голландские изразцы, которые не смогла оценить карающая классовое прошлое кисть маляра-гегемона.

Жилище доктора ей не понравились – в таком не живут привидения, нет сумеречной таинственности, пребывающей в вечно спящих петербургских домах. Солнечная комната, в которой она воцарилась на два дня, выходила окнами на двенадцатиэтажный современный «зуб». Рядом – станция метро. Нет, не её это район.

– Доктор, куда вы собираетесь?

– На рынок.

– А что буду делать я?

– Подождите, приеду, вас накормлю. Кстати, выбирайте любой напиток кроме шампанского – вам его нельзя.

– Если нельзя, тогда ничего.

Ей сладко вздремнулось в ожидании, он приехал с необъятными пакетами, букетом и хорошо, что не роз, которых она не выносила, а жёлтых лилий, пахнущих свежеспиленным деревом.

– Почему не розы?

– Вы слишком для них оригинальны.

– Я – ваша фантазия. Вы – хотя доктор, но не Фауст, а я не Елена или Маргарита.

– Частично согласен – я не Фауст.

Как прошёл их первый совместный вечер? Они почти не разговаривали. Она сидела на диване, что-то мысленно проговаривала, сбивалась, путалась, задавала вопросы. Он отвечал вслух, чему она уже не удивлялась. Оба подошли к окну, её слегка раскосые глаза, ища, на чём бы остановиться, наконец-то выбрали точку опоры – взгляды встретились, она увидела… себя, и это не было просто отражением. В его глазах женщина жила вполне самостоятельной жизнью. Когда она поворачивала голову, улыбалась, тонкими руками пыталась распахнуть штору, – поселившаяся в глазах женщина ничего подобного не проделывала. При более пристальном рассмотрении ей даже показалось, что она мало на себя похожа – так необыкновенна была жительница глаз. Но сомневаться просто надоело. Поэтому, решив, что чудо должно продолжаться, она успокоилась и обласкала улыбкой известную ей незнакомку. Чудо продолжалось…

Белая медведица жила в коммуналке на кухне. Её мягкое гуттаперчевое туловище и маленькая змеиная головка как-то не вписывались в строгий цивилизованный коммунальный быт. Она жила одиноко, почти не показываясь на глаза. Медведица голодала. Однажды обитатели мини-коммуны застали её рядом с домашним скарбом, нет, не за воровством припасов, – слишком была горда. Она обнюхивала сковороды, кастрюли и кастрюльки, запрокинув головку, вдыхала кухонные ароматы. А один раз её застукали за добыванием хлебных корок, завалявшихся за газовой плитой. Прижавшись левым боком к агрегату – при этом изящная голова едва доходила до середины, медведица правой лапой тщательно обшаривала угол и выковыривала «сухой паёк». Услышав шаги и, видимо, устыдясь своего занятия, – не царское это дело – вальяжно переваливаясь на ватных лапах, сначала подошла к двери, ведущей из кухни в недра баронской квартиры, а затем растворилась не то в стене, не то растаяла на пороге.

– Дорогая Елена, можно я буду вас так называть? Вечером самолёт. Как, уже собираетесь? Никак не могу поверить, что вы улетаете.

– Тем не менее…

– А что я буду без вас делать?

– Доктор, наверное, то же, что и всегда.

– Это было до нашего знакомства.

– Мы будем перезваниваться, а через три недели я вернусь. И тогда обязательно встретимся.

– В этом я как раз сомневаюсь.

– Не надо. Вы меня спасли, поэтому…

– Не продолжайте. Вы мне ничем не обязаны.

Они приехали в аэропорт за полчаса до регистрации, присели выпить кофе, но разговор рассыпался отдельными словами, фразами, жестами. Ей предстояло провести бессонную ночь, поэтому приноравливаться к собеседнику, несмотря на постоянную тихую благодарность, она не могла.

– Послушайте, я обыкновенный и даже циничный врач, вы… В прошлом веке говорили «небесное создание» – это про вас. Подумайте и ответьте сейчас, хотите получить в жизни защитника? Я предлагаю руку. Вы сильная, но обречены на выживание, как и все одинокие, а я хочу, чтобы ваша жизнь была другой. Не ожидали? Что-то смущает, может быть, у вас кто-то есть?

– Вы правы, именно «кто-то», скорее, «никто». Я подумаю.

– Вы мне ответите сегодня, сейчас?

– Не знаю. Жестоко ставить перед выбором и не оставлять времени.

Она отвернулась. Ей не хотелось терять независимости – она любила одиночество. Нет, ей никогда не удавалось быть одной, но притягательная и необъяснимая сила одиночества завораживала тем, что ей не было скучно с собой, ей было скучно с другими. Но потом появилась ещё одна тайна одинокого человека – возможность принадлежать себе. Со временем оно переросло в такое яростное желание независимости, что она сама едва ли ответила на вопрос, зачем ей свобода? Она уже научилась снисходительности к чужим слабостям, потом её осенило, что постоянное оправдание чужих грехов и соблазнов отдаляет ещё больше, но открытие не удивило и не разочаровало. Там, где есть снисходительность – любви не бывает. Влюбиться в доктора до такой степени – хоть в омут с головой, она вряд ли сможет. Неожиданно сравнила «омут» и «хомут». Разница всего в одной букве… Но если в этой жизни без «хомута» не обойтись, так пусть лучше эту принадлежность конского гардероба для счастливой семейной жизни она получит от того, кто сидит напротив.

– Доктор, я согласна. Только прошу – не говорите ничего, через три недели вернусь – и всё обсудим, – проговорила скороговоркой, надеясь, что за это время всё может измениться.

В ответ он молча поцеловал руку.

После трёхчасового перелёта едва она успела войти в дверь, как раздался телефонный звонок.

– Как вы долетели?

– Спасибо, благополучно.

– Я ещё надоем за ваш отпуск.

Она промолчала, так начинается прелюдия к счастью – сначала контроль, потом ревность, унижение. А в финале – всё то же расставание. Но, не желая обижать спасителя, – надо принимать правила игры – ответила:

– Конечно, звоните. Вы мне не сможете надоесть.

– Считаю, что согласие вырвал силой.

И он сдержал обещание: целую неделю звонки раздавались по два раза на день. Потом прекратились.

Город Н, омываемый мутной рекой, большой и беспорядочный, с оригинальной и странной судьбой, уже несколько веков оправдывал своё мистическое предназначение. Время от времени приходил в такое оскудение и запустение, что само его имя грозило исчезнуть, но потом по совершенно неведомым законам начинал оживать. А когда времена оживления проходили, их сменяла всеобщая меланхолия, провинциальная скука, хаос и тоска по столичной жизни.

У неё никогда не было желания осчастливливать этот неуютный город своим присутствием, поэтому, как только представилась возможность, она его покинула, не мучаясь угрызениями совести по поводу собственных антипатриотических настроений…

Замолчавший телефон её не удивил. Однако надо было выяснить причины его затишья, поэтому через пару дней она набрала номер докторской квартиры. Никто не ответил. Весь следующий день она посвятила упорной борьбе с телефонным диском, заучив наизусть цифры, с жестокостью терроризировала аппарат, тем не менее, результат получился нулевой. Неизвестность начинала беспокоить. Но через четыре дня боёв, услышав в трубке знакомый голос, подумала, что наверняка зря забила тревогу.

Сначала она ничего не поняла, но его голос зазвучал так безучастно-безжизненно, что от предчувствия беды у неё сжалось сердце. Он и узнавал и не узнавал её. Что могло произойти за неделю? Ответа не последовало.

– Доктор, вы меня не узнаете?

– Узнаю.

– Что случилось?

Молчание. Вспотевшей ладонью она подхватила выскользнувшую трубку, боясь, что за эту долю секунды могла пропустить что-то очень важное.

– Доктор, вы меня слышите? Можно я приеду?

– Как хотите.

– Я сейчас иду за билетом, первым рейсом вылетаю.

– Да, конечно.

В аэропорту её охватил неожиданный страх, не поддающийся объяснению и логическим вразумлениям, которыми она сначала пыталась себя успокоить. Страх разливался какими-то волнами, от него сохло во рту, в голове стучали молоточки, выбивая такт весёлого, с флейтой, марша. Нелепое возбуждение сменялось паническим ужасом. Эта приходяще-уходящая цикличная, почти животная неуправляемость иногда отступала, давая место кусочку здравого сознания, тогда ей становились противны и собственный голос, и ватные ноги, но справиться с собой было уже не под силу...

…Она упёрлась лбом в стену рядом с кнопкой звонка знакомого этажа, пробуя успокоиться, потом, придерживая левой рукой правую, – стали такими тяжёлыми, – позвонила. Страх почти прошёл, осталось чувство безысходности, обречённости и готовность покорно принять всё. Что? Она ещё не знала.

У него изменился взгляд, он, пряча глаза, пригласил пройти. Ей показалось, что ему больно смотреть.

– Доктор, я здесь, что случилось?

– Зачем вам знать? Это не нужно.

– Значит, нужно.

– Уходите и не тешьте себя иллюзиями.

– Что случилось?

– Ну что ж, слушайте, вы сами хотели: у меня рак, через три месяца я стану просто куском сырого мяса, потом смерть, это зрелище не для вас.

– Но ведь через целых три месяца…

– Через месяц я не смогу вставать, потом стану лежачим…

– Но ведь это будет только через месяц… Позвольте мне быть с вами. Вам будет легче… И мне тоже.

– Это не выход, его просто нет и быть не может. А вы так и не ответили, зачем это всё вам нужно?

– Н-н-не знаю, давайте вернёмся к разговору после…

– Когда «после», «после» уже не будет…

– Можно мне только за вами ухаживать…

– Я спрашиваю – зачем?

– Вы правы, наверное, мне сейчас это нужнее, чем вам, но я могу быть хорошей сиделкой, во всяком случае, вы не пожалеете. Просто перестаньте думать, что я – это я. Не обращайте на меня внимания, и всё. Наверное, будет лучше, если ухаживать стану я, а не кто-нибудь как-нибудь… И прекратите меня стесняться, я сейчас приготовлю ужин, а потом погуляем. Извольте слушаться!

– Я всегда подозревал, – вы не от мира сего, но не до такой же степени. Хорошо, командуйте, но учтите, что…

– Я всё уже учла, ответственность за вас на мне. Я хочу быть с вами, ну вот, опять мы вернулись к тому, с чего начали, давайте меньше выяснять и объясняться, а больше думать о будущем, о хорошем будущем. Доктор, чего кушать изволите? Лангусты, трюфели, суп-жюльен?

– Ничего.

– Больше всего я этого и боялась. Давайте за маму, за папу, за меня. За меня не хотите?

– За вас… хорошо, готовьте. Только без изысков и…

– Поменьше трагизма в голосе, ещё ничего страшного не произошло. Ведь впереди целая вечность… Подумайте об этом!

– Я только об этом и думаю.

– Простите меня, я неправильно сказала, глупо, а получилось очень жестоко. Кто сейчас может знать наверняка – месяц, год или целая жизнь. А может быть…

– «Может» не быть и вряд ли будет.

– Я верю в спасенье, искупление, воздаяние, судьбу, чудо и, наверное, ещё чёрт-те во что, но жизнь так устроена, что бывает всё, именно всё, что угодно. Богу угодно. Русские философы говорили: не вера от чуда, но чудо от веры. Надо верить, доктор.

– Предоставляю это вам.

– Я не хочу, не могу позволить, чтобы ваши дни были отравлены страхом и ожиданием смерти. Поэтому я здесь. Пойдёмте на кухню, буду готовить, а вы мне поможете. Оцените моё коварство – ведь вы меня готовить не заставляли…

– Ценю, спасибо, пойдёмте.

– А потом покажите мне, что можно и нельзя – как мне позволяется хозяйничать. Я займу прежнюю комнату?

– Да, конечно.

…Она не знала, сколько прошло времени – может быть, неделя, две или целый век. Какая разница. Ей казалось – минуты, часы, сутки объединились и продолжают объединяться в нечто враждебное, неотвратимое, вечно тикающее. И этим неотвратимым и враждебным стал… будильник на его тумбочке. Сколько она ни пыталась убрать или спрятать эту тикающую мину замедленного действия, доктор всегда находил и ставил на прежнее место. Ей даже придумалось, что его надо выбросить, – зловещие сигналы не должны напоминать доктору о неизбежном. Или, наоборот, о том, чего ещё можно избежать. Как? Она не знала. Тиканье походило на стук сердца, его сердца – с каждым ударом уходят силы. Тук-тук, тик-тик, тик-тук, тик-тук – эхо шло по квартире, особенно ночами – комнаты становились пустыми, отзвуки кричали даже на балконе, заглушая гул улицы. Если ночами дул ветер, ветки раскачивались и стучали по стёклам в такт тиканью. Она не знала: акустический ли это обман или игра расстроенных нервов. Что можно было сделать? Она не знала…

Однажды с четверга на пятницу ей приснился сон: белая медведица появилась, точнее, выдавилась, из стены рядом со шкафом в комнате доктора. Она заполнила свободное пространство, как белый туман, и это не было удивительным. Переливаясь, как ртуть, в собственном бело-плюшевом теле, подкатилась к тумбочке, мягкой лапой сгребла тревожный будильник и засунула себе в карман, который почему-то оказался у неё на животе, как у сумчатых австралийских кенгуру. Медведица плавно потекла к стене, потом оглянулась, мотнула маленькой головкой и растворилась на прежнем месте.

– Елена, куда исчез будильник?

– А он исчез? Вот и хорошо.

– Почему?

– Так спокойнее.

– К этой вещице я привык.

– Давайте купим новую.

– Нет, не нужно.

– Доктор, не пора ли пить лекарство?

– Пить не пора, но пора начинать колоться, я позову знакомую медсестру…

– Не надо, я умею ставить уколы, у меня получится не хуже, чем у вашей медсестры. Я боюсь спросить, как вы себя сегодня чувствуете, мне кажется – лучше…

– Не ошиблись.

– Тогда пойдём, посидим в скверике напротив?

– Елена, ещё не успели пожалеть про ношу, которую на себя взвалили?

– Это не ноша.

– Я не поверю, что вы приносите себя в жертву с удовольствием.

– Это не жертва.

– Удивили… Я был уверен, что, если не знаю женщин, то, по крайней мере, хоть как-то их, то есть вас, понимаю. Значит, я не понимаю ни вас, ни женщин. Поднимите на меня глаза, если не трудно…

– Значит, не понимаете, если вообще стоит говорить о женщинах.

– На мужчину вы как-то не тянете…

– Абстрагируйтесь от принадлежности к полу. И не выйти ли нам на воздух? Посмотрите, август, вечер, ещё рано, а туман уже поднимается.

– Я люблю туман. И вы, по-моему, тоже.

– Только утренний. Доктор, когда вы поправитесь, мы будем гулять ночами по городу и ловить туман…Не смотрите на меня как на душевнобольную. Одевайтесь и не забудьте дома ключи.

Маленький сквер в городе, одетом камнем, где даже мизерный клочок зелени – травы, деревьев – подстрижен и благопристойно ухожен, был таким буйным исключением из общего правила, что Ялта в октябре стала бы самым подходящим для него местом. Полузаброшенная клумба с выродившимися астрами и неистовыми, ранними для этого времени года пёстрыми хризантемами навела её…

– …Доктор, запоминайте на будущее, люблю хризантемы.

– Слушая вас… Я проживу сто лет, видимо. Вы либо жестокая, либо безбожно глупая.

– Тогда лучше последнее. И не старайтесь – всё равно не обижусь. Особенно, если учесть, что женщин вы совсем не понимаете. Сорвите мне лучше вот эти три астры и две хризантемы, да-да, те, что помохнатистей…

Она готовила, убирала, стирала, ходила на работу. Он ждал её дома. Каждое утро ей приходилось ставить ему уколы, потом убегать в институт, приезжать в обед, колоть, опять убегать. Вечерами, возвращаясь к нему, перед тем, как открыть дверь и войти, представляла, что и как будет рассказывать, какое у неё будет выражение лица. Она даже репетировала, прекрасно понимая, – этот безумный театр долго продолжаться не может, в отличие от большинства женщин она не была актрисой. Удивительно, но сейчас она играла… у неё ещё были силы.

Потом она стала бояться выходных. Боялась надолго оставаться с ним, боялась его боли – ей постоянно казалось, что он её скрывает, боялась себя, своего взгляда, его взгляда, подозрений в фальши. Ещё боялась затянувшихся пауз, молчания, своей и его беспомощности, боялась неизвестности, – когда-нибудь придёт день, и он уже не сможет вставать. Но больше всего боялась ночами услышать его стоны. Боялась и ожидала, знала, что рано или поздно она их услышит.

Один раз она проснулась, словно её толкнули. Часы показывали два, белые ночи потихоньку сходили на нет, уступая место обыкновенным чёрным. Она даже не стала надевать халат, в белой рубашке, босиком, летучей сомнамбулой проскользнула в гостиную и остановилась перед его дверью. Ей было трудно сказать – приснилось или показалось, будто её кто-то позвал. Но дверь молчала.

Она стояла в холодной комнате, серый фон окна обрисовывал чёрный траурный букет из трёх астр и двух хризантем, горько пахнущих полынью, ванилью и влажной землей. Неожиданно ей пришло в голову, что таков, наверное, запах смерти: терпкий, пряный, хризантемный. Но почему это прозрение пришло к ней именно сейчас и здесь, рядом с ним, спящим в двух метрах, стоило только протянуть руку?... Всё ли предрешено? Всё ли? Она неловко, цепляясь за край стола, опустилась на колени, потом съёжилась так, будто у неё болел живот, уткнулась головой куда-то между ножкой стола и диваном.

– Господи, господи, пошли мне силы… Кто я такая, чтобы идти против твоего испытания. Прости за то, что делю его судьбу, его крест, пусть наказание будет на двоих…

Легче ей не стало. Она прислушивалась к темноте и его дыханию. Но заглянуть в спальню так и не смогла.

Полдень – об этом она узнала по пушечному залпу. Сквозь сон она вспомнила – сегодня суббота, скоро должен прийти его друг, тоже врач.

На кухне кто-то шумел, подавал признаки жизни, неужели он? Ведь ей приходилось чуть ли не силой запихивать в него хоть какую-то еду.

– Доктор, вы позавтракали без меня?

– Я не решился будить. Но всё-таки нашумел.

– Тогда приглашаю выпить кофе. Какое сегодня солнце, посмотрите, я открою окно. Ветер с залива – значит, будет пахнуть солью и водой.

– Елена, вы романтичны. Я смотрю, от вас остались одни глаза, опять под ними чёрные круги. Почему бы вам не развеяться, сходите куда-нибудь…

– Скажите лучше «с кем-нибудь».

– Скажу, вы не должны меня нянчить, но именно это и происходит.

– Значит, как сиделка я вас устраиваю?

– Откровенно говоря, я не ожидал от вас такой заботы, никогда бы не подумал, что вы можете быть хозяйкой. У вас слишком маленькие руки, а мизинцы как у детей.

– Вы наблюдательны.

– Делаете самую неподходящую для вас работу, сейчас вы скажете, что её делают миллионы женщин…

– Скажу. Я ничем не лучше – вы ведь не станете отрицать, что я – ваша фантазия, но об этом мы уже говорили.

– Говорили, и всё-таки, почему вы здесь?

– Доктор, вы заметили, мы всё время задаем друг другу вопросы и на них не отвечаем. Я боюсь любого неосторожного слова, часто думаю, что мои ответы вы истолкуете не так, обидитесь. Совсем недавно мне казалось, что нам не нужно даже разговаривать – вы читали мои мысли, а я ваши. Болезнь нас отдалила. Хотя я лезу из кожи, чтобы вы не чувствовали себя одиноким. Помните, во вторую мировую в Чехии был учитель, который пошёл за детьми в газовую камеру?

– А где здесь газовая камера? Значит, вы святая?

– Да какая тут святость? Это не подвиг, а норма. Мы так все оскудоумели, что обычный поступок воспринимаем как нечто необыкновенное. Я делаю то, что должно.

– Вы мне ничего не должны.

– Доктор, я себе уже не принадлежу. Меня сейчас что-то ведёт, в таких случаях говорят «судьба». И не возводите меня на пьедестал…

– Когда я умру, вы, конечно, будете меня вспоминать…

– А вам не кажется, что мы общаемся как двое сумасшедших? Вы говорите о собственной смерти как посторонний, а я вам подыгрываю… запределье какое-то. Конечно, я не могу запретить говорить вам о смерти, но прошу, пожалейте. Вы сказали «будете вспоминать», а может быть, моя жизнь тоже закончится? Умереть – это не значит лечь в гроб, в гробу всего лишь тело. Откуда вам знать, доктор, что будет со мной. Иногда жить страшнее… Почему вы опустили глаза? Слышите, звонят, я открою дверь.

Пришёл хирург-онколог, чтобы осмотреть своего давнишнего приятеля. После осмотра, пока доктор одевался, она перехватила хирурга у порога и завела на кухню.

– Почему вы уходите, скажите что-нибудь, хоть что-нибудь…

– Я не знаю, ничего не знаю.

– Это не ответ, тогда правду, я требую!

Врач отвёл взгляд, её пронзительные огромные уже не глаза, а круглые фонари с чёрными полукружьями и сумасшедшими расширившимися зрачками, хлестали, унижались, умоляли, он почувствовал, как загорелось лицо.

– Сейчас вы с ним. Я не знаю, может быть, это его держит… Он реалист, сам насмотрелся, руку набил на опухолях… Как он может поверить в то, чего в руке не держал. Я ведь тоже в чудеса не очень-то… За мою практику было два случая, но это не его случаи. Вы ведь в стационаре познакомились? Что тут скажешь – ирония судьбы, трагедия… А ты, девочка, молодец. Держись… Я буду чаще заходить.

– Я боюсь, что ночью ему будет хуже. А потом – всё хуже и хуже… с каждой ночью. Что делать, я боюсь, не выдержу!

– Запомни раз и навсегда, ему сейчас тяжелее, чем тебе. Не надо жалеть ни себя, ни его.

– Почему его не надо?

– Потому что он врач – это во-первых, и ещё потому, что в этой жизни всё нужно делать достойно, даже уходить из неё – это во-вторых.

– Вы рациональны, даже слишком.

– Если ему станет хуже – буду приходить и дежурить.

– Вы не заметили – я цепляюсь за вас, мне страшно. Что делать?

– Молитесь.

Она закрыла за ним дверь. Да, он прав – перед Смертью одинок каждый. И доктор тоже не хочет делиться с ней одиночеством. Но почему жизнь этого человека стала для неё важнее всего?

Она почувствовала ванильный запах, доносившийся из гостиной – траурный букет, его давно пора выбросить… Мелочи, пустяки раньше совершенно ничтожные, на которые она никогда не обратила бы внимания, стали доводить её до исступления. Ведь все они постепенно, незаметно наполняются новым значением. А доктор? Может быть, и он мучается так же, как она, но ведь он молчит. Это терпение, или он стал совсем равнодушным к вещам и предметам, которые сейчас тащат её пока здравое сознание куда-то на грань с безумием?

…Хрустальная вазочка разбрызгалась мелкими осколками, цветы упали на ковёр и неожиданно потеряли запах, сейчас они напоминали старое позапрошлогоднее серо-коричневое сено. И никакого зловещего смысла в них не было. Мокрое пятно на обоях походило на карту Африки… Она увидела глаза доктора. Удивление? Нет. Ужас? Разочарование? Да, похоже…

– Елена, что с вами?

– Ничего.

Больше он ни о чём не спросил. Молча прошёл к себе и закрыл дверь.

Теперь она стала ночевать в гостиной на диване рядом с его дверью. Он не задал ей вопроса сразу и потом не задавал, просто принял, как данность. Его молчание она расценила как непрощение её полусумасшедшей выходки. Значит, она не имела права на слабость, но эта мысль перестала вызывать у неё раздражение или угрызения совести, она молчала и поступала так, как могла.

Они почти не разговаривали, впрочем, в этом уже не было необходимости. Он замкнулся окончательно. Но их совместная жизнь уже текла по какому-то худо-бедно сложившемуся сценарию, традиций никто не нарушал, впрочем, и нарушать-то особенно было нечего. Что будет потом – об этом уже не задумывалась, впала в оцепенение, как автомат делала всё, что делала раньше, временами ей казалось, что она уже переступила порог боли, – тогда многое становится безразличным.

Она больше не спрашивала себя про отношение доктора к происходящему. Единственным более-менее важным оставалось то, что будет с ним, если с ней что-нибудь случится. Она уже перестала бояться сойти с ума, даже это оставляло её безучастной. Ложилась спать, среди ночи машинально просыпалась, садилась на диван, прислушивалась – никаких подозрительных звуков за его дверью, и она засыпала. Она даже перестала удивляться собственному безразличию, – даже собственное безразличие стало ей безразлично.

Она открыла глаза. Ночь. Настолько тёмная, что не было видно ладони, которую она поднесла к глазам – наверное, отключили фонари. Почему прошёл сон? Неожиданно она увидела на пороге его комнаты слабый рассеянный свет, стлавшийся по полу белым туманом.

– Как у Тарковского в «Сталкере», – сказала вслух.

Такое знакомое приближение страха… Она даже вывела собственную формулу: страшнее полустрах, – тогда ещё понимаешь, что происходит. Лучше, когда уже ничего нет, сознание перестаёт цепляться, отключается…

– Здравствуй, страх! Почему он не спит?

Шёпотом стала считать, дошла до семидесяти восьми, свет не исчезал, тогда она поднялась, перекрестилась… Набрала в лёгкие воздух, задержала дыхание, толкнула дверь и вошла – с таким отчаянием можно войти только в чистилище...

Он сидел на кровати, зажав в кулаке шприц, затянув на левой руке зубами жгут. Ему было неудобно. На лбу вздулись вены, капли катились по щекам, сбегали с подбородка на худые руки, ладони. Сначала ей показалось, что это пот. Он поднял голову, шприц выпал из рук, жгут распружинился и отлетел в угол…

Она подбежала, упала на колени, охватила его голову, прижала к груди, стала медленно раскачиваться. Она задыхалась, сипела, – почти без голоса – а – а – а… Он тоже раскачивался, плакал взахлёб и кричал… Она подхватила шприц, быстро поставила укол, потом опять обняла.

Они не сказали друг другу ни слова, она так и не отпустила его голову, оба потом устали и уснули, обнявшись…

– Елена, вы…

– Нет, никаких «вы», а только «ты»… Я возьму отпуск, ты не хотел, чтобы я его брала, но я возьму, будем всё время вместе.

– Ты будешь разочарована.

– Ты о чём?

– Какой я любовник?

– И почему все так помешаны на сексе?

– Молодая, красивая – и не помешана?

– Ты ведь сам сказал – я не от мира сего.

Она взяла отпуск. Они не расставались ни на час, ни на минуту, ночами она приходила к нему, обнимала, согревала своим теплом, убаюкивала, как маленького мальчика, а он, уже в полусне, с благодарностью целовал её пальцы. Они засыпали вместе и вместе просыпались. Им обоим казалось, что более счастливых дней у них никогда не было, и это состояние удивительной жизни, принадлежности друг другу и одновременно каждого себе, снова стало чудом. Они опять читали мысли, разговаривали без слов, как сумасшедшие хохотали над пустяками…

– Елена, что произошло?

– Ничего, думаю, просто прошёл страх…

– Какой страх? Тебе было страшно? Почему ты не сказала?

– Потому, что спасение утопающих… Со страхом надо сражаться каждому самостоятельно. Подкорка – материя тонкая. Но я не об этом. Просто вспомнила свою девяностопятилетнюю соседку.

– А чем она знаменита кроме возраста?

– Ну, это целая история государства в одном человеке.

– Героиня первых пятилеток?

– Нет, она чистокровная дворянка, такие были не в почёте, про них не писали романы – элита всегда не в почёте.

– Расскажи.

– Тебе интересно?

– Мне интересна ты и всё, что связано с тобой.

– Но это очень печальная история. Я боюсь, что ты…

– Не бойся ничего. Ничего нет. Расскажи.

– Это была соседка по коммуналке – живое воплощение древности. Её волосы, даже не седые, отливали каким-то светло-зелёным цветом и светились в темноте, как фосфор. Ногти, сантиметра два в длину, росли как-то самопроизвольно, а на концах загибались, напоминая клювы попугаев. Такими они были, наверное, от древности, но, скорее всего, их просто никто не подстригал. Старуху редко мыли. А когда это случалось, – то знала вся коммуналка, потому что она пела. Чаще всех звучала песня о юном барабанщике: «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо». Поначалу это смешило, но потом… Кто знает, может быть, к ней возвращалось ощущение жизни. Нет, не полноты жизни, а лишь слабое напоминание об элементарном жизненном комфорте и удовольствии. Все соседи радовались, слушая старушку. Как мало, оказывается, человеку надо!

В туалет её водили, когда я, когда жалостливые соседи, когда дочь, если оказывалась поблизости. Дочь была приходяще-уходящая каждый день на полчаса – жила рядом. Она вечно торопилась, всегда набегом, наскоком, своих проблем хватало.

Однажды старушка поведала историю своей жизни. Она старинной дворянской фамилии, каким-то чудом уцелела в 17-м, в 37-м и в 52-м. А, рассказывая о своём брате, пропавшем в 37-м, почему-то перешла на шёпот: «Вы знаете, деточка, ведь вся эта квартира наша, потом семью уплотнили. У меня ведь мужа-композитора репрессировали, брат куда-то вышел ненадолго и не вернулся. А я и не искала. Тогда, знаете, время было такое…»

Вскоре дочь попросила привести моего знакомого врача-онколога: у матери появились опухоли. Врач оказался отзывчивым человеком, сразу приехал и поставил диагноз. Рак. Неоперабелен. Во-первых, потому что пациентке за девяносто, а во-вторых, кто их, старых, вообще лечит? Было выписано много лекарств и наркотиков, чтобы снимать боль.

А вскоре я заболела – сильный грипп, температура под сорок. Говорят, собственный грипп важнее чужого рака, поэтому я перестала приглядывать за моей старушкой. Как вдруг через пару дней она появилась, как привидение, в моей комнате. Её первые слова: «Деточка, вы так сильно болеете, давайте я вам хоть картошечки сварю…»

Какая сила подняла её с постели и привела в мою комнату? Я не знаю. Ведь она сама не ходила без посторонней помощи, но она доползла бы до плиты, если бы я согласилась на эту злосчастную картошку. Откуда в умирающем теле появилась сила духа, которая заставляет сострадать и заботиться о других?

Она была верующий человек, христианка, – наверное, забота о ближнем пересиливает собственные страдания.

А она страдала. Однажды я проснулась от детского плача. Прислушавшись, разобрала слова не раз слышанной песни. Это пела старушка. Наверное, когда страдания почти затмевают рассудок, и нет сил призвать Господа, тогда ищешь последнюю опору и надежду в себе. Это было как самоотпевание. Ничего не припомню более страшного, когда в ночи раздавался тоненький старушечий голосок:

Средь нас был юный барабанщик,

В атаку он шёл впереди…

– Вот такая история. Я говорила – она печальная.

– Нет. Она умерла?

– Не знаю. Хорошо хоть, что дочь забрала её к себе.

– Давай к ней съездим. Я мог бы её осмотреть.

– Доктор, мы так давно никуда не выходили. Наверное, пора. Съездим к старушке, проведаем. Прямо сейчас.

Они быстро собрались. На всякий случай она прихватила с собой шприц и сердечные.

– Поедем на такси? Я вызову.

– Нет, лучше метро, я так давно не видел людей.

– Замечательно.

Дочь старушки не удивилась, когда увидела на пороге незваных гостей. Да и чему может удивиться замотанная пятидесятилетняя женщина? Она проводила их в комнату, а через минуту привела мать. Та ходила только с чужой помощью. Сухонькая и лёгкая, почти невесомая, – её, видимо, можно было носить на руках, как ребёнка. Но в отличие от дочери она удивилась, её чувство вылилось в тихую благодарность, когда, взяв Елену за руку, спросила дрожащим голоском:

– Деточка, да как же вы собрались…

– А я привела к вам врача, опытного врача. Сейчас он вас посмотрит и скажет только хорошее. Я в этом не сомневаюсь.

Когда старушка и доктор ушли в другую комнату, дочь, внимательным опытным взглядом оценив посетительницу, выдала резюме:

– Судя по всему, у вас всё сложилось – вышли замуж. По-моему, удачно. Выглядите счастливой…

– Нет. Я не выгляжу. Я счастлива, чего и всем желаю.

– Муж старше вас, разница в возрасте не мешает?

– Мешает чему? Мы только немного позднее, чем хотелось бы, встретились. Но ведь встретились.

– Вас осталось только поздравить.

– Да, поздравьте меня. Лучше и быть не может.

– Как тебе моя бабушка?

– Как… Для её диагноза и стадии очень прилично. Да ещё возраст. В чём только душа держится! Не твоими ли молитвами? Это наверняка ты наколдовала?

– Конечно, я. И вообще тебе бы надо меня бояться.

– Я и так боюсь. Марсианка какая-то. Ты знаешь, у тебя глаза… Я всё время как под гипнозом. Не пробовала им заняться?

– Пробую постоянно. На тебе упражняюсь…

– Я хочу завтра на работу. Хоть на часок. У меня там тяжёлые есть, лежат долго. Подумают, что я их бросил.

– Я понимаю, тебе действительно нужно… А ты справишься?

– Не знаю. Как ты про себя говорила? «Меня ведёт»? Так вот, меня ведёт.

– Тебя не остановить. Только ты мне живой нужен.

– Не замечал в тебе этого до сих пор. Наверное, все женщины эгоистки. Вспомни свои же слова, что ты себе не принадлежишь. Я тоже.

– Я не глупая баба – не буду биться в истерике и вопить, что ты только мой. Не можешь по-другому? Тогда поеду с тобой.

– Зачем? Я буду работать. Приглядывать за мной нет необходимости.

– Хорошо. Я буду приглядывать за тобой завтра вечером, когда придёшь. Знаю, ты ведь часом не ограничишься…

– Это у древних римлян такие жёны были – тоже долг понимали.

– Ну, понимали и понимали. Давай, но только «со щитом». А «на щите» уже было. И возвращаться к этому больше не хочу.

Утром она закрыла за ним дверь и ещё не знала – молиться ли ей теперь или рыдать. Когда забрезжила даже не надежда, а надежда на надежду, – ведь у него только исчезло безразличие к себе, но надолго ли? Страшного диагноза ещё никто не отменял. Бессонные ночи, ужас, который охватывал её по любому поводу и без повода, беспросветная усталость, сколько ещё нужно времени? До сих пор она не знает, что будет с ним завтра, о чём она боялась даже думать. Так где же высшая справедливость? Почему она должна делиться им. Ведь он – только её выстраданное чудо, никто кроме неё не имеет и не может иметь на него прав.

Надо позвонить его другу, пусть как-то тактично осмотрит…

Она поймала себя на том, что стала разговаривать вслух. А раньше за собой подобного не замечала.

В три часа дня она набрала номер ординаторской. Услышав в трубке голос доктора, почувствовала, как мягкая волна пошла по телу, её словно отпустило – сразу прошло напряжение, даже захотелось спать.

– Очень оригинальный вопрос – когда ты придёшь.

– Очень оригинальный ответ – вечером.

– Как ты?

– Не беспокойся, более чем.

– Н-да, говорят, что краткость…

– …Сестра таланта. Я ещё раз говорю – не надо беспокоиться. Я сейчас здесь нужен. Не скучай, ещё тебе надоем за всю жизнь.

У неё перехватило дыхание, свело скулы. Сказала сквозь слезы:

– Если бы ты только знал, если бы знал, как долго я ждала эти слова. Как дорого они мне достались…

– Ты плачешь?

– Нет, я смеюсь.

– Ладно, марсианка, до вечера.

– Елена Прекрасная, я приглашаю вас завтра в ресторан. Ну что ты так смотришь? Опять глаза на мокром месте.

Она боялась пошевелиться, даже сделать вдох. Потом почти в беспамятстве, судорожно цепляясь за его рукав, уткнулась носом в плечо и на выдохе забилась в истерике. Она не слышала слов, он уговаривал её, как ребёнка, гладил по голове, но безрезультатно.

– Да что же ты, маленькая…

– Значит, тебе совсем хорошо? Я не верю в такое счастье.

– Вот довёл женщину. За счастье считает, что мужик в ресторан пригласил.

– Ну, ты же знаешь, о чём я.

– Знаю. Если бы у меня были горы золота, да что горы. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь вообще…

– Не продолжай. Это всего лишь нервы. Доктор, я люблю вас… тебя. Я никогда никому этого не говорила. Только тебе…

В ответ он молча опустился перед ней и положил голову на колени.

– Вот так бы всю жизнь. Если я сейчас скажу, что теперь и умирать не страшно, ты, конечно, опять начнёшь что-нибудь говорить. Но я не собираюсь умирать. Я самый счастливый. Меня любит лучшая в мире женщина.

– Откуда ты знаешь, что в мире.

– Чисти пёрышки, а завтра отметим праздник. Какое сегодня число? Давай его запомним, ведь у нас уже есть традиции, правда?

Белая медведица затосковала. Наверное, ей всё надоело – запечное житьё-бытьё, завалявшиеся сухие хлебные корки и даже тактичные жильцы. По ночам она поднимала длинную морду, вытягивала шею и начинала выть, как собака или волк, на полную луну: У-у-у! Обитатели коммуналки просыпались, но относились к её тоске уважительно и с пониманием. А белой медведице снились вовсе не ледяные горы, айсберги или снежные торосы. По ночам её тревожил пьянящий запах трав, летних полевых цветов и пенье поздних бесстыдных соловьёв, заходившихся от собственных рулад до одури.

После вытья тоска всё равно не отпускала. Тогда она устало закрывала глаза, из которых сбегали горькие медвежьи слезинки, и принималась ожидать утро. Утро тоже не сулило ей ничего хорошего. Но, по крайней мере, хоть не так скучно…

Когда доктор ушёл на работу, Елена решила последовать его совету и немного заняться собой. Ей не хотелось смотреться в зеркало, – она не ожидала там увидеть ничего хорошего, потому что уже давно лишь изредка и наспех что-то проделывала с собственной внешностью. Но отражение её напугало. Нет, не седина или чёрные круги под глазами с застывшей печалью. Наверное, такой пронзительный взгляд у тяжелобольных. Но у доктора глаза были совсем другими – в них читалась угрюмость и боль. Значит, с ней самой что-то не так. Но размышлять по этому поводу не хотелось.

– Доживём до вечера. Устроим праздник. А дальше будь что будет. К кому это относится, она не знала. Опять поймала себя на том, что говорит вслух.

В восемь часов она села за столик и принялась ожидать доктора, который должен был появиться с минуты на минуту. Дорогой, потому полупустой ресторан, который она сама выбрала, не будил воображения и не вызывал никаких фантазий – стандартный бар, стандартные официанты, стандартное меню. Она попросила коктейль и стала рассеянно поглядывать то в окно, то на редкие парочки. В углу увидела кукольно красивого парня с высветленной шевелюрой, который, поймав её взгляд, помахал рукой. Она отвела глаза и посмотрела на часы. Восемь пятнадцать. Почему-то доктор задерживается, но она не допускала мысли, что может произойти что-нибудь непредвиденное. Допила коктейль, подошла к стойке. Когда взяла сигарету, бармен щёлкнул зажигалкой.

– Ожидаете?

– Ожидаю.

– Нельзя так долго заставлять женщину ждать, – у него, видимо, не хватало зуба, поэтому присвистывал, и получилось «зас-с-ставлять».

– Который час?

– Двадцать пять девятого.

– Дайте ещё эту адскую смесь. Ваш фирменный?

– Да. Почему адс-с-скую?

– Хорошо, райскую.

– У вас с-с-странный юмор…

– У меня его нет совсем.

Она села за стойку, машинально поднесла к губам соломинку. Не сделав глотка, посмотрела на часы. Восемь тридцать. Сейчас откроется дверь, и доктор войдёт. Не может быть, чтобы он не пришёл. Она почувствовала приближение страха, от которого, как ей казалось, избавилась навсегда. Сейчас она опять превратится в полусумасшедшее, не владеющее собой существо. Нет, это невозможно. Надо во что бы то ни стало узнать, в чём дело. Телефон клиники молчал, она набрала номер ещё раз, долго держала трубку, но никто так и не подошёл.

Восемь сорок пять. Раздался резкий звонок, бармен поднял трубку и удивлённо просвистел: «Кажется вас-с-с».

Она услышала голос друга-доктора:

– Ему плохо, попросил привезти его домой.

– Дайте мне с ним поговорить!

– Он без сознания.

Она бежала в собор, не обращая внимания на холодный дождь, в её суетливых движениях читалась такая тревога, что встречные уступали дорогу. Её память выхватывала только редкие фрагменты, высвечивающиеся из темноты, как из небытия, – вот серо-жёлтая залитая потёками стена, вот на тротуаре мутные ручьи… Ей казалось, что только там, в соборе, должна прекратиться эта невыносимая почти физическая боль. Она автоматически повторяла: «Скорее, скорее, только бы успеть», наконец, вбежала в открытые двери и остановилась на пороге. К какому святому обратиться, ведь она толком не знала ни одной молитвы. Неожиданно увидела на полу женскую фигуру. Женщина в коричневом платке, заломив руки, молча лежала на каменных плитах. В её тонких, сцеплённых на затылке запястьях было столько трагизма, что Елена не смогла встать рядом на колени. В своём отрешенном отчаянии женщина в коричневом словно претендовала на всё пространство, поэтому Елена, прислоняясь к колонне, судорожно зашептала:

– Господи, Мать Пресвятая Богородица, отцы святители, умоляю всех вас – я маленькая, слабая и грешная. Я не стою вашего участия, но прошу за него. Умоляю, только бы он жил. Только бы жил! Со мной, без меня, неважно! Но только бы он жил!

Наверное, она была услышана. Когда, открыв глаза, разглядела в полутьме чёрную рясу, поняла, – нужно что-то сказать, пусть мысли бессвязны и не оформлены в слова, она не может уйти с таким бременем. Она представила, что вскоре останется наедине со своим горем.

– Святой отец, помогите, умирает человек…

– На всё воля господа.

– Но это несправедливо. Он врач, всю жизнь помогал людям. Вы сейчас скажете, что каждому по его грехам, что любой в грехе рождается. Он не праведник, но…

– Я скажу, что ему надо исповедаться.

– Он без сознания, я не знаю, даже если бы он был в памяти, согласился ли. Я не знаю…

Она вышла на улицу. Теперь она совершенно одна. Она одна. Он один...

Его не стало в пять утра. Всю ночь она просидела с ним, что-то нашёптывала распухшими и шершавым губами, гладила пальцы, хотя понимала – вряд ли он что-нибудь слышит. Елена не могла плакать – её так колотило, что прыгала чашка в руках, когда она пыталась его напоить. Но он молчал, ни на что не реагировал и даже не бредил. Больше всего она боялась, что он уйдёт, не сказав ни слова. Она ждала их как последнюю истину, благословение, ждала всю ночь, пристально вглядывалась в его лицо, время от времени подносила к губам зеркальце. У неё не осталось надежды, в чудо тоже перестала верить. Она выполняла долг, как могла – хотела, чтобы спокойно, но у неё тряслись руки и стучали зубы.

– Прости за то, что ухожу и оставляю тебя одну в этом страшном мире.

– Прости за то, что ухожу и оставляю тебя одну в этом страшном мире, – машинально повторила, не поняв сразу, откуда пришли слова.

Он лежал с открытыми глазами. Потом, словно устав, закрыл глаза и умер.

Она молча перекрестила его. Дождалась семи утра и позвонила всем, кого знала. Когда стали приходить знакомые, она попыталась что-то делать, но не сумела. Знакомый доктор, друг покойного, погладил её по голове:

– Девочка, отдохни, мы уж сами как-нибудь. Поплачь лучше.

– Не могу.

– Пойдём на кухню, я принёс лекарство, накапаю.

– Пойдёмте.

Больше она ничего не помнила. Болезнь подкосила её как-то сразу, она потеряла сознание...

Её ломало и выворачивало наизнанку, если бы она могла говорить, и если нашёлся хоть кто-нибудь, кто бы спросил: «Что болит?», – она бы ответила: «Всё». Иногда она видела себя со стороны – вот она лежит на кровати – восковое лицо, серые губы, ввалившиеся щёки. Но она не может быть этой старухой, которой, наверное, лет под семьдесят. Впрочем, недоумение сменялось безразличием. Но она ещё не знала и не могла знать, что тогда её душа на доли секунды покидала тело, тонкая оболочка сознания не смогла бы справиться с таким ужасом, и она опять и опять уходила в почти потусторонний мир. Полубессознательное парение между жизнью и смертью спасало её от сумасшествия. Розовый туман, который она видела каждый раз, как только открывала глаза, представлялся самой что ни на есть привычной реальностью и не вызывал удивления.

…А иногда ей казалось, будто у неё вынули сердце. Только виделась на месте сердца дыра, но боли не было. В тот короткий миг она поражалась, почему не течёт кровь, и она до сих пор не умерла. Первое, что приходило в её бедную голову – наверное, придётся обходиться так, надо как-то притерпеться к дырке и жить дальше…

И опять теряла сознание.

Видения появлялись постоянно, но среди них не было ни одного главного, неизбежно приходящего, неотвратимого и терзающего, от которого невозможно спастись – иначе она сошла бы с ума.

Кто знает, сколько времени она пробыла в полубредовом парении между сном и реальностью, забытьём и явью – неделю, месяц, а может быть, всего одну ночь?

За ней никто не ухаживал, никому до неё не было никакого дела, она боролась за жизнь, а может, уже не боролась, всеми забытая. Но её это совершенно не беспокоило – привычка к одиночеству спасала от лишних обид и разочарований.

Она пришла в себя совершенно неожиданно, как будто кто-то подтолкнул, позвал или каким-то неведомым способом заставил выйти из забытья. Здравый рассудок работал совершенно отчётливо, она огляделась и увидела на полу в свете фонаря какое-то странное существо – не собаку и не зверя. Длинные светлые спутанные космы – даже не шерсть, – маленькая змеиная головка, на животе – карман, откуда торчала свёрнутая газета. Существо молчало – просто сидело около кровати и смотрело на неё маленькими печальными глазками.

– Ты кто?

– Я белая медведица.

– Медведица? А я подумала – пудель. Что ты здесь делаешь?

– Ничего. Пришла вот. Чего ты хочешь?

– Мне больно. У меня на месте сердца дыра. Сделай так, чтобы можно было или умереть, или успокоиться.

Медведица ничего не сказала. Она легла рядом и обняла женщину пушистой лапой. От медведицы пахло сладко-горькими цветами, такой аромат мог быть только у полевых, вобравших яркое солнце, степное небо и тёплый ветер клевера, медуницы и терпкой полыни. Елена закрыла глаза. Её тело, пропитавшееся болью, постепенно успокаивалось, проходили судороги, исчезала тошнота. Раздувшаяся, как воздушный шар, голова потихоньку возвращалась в первоначальный вид, и у самой владелицы уже не вызывала ужаса. В мягкой дремоте Елене показалось, что она маленькая пятилетняя девочка или даже не девочка, а медвежонок, которого его мама, белая медведица, обогревает материнским теплом, прижимает к себе мохнатыми уютными лапами. Постепенно пришло ощущение давно забытого покоя, потом оно стало таким огромным, что Елена на какой то миг почувствовала себя почти счастливой.

Теперь не стало страха, только тихая печаль и спокойствие. Но как быть с одиночеством? Но разве она одинока, когда у неё есть белая медведица?..

г. Омск