Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.

 

 Выпуск седьмой

 Изящная словесность

Слова, которые рождаются в сердце, доходят до сердца, а те, что рождаются на языке, не идут дальше ушей.

Аль-Хусри.

Мэри Кушникова

ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ ПОСЛЕ КОНЦА СВЕТА

Повесть

Страница 2 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

В ГУЩЕ СОБЫТИЙ

Итальянцы решили прислушаться к советам учёного – уж очень он умел внушать доверие. За пару десятков лет ни с кем ни одной размолвки.

Страна оказалась в самом деле большой, ну, не такой, как облачная обитель, – ну, может, с ад с чистилищем, вместе взятыми. Сперва итальянцы чувствовали себя неловко – пуговицы на кафтанах были сорваны лет полтораста тому назад для шахматной партии, но потом они уверились, что либо были для окружающих вовсе невидимы, либо на фоне облачённых в бесформенные камуфляжи мужчин их пёстрые кафтаны никого не шокировали.

Сообразуясь с полученными свыше инструкциями, итальянцы загадали очутиться на главной площади страны, и – очутились. А очутившись – остолбенели. Посредине высилось сооружение, хоть и осенённое крестами и сверкающее жарким золотом, но никак не похожее на храм, а, скорее, на свадебный торт, какие мастер был выпекать повар герцога Тосканского, у которого как-то выступали конкурирующие друг с другом труппы обоих комедиографов.

На площади было людно и шумно. Но не по-итальянски. Люди злобились друг на друга, размахивая флагами и грозя кулаками в сторону главного дворца. Возгласы слышались странные: «Мы его сами выдумали! Никакой он не вожак, и вообще мышей не ловит!» – орали одни. «А при Усатом ты тоже такой прыткий был? – возмущались другие. – Давно бы какие-нибудь реки вспять поворачивал!»

Поскольку итальянцы сути событий не понимали, им стало скучно. Они решили проникнуть в главный дворец и оказались в роскошном зале, сверкающем золотом, где в укромном уголке шептались двое: «Убить его – себе дороже! Бородавчатый тут же всё сцапает. А вот если вместо него Щуплеца, притом при его же благословении… Он же доверчивый. Лапоть и лапоть!» – лихорадочно убеждал один. «Не худо, не худо, – соглашался другой, – но надо, чтобы плод созрел. Чтобы Крошку этого, Щуплеца я имею ввиду, толпа сама просила и умоляла – “Спаси, отец родной!”»

– А если не станет?

– Тогда привлечь Главного Астролога. Для чего мы десять лет Астролога на главной дотации держим? И для чего в каждом доме, чуть не в каждой комнате по автоматическому экрану, чтобы даже включать не надо было, когда надо, – сам всё покажет. Так вот, по экрану какие-нибудь ужасы посулить. Все беды, мол, из-за Старика. Одни орут – мало свободы дал, другие – чересчур, мол…

– Вот и будет им свобода. А то, видишь, не потрафили! Сами по своей воле завопят «распни его, распни».

– Лишь бы Крошка не подвел. Не нравится он мне. Глаза у него, у Щуплеца этакого, близко посажены. Скользкий больно. И сумеет ли людей охмурить? А то у него всё вроде «с одной стороны нельзя не сказать, с другой – нельзя не признать». Как в лучшие времена.

– Вот и ладно. Всё новое – хорошо забытое старое. Это как раз всех и подкупит. Явно же соскучились по «светлому прошлому»…

Итальянцы подмигнули друг другу. Здесь, похоже, затевалась большая интрига…

В соседнем зале – амфитеатром – наблюдалось столпотворение. Спор как на итальянском базаре в ярмарочный день. Когда они вошли, кто-то кого-то как раз треснул по уху. Зал гудел: «Мы не имеем права петь как “дубовики”. Мы спутали двери и вошли слева. Кто виноват, что указателя нет? А раз так, мы обязаны сидеть с “бородавчатыми” и петь с ними хором».

И тут началось несусветное. По обеим сторонам зала «друзья народа» высказывали свои соображения, но не словами, а ариями. Итальянцы просто-таки остолбенели. Кто пел громче, тот, похоже, побеждал в споре. Странно, но, видно, Саваоф сдержал слово и не скупился на спецэффекты. Гоцци и Гольдони хоть этого языка и не знали, но отлично понимали всё, о чём пели «друзья». А пели они о важном сановнике, которого застукали с куртизанками в общественных термах, как раз когда ему положено было судить главных виновных в развале и нищете общества. Некоторые скандировали: «А вы чемодан денег унесли! Чемодан денег унесли!». На этот речитатив другие отвечали речитативом же: «А кто совет пушками разогнал? А кто Хоровую Палату сжёг?».

Те, что вошли не в ту дверь, метались. То с «дубовиками» скандировали про чемодан и сливались в хоре, то с «бородавчатыми» заливались про пушки и поджёг палаты.

Итальянцы так ничего и не поняли, но оба решили, что где-то неподалёку должны находиться главные персонажи. У обоих в их замысловатых интригах, злых и весёлых, путаных, но с добрым концом или же, наоборот, с убийственным торжеством порока, всегда имелись скрытые до поры фигуры, которые дёргали верёвочки интриги.

Загадали попасть к такой главной фигуре. Попали. В глубоком кресле, прикрыв глаза, полулежал гигант в свободном домашнем одеянии. Атлетическое сложение, грубоватые, но простодушные черты лица, сверкающие голубоватые седины, всё напоминало вельмож их поры. Вельмож, которых бессовестно обирали управляющие и оклеветывали жуликоватые приживалы. На скамеечке у ног вельможи сидел небольшой гладко причёсанный человечек. Одежда сидела на нём неловко. Видно, чтобы выглядеть солиднее, он носил пиджаки на размер больше – хоть ворот и отставал, но плечи казались шире. Итальянцы догадались: это его те двое, что шептались в укромном уголке соседней залы, называли Крошкой и Щуплецом.

– Боюсь, мне не удастся надолго усмирить такую орду, – задумчиво прошептал он. – Вы, Владыка, слишком много им позволили с самого начала. Поторопились. Не дозрели они до ваших даров.

– В делах свободы «слишком» не бывает, – возразил Старец.

– Вам, с вашим опытом, конечно, виднее. Но я говорю о своих возможностях. Вы назначили меня главным министром. И я могу и даже обязан призвать к порядку хотя бы Хоровую Палату, но добром, добром. Не велеть, а призвать. Однако вы имели неосторожность намекнуть, что назначите меня наследником. И главный лозунг у нас – «свобода». Так что я, как будущий главный правитель, не имею права на них цыкнуть и вообще вмешиваться в их поступки. Их дело – воспевать законы. Моё – утверждать их или не утверждать. А цыкать не имею права. Я же вас первого дискредитирую!

– Ох, и хитромудрый ты человек, оказывается, я и не подозревал, – вздохнул Старец, – ладно, ступай. Сам как-нибудь разберусь. На площадь выйду. С народом поговорю. Неужели забыли, что до меня было? Это они сейчас расшумелись. А когда ты был Начальником Тайной Канцелярии? И тебе в затылок «Бровастый» дышал, и на тебя разве что через лупу смотрел, чтобы тебя заметить, – шумели бы? Да и ты, друг мой преданный, цыкнул бы тогда, или тоже пасьянсы бы раскладывал: к делу это или не к делу?

Итальянцы Старца пожалели. Очевидно было, что он находится на краю гибели вследствие какой-то настолько жестокой интриги, какая им в их времена и в дурном сне бы не привиделась. И значит, пора было подключаться и напомнить Саваофу, что он обещал им любую поддержку, вплоть до землетрясений и затмений. Подкинуть бы Старцу что-нибудь этакое в подмогу. Чтобы смог обуздать крикунов: «Глядите сами! Небо прогневали – пропадёте, если не образумитесь!».

Загадали. Саваоф – высочайшая сущность. Слово держать умеет. И велено им было отправиться на площадь и наблюдать. Однако же, как было не посостязаться?

– Я беру себе Вельможу! – объявил Гольдони.

– А я Щупляка! – усмехнулся Гоцци. – Вот и поглядим, чья возьмёт. А уж потом проведаем дом Учёного, что там происходит – тоже небезынтересно.

На том и порешили…»

* * *

Здесь фрагмент рукописи, именуемый «Побывка», прерывается. Отдельной же сколкой к ней приложено что-то вроде дневниковых записей, которые мы и цитируем. Итак:

10 января 2010 г.

…Сегодня день рождения моего ушедшего друга. Но я не поеду на кладбище, снег валит уже неделю. Небо мутное, зеленоватое, враждебное. День за днём чередуются без событий. Сидим, работаем. Только Чика стал неестественно нервным и возбуждённым. Всегда боюсь таких его состояний. При его интуитивности он загодя чувствует малейшие колебания судьбы. Осмысливаю проведённые бок о бок годы. Произошло некое срастание взглядов и убеждений, сгладились шероховатости. Как-то странно стали звучать «зверячьи» смешные клички «Кырка» (Крокодил) и «Зай» (Заяц). Впрочем, их заменили иные. Теперь Чика (постоянно беспечно чирикает, даже если обоим не до смеха, умеет «держать удар») называет меня «Зая». Иногда протестую. Но не очень. В конце концов, ушедший мой друг много лет так меня называл. Пусть будет так.

Но неспокойно, нехорошо на душе. Очередная книга, которую сейчас заканчиваем, не сулит покоя. Особенно сейчас, когда в такой чести у Правителя бывший Начальник Тайной Канцелярии. Сколько ещё поколений должно народиться, чтобы былые лидеры, уже успевшие впасть в маразм старцы, привыкли, что минувшие мифы повержены. Моисей 40 лет водил по пустыне свой народ не зря. Чтобы успели забыть о рабстве. Нам до такой поры дожить ли? И ещё эти странные слухи, что ползут по городу. Нострадамус опять у всех на устах. Подумаешь – так от средневековья далеко ли ушли? Иногда кажется, что где-то, весьма высоко, кто-то затеял со всеми нами странную игру в стремлении вновь сломать и перевернуть вверх тормашками едва успокоившееся наше несчастливое поколение.

* * *

…Сегодня проснулась с ощущением – что-то должно произойти. Но до вечера день тянулся как обычно. Бесконечные обговаривания финансовых и прочих дел по телефону – на экране видеотелефона лица всё более лицемерные, хотя улыбками так и сияют. Улыбка стала «орудием производства» – способствует решению деловых вопросов. «Американскую улыбку», вот то немногое, что мы удосужились унаследовать от деловитости западной цивилизации…

Вечером Чика, преодолев прогрессирующую с годами бытовую лень, вышел в магазин за хлебом. Можно, конечно, заказать и по телефону – вот ведь как мы за пару десятилетий привыкли к сервису, раньше кто бы об этом хоть мечтал! – но Чика сам рвался пройтись по воздуху. Приходит: «Около гаражей видел странную парочку. Две дворняжки. Одна трёхлапая. Вроде той, про которую ты рассказывала. А рядом маленькая, чёрненькая, меня увидела, хвостом завиляла. Надо бы им снести какой-никакой корм».

Легла было спать, как обычно, часа в три. И вдруг слышу: у входных дверей собака скулит. Или показалось? Пошла посмотреть – никого.

* * *

…Пишу через несколько дней. Чика меня разбудил весь взъерошенный: «Слушай, там у двери Лямик». Я: «Да он же давно как умер. Они с Тарашкой похоронены около гаражей». Он: «Я тебе говорю – Лямик. Точно как на фотке, что ты показывала». Подошла к двери – никого.

* * *

Прошло ещё несколько дней. Чика вернулся из архива и рассказал: над школой, что напротив дома, повисли на небе три странных багровых шара. Висят неподвижные. Я: «Может, какие-нибудь метеорологические шары?»

К ночи шары ещё висели. Более того, они разгорелись каким-то особым багрянцем, не сияли, не лучились, а просто зависли как три раскалённые глыбы. Как-то жутко стало. Позвонила друзьям, что живут около телевышки. Да, они тоже видят. Что бы это было? Позвонила другим. Они: «А что ты удивляешься? Мы же говорили – у Нострадамуса как раз о трёх багровых светилах и сказано. Это перед концом света. Увидишь, что-то вот-вот случится!». Я разговор свернула. Чушь, конечно!

* * *

Прошла неделя. Светила продолжают висеть на небе. Может, какой-нибудь наш оборонный завод, которыми нашпигован весь город, такой эксперимент проводит? Позвонила друзьям в Москву. Они в панике. Вот уж который день столица на ушах. Только и слышно про Нострадамуса. И про грядущий конец света, который накликала на всех нас безнравственная политика во главе со стареющим, но всё ещё величественным лидером. «Тьфу на вас!» – сказала я и положила трубку.

* * *

…Уж не знаю, сколько времени прошло, но ночью явственно услышала у двери собачий лай. Заливистый лай покойной нашей Тарашки. Пошла поглядеть. На пороге стояли, прижавшись друг к другу, дрожа от холода, Лямик и Тарашка. Ничего понять не могу и сейчас тоже пишу как под гипнозом. Обе собаки кинулись ко мне, трутся о ноги. Лямик, который скончался чуть не двадцати лет от роду почти слепым и потерявшим «дар речи», не мог лаять, пережив настоящий инсульт, совсем как человек, и Тарашка, у которой от саркомы горла началось мучительное удушье, так что мне пришлось усыпить её хлороформом (в ту пору такой роскоши, как ветеринары для домашних животных, ещё не водилось), – обе они, мои псины, мною в один день усыплённые, потому что Лямик без Тарашки уже не мог ориентироваться, ходил только следом за ней, обе они, мои собачушки, бодрые и осчастливленные встречей, никакого зла на меня не тая, ластились, как в былые, лучшие времена.

Я завела их на кухню, и они привычно улеглись под круглым столом. Я тут же принесла им старый полосатый матрац, который с незапамятных времен затесался на антресолях. Они тут же принялись гнездиться и уснули немедля, уткнувшись носами друг в друга, как в предалекую пору. Я же привычно приготовила им плошку с водой и корм на ночь и вот сижу, пишу, – я уже говорила – как бы под гипнозом. Я не испытываю удивления, словно возвращение собак, усыплённых мною чуть не двадцать лет назад, вполне привычное явление.

* * *

Следующий день. Наутро Чика вошёл в кухню, увидел собак, пустые плошки, долил воды и досыпал корм. И тоже как бы не удивился: «Это они тебя пришли защитить, я чувствую. Гроза, гроза над нами». Я: «Какая ещё гроза? Снег валит которые сутки, какая зимой гроза?». И тут молния прорезала зловещее зеленоватое небо, но грома не было. Только багровые светила так и висели над нами и, похоже, даже как-то странно замигали.

* * *

…Наверное, с полмесяца прошло, утром нас разбудили два звонка, от которых я уже отвыкла. Так обычно звонил мой племянник Марат, который с 18 лет жил у нас в доме. И лишь в 45 внезапно уехал. В разгар национальных вспышек вспомнил о своём гибридном полуказахском происхождении, вспомнил и укатил в Казахстан. Аргумент: «Когда-то же надо мне завести семью, а женюсь я только на казашке, хочу, наконец, вернуться к своим истокам». И вскоре Марат перестал звонить и писать. Что ж, видно, у него всё хорошо, считала я, а то давно бы обозначился. За годы, проведённые в нашем доме, он на каждом шагу советовался со мной и с ушедшим моим другом. Меня называл смешновато «Тётина». Получалось и не «тётя» – мы с ним были почти ровесники – и вроде какое-то особое, им придуманное имя.

Итак, на пороге стоял Марат. Пожилой, несколько обрюзгший, явно выраженный казах, чуть с похмела: «Тётина! Я приехал навсегда, – заявил он. – Жена меня бросила, говорит, помешался на науке. Сын женился. Тётина, мне без тебя плохо. Особенно сейчас. Будет большая беда. Я должен быть здесь. Рядом с тобой».

Из своей комнаты выглянул Чика. От меня он был немало наслышан про то, как в самый разгар распада связи времён, Марат покинул этот дом, предоставив мне барахтаться в потоке перемен. И потому к Марату симпатии не питал и его отъезд, так же как и я, считал маленьким предательством.

– Он что, будет жить у нас? – спросил оскорблённо.

Мы с Чикой похожи. Оба сибариты. Особенно он. Малейшее вторжение в привычный ритм жизни воспринимает как личное бедствие.

– А куда денется? Будет жить здесь, – без радости объявила я, – и вообще в приличном доме гостям предлагается чай!

– Я не гость! – вскипел Марат. – Я у себя дома. В родном доме!

– Ну, это как сказать, – хохотнула я. – Но всё равно, пойдём к кормушке.

«Кормушкой» мы испокон веку называли кухню, где, в любом составе, жители дома уютнее всего коротали вечера во время оно и сейчас тоже, – от телефона подальше можно было говорить свободно, не боясь подслушивающих жучков. К тому же в кухне стоял телевизор – неотъемлемый спутник наших застолий.

– Ой! Лямик, Тарашка, и вы тоже тут! – воссиял Марат. – Вот видишь, тётина, перед бедой – все в логово. У нас эти небесные страшила ещё ярче. В Алма-Ате они как будто лежат на вершине гор. Старики днём и ночью вершат молитвы. Так и ходят повсюду с молельными ковриками. И не пять раз на дню, как положено, а чуть не каждый час только и слышишь: «Обло Алла Акбар». И все в зелёных чалмах, уже к смерти приготовились. Я потому и приехал. Хочу умереть около тебя. Поедем на кладбище. Там около дядина (он так называл моего друга) раскинем шалаш в последние дни, как положено по степному закону, и собак возьмём тоже…

– Ты бредишь! – возмутилась я. – Вы что, все с ума посходили с этими идиотскими красными шарами? Какая беда? Кто объявил о беде?

И тут звонок в дверь. «Чика, пойди открой», – попросила я. Марат молча пил горячий янтарный чай. Но никто в кухне не появлялся. Я вышла в вестибюль. Из-под стола собаки слабо тявкнули – спали. У дверей – картина. На пороге стоял Эфа. Всклокоченный, с синяком под глазом, в очках одно стекло разбито. Чика же – молча перед ним. Обоим неловко и тягостно. Ещё пятнадцать лет назад, как впервые увидели друг друга, так, очевидно, в обоюдной ненависти закостенели.

– Ну, что стоите? – возмутилась я. – Может, хватит выяснять отношения? Чика, давай, пригласи Эфу к чаю.

И тут случилось невероятное. Успевший совершенно поседеть Эфа, которого я помнила рыхловатым, полноватым, вальяжным, что, увы, ничуть не помешало мне во время оно испытывать к нему нечто вроде необъяснимого увлечения, а он важничал и, дамский любимец, позволял себя обожать, вдруг опустился на пол около меня и обнял мои колени. Он всхлипывал:

– Мне страшно. Я вернулся в этот дом, потому что здесь моя крепость. Вы хорошо это знаете. Мама умерла. А после нашего с вами разрыва я так и не смог ни с кем поладить. Вы правильно предостерегали: не привыкать к вам – потом степень сравнения загубит сближение с другими. Так и вышло. Но вы не звали. А вернуться незваным – как я мог? Тем более, этот молодой человек так вас от меня укрывал, – сверкнул взглядом на Чику.

Эфа уже встал с колен, он был достаточно искушён в хороших манерах, чтобы почувствовать нелепую театральность всей этой сцены, и теперь только заискивающе в меня вглядывался.

– Что у вас с глазом? – спросила я.

– Наконец, нашёлся хоть кто-то – фингал ему поставил! – злорадно хихикнул Чика. – Пусть убирается, я ещё не забыл про твой нервный срыв после его отъезда.

– Ну, Чика, будь же великодушен. Ну, в самом деле, видимо, какая-то беда над нами, если все мы вдруг оказались под одной крышей…

Я не успела договорить, как их кухни вышел Марат.

– Ах, хмырь тоже тут? Не зря на небе знамение. Но на этот раз я не уйду. Пусть он убирается из этого дома.

Все мы так и толклись в вестибюле, где воздух просто вибрировал от скопившихся обид и неприязней.

Из кухни выбежали с лаем собаки – видно, решили, что самое время вмешаться, и Чика увёл их. Марат и Эфа так и стояли, просто-таки убивая друг друга взглядами.

– Вот что, мне эти страсти надоели. Никто из вас в этом доме не имеет никаких прав. Вы здесь – пока я это терплю. Вы оба предали меня. И я это помню. Но сейчас не время обид. Я в самом деле чувствую беду…

Тут из кухни бледный, с трясущимися губами не вышел – выбежал Чика: «Сообщение! – шептал он. – По телеку. Про Нострадамуса. Идите скорее».

Мы ринулись к телевизору. Во весь экран лицо дежурного Правительственного Астролога. Ровным тоном невозмутимого диктора он пересказал правительственное сообщение: «Уважаемые россияне и жители смежных регионов! Предсказание Нострадамуса, тщательно нами проверенное в последние две недели, к сожалению, подтверждается. Мы не можем пока представить полную картину катастрофы, которая нас ожидает, но обязаны предупредить, что она может оказаться неминуемой. А потому мы просим всех соблюдать спокойствие и достойно встретить всё, что нам уготовано. Враги – примиритесь! Друзья – сойдитесь ближе и послужите опорой друг другу. Светила не неподвижны. Они, хоть и очень медленно, но опускаются. Чего ожидать, мы пока не знаем. Нам остаётся ждать. Каждые два часа мы будем сообщать о малейших переменах на небосклоне или о новых явлениях, которые, возможно, воспоследуют». Экран тускло замерцал. Астролог исчез.

– Вот так! – сказал Эфа. – Правительство, которое сообщает о грядущем конце света устами астролога, а не Патриарха, это всё, что мы заслужили по грехам нашим от пресловутого Гаранта демократии и свободы.

– Полноте, – возмутилась я. – Когда вы, не успев припрятать ваш партбилет атеиста, вечерами вслух читали молитвослов, вы что – стали апологетом веры? Уж со мной хоть не лицемерьте.

– Никогда не лицемерил! Это вы с первых лет нашей связи нарекли меня Эфой, как будто я не понимал, что вы имели в виду гадюку, а вовсе не по моим инициалам придумали мне кличку. Это вы лицемерили. То приближали, то отдаляли, то обнадёживали, то отпугивали. Это вы – великая грешница. Вы надругались над моей привязанностью и верой в вас. И теперь из-за таких как вы божья кара над нами!

Тут события приняли и вовсе непристойный вид. Марат схватил его за ворот сорочки:

– Заткнись! Втируша! Я из-за тебя бросил её здесь на произвол судьбы и уехал, чтоб с тобой под одной крышей не очутиться. Скажешь, она тебе была нужна? Как бы не так! Ты же остался не у дел. Перестройка тебя сдула с креслица, ты и пригрелся здесь. Думаешь, я не видел? Она продавала перстень за перстнем, а ты жил за её счет. Ладно, я тоже не великий добытчик, но я хоть свою аспирантскую стипендию в дом приносил. Я дяде дал слово, что кандидатскую сделаю, и я слово сдержал. Это ты выдавил меня из этого дома и даже в последний час покоя от тебя опять же никому нет!

Они чуть было не схватились. Чика кинулся их разнимать. Он был намного моложе и ловчее их, так что ему удалось оттолкнуть их друг от друга. Я же стояла, оцепенев. Всё, что говорилось и происходило, походило на искусно сплетённый трагифарс.

Когда-то талисманом нашего дома считался бюстик Карло Гольдони, мой ушедший друг водрузил его на свой письменный стол и, наверное, не зря. В ту предалёкую пору нам всё удавалось. Мелкие неурядицы улаживались сами собой. Наши враги на академическом пятачке, апологеты научных канонов позапрошлогоднего дня, всякий раз оказывались посрамленными в коллизиях с моим другом. Мне удавалось проталкивать самые невероятные проекты по пополнению коллекции музея, где я работала. И всё это неожиданно, всегда вопреки, всегда в последнюю минуту, когда всё казалось потерянным и безнадёжным. И мы хихикали: «Старик Гольдони, не иначе, постарался-поколдовал, придумал эффектную развязку!».

Так появился у нас случайно подвернувшийся в столичной захудалой комиссионке бронзовый бюстик, на цоколе которого обозначено: «Карло Гольдони – 1793». Видно, бюстик отлили посмертно, может, в какой-нибудь его юбилей почитатели итальянской комедии. И сейчас я почему-то про Гольдони вспомнила. И у Чики спросила: «Ты не помнишь, куда мы после уборки перед Новым годом поставили Гольдони?». Чика: «Сейчас найду. Я его спрятал в ящик письменного стола, он мешал печатать, машинка за него цеплялась».

– Сама найду! – почему-то обиделась я. – Не трогай ничего на письменном столе. Как было поставлено, пусть так и стоит! – и направилась в кабинет.

– Зая! – кликнул мне вслед Чика, очевидно, никак не горя желанием остаться наедине с теми двумя. Но я уже стояла в дверях кабинета, и от письменного стола тоже послышалось: «Зая!» Это был голос моего ушедшего друга. Его мягкий, бархатистый баритон, который ни с каким голосом не спутаешь. Он сидел за столом спиной ко мне. И я подошла к нему и положила ладони на его округлый куполообразный лоб.

– Ты только не бойся! – сказал он. – Я потому и вернулся, чтобы нам всё пережить вместе. Помнишь, ты говорила: «Ни одного дня без тебя не буду». Я не в обиде. Ты много успела после моего ухода. Ты стояла за двоих против маразма, который так мягко меня удавил. Ты оказалась крепче меня. А Гольдони, наш домашний божок, вот он!

Перед моим другом стоял наш любимый талисман. И тут вдруг я вспомнила про дивный сон, который мне приснился незадолго до ухода моего друга. Как-то днём, вопреки всем своим привычкам, улеглась на диван с любимым нашим пегим котом-великаном, которого за рост и красоту прозвали Филиппом Великолепным. И нечаянно уснула – так он меня умурлыкал, наш любимец. И проспала я что-то очень долго, так что Марат даже тихонько стал меня будить: «Тётина, мы с дядиным ждём – чайник кипит, я принёс зефир в шоколаде, пошли!». И я проснулась мгновенно и, ни слова не сказав, ринулась к своему столу записывать сон.

Мои мужчины потом рассказывали, что вид у меня был как в лихорадке. Я прочитала им написанное, и они хохотали до слёз.

– Это ты на маленького Гольдони насмотрелась, – сказал мой друг и унёс бюстик из моей комнаты к себе в кабинет.

А сейчас маленький Гольдони явственно ухмылялся, стоя на столе перед нами. Могла бы поклясться, что он нам подмигивает.

– А моя чёрная пиала на высокой ножке ещё жива? – спросил мой друг.

– Ну, конечно же, конечно, чай на столе!

Мы вошли в кухню вместе, и я вдруг увидела, что на плече у моего друга гордо и привычно восседает Филипп Великолепный.

– Какой гигант! – восхитился Чика, большой любитель всякой домашней живности. Мой друг подошёл к нему и ласково потрепал по плечу. – Спасибо! За всё! – сказал он, и, гораздо холоднее: – А, Марат, ты, значит, вернулся? Я и то удивлялся: как это ты оставил нашего Зая в самое злое время. Но, однако, познакомьте нас! – обернулся он к Эфе.

Чика сквозь зубы представил их друг другу. И тут мне вновь бросилось в глаза поразительное сходство в лицах этих двоих – моего друга и Эфы. И жесты, и тембр голоса, – всё было сходно. Только Эфа был как бы фантомом моего друга. И это сходство поначалу и стало причиной моего внезапного увлечения, которое я потом долго себе не прощала.

Внезапное появление моего друга как бы утишило кипевшие страсти.

– Ну, давайте, рассаживайтесь, – пригласил он всех на правах хозяина дома. – А смородиновое варенье есть?

– Есть-есть, – заторопился, как всегда, гостеприимный Чика, – я тоже больше всего люблю смородиновое.

И вдруг мы все заметили, что время как-то незаметно быстро пробежало, начало смеркаться. «Зажги свет, Чика», – попросила я. Но свет не зажёгся. Однако же телеэкран светился, хотя ещё без всякой картинки. И вдруг появился Дежурный Астролог и предупредил: «Запасайтесь свечами. Неизвестная нам энергия подействовала на электросети по всей стране. Запасайте питьевую воду, возможны дальнейшие неожиданности». Картинка исчезла.

Срочно принялись запасать воду. Свечи у меня всегда запасены, так что в темноте мы не сидели. Держали совет. Катастрофа катастрофой, но людей и животных полон дом, завтра же утром надо подумать о провианте. Решили к восьми утра, к открытию магазинов, пойти закупаться. Кое-как поужинали. Мой друг с бюстиком Гольдони не расставался, поставил перед собой на кухонный стол и с наслаждением потягивал чай со смородиной, кончиками тонких пальцев держа ножку любимой пиалы.

Самое удивительное случилось вскоре после телепредупреждения. На светившемся экране возникла картинка. Экран показывал плотную толпу на Главной Площади.

– Пре-зи-дента! Пре-зи-ден-та! – скандировала толпа.

В толпу врезалась чёрная машина. Никакого кортежа. Седовласый, «лапотный», и тем самым в течение многих лет всем милый Правитель, немножко увалень, этакий медведеобразный символ страны, с трудом вышел из машины. Ему стукнуло семьдесят, и при всём атлетическом росте и сложении он был вовсе не здоровым человеком, а Хоровая Палата делала всё, чтобы добавить смертоносные рубцы на его много пережившем сердце. Привычным своим провинциальным говорком он обратился к толпе. Толпа привычно умолкла – былая сила, былой «кураж», помогавшие ему выигрывать самые отчаянные политические комбинации, видно, отнюдь не иссякли.

– Вы видите, что делается на небе? – последовала пауза. – Главный Астролог не обманул вас. И я не стану. Я дал вам то, чего сроду здесь не было: свободу. Но для чего? Чтобы вы сошли с печи, где всяк Емеля ждёт, авось за него печь поработает. А вы не сошли – с меня спрашиваете: дай! А на печи лежали – откуда что возьмётся. Думаете, свобода сама вас кормить станет? И я вам объявляю: свобода – не нянечка. Она – оружие. Против вашей лени и мечтаний о милостыньке, которую вы всю жизнь привыкли клянчить!

Народ загалдел: «Да он ненормальный! Из ума выжил!».

И тут откуда-то, чуть не из-под мышки у атлета вынырнул в своём не по мерке костюме Щуплец, он же Крошка. Правитель ему: «Ты, Глава Тайной Канцелярии, зови подмогу, утихомирь площадь!».

Щуплец: «Тайная Канцелярия – это в прошлом. Вы сами провозгласили свободу. Разве я могу ослушаться и позатыкать им рты. Я уже говорил – так я вас только дискредитирую. А вы – мой отец и покровитель». И к толпе: «Люди, вы свободны. Правитель тому гарант. Взгляните на небо – вы видите знамение. Не вы ли навлекли неумелым пользованием волей, которую правитель вам даровал, не вы ли навлекли беду на весь мир? Действуйте, искупайте промахи. Правитель даровал вам слишком много. Вы не в силах нести полученное. Он явно поторопился. Горько, но я именно так начинаю думать!».

Правитель остолбенел от столь неожиданного поворота.

– Поторопился, злодей! Вот именно поторопился! Мы столько всего не просили! На что нам свобода, если над нами небеса рушатся! – орала подогретая Крошкой толпа.

Могла бы поклясться, что Щуплец как бы раздвоился, но никто из присутствующих, похоже, этого не заметил. Равно никто из сидящих со мною рядом за столом. Нет, он точно раздвоился, я уверена. Один поддерживал под руку вдруг неловко пошатнувшегося Правителя и что-то успокоительно ворковал. Могла бы поклясться, что звучало: «Учёные постарались… Светила их усмирят… Куда денутся… Разойдутся». Второй же Щуплец, ввинтившийся в толпу, твердил: «Кто-нибудь – смирительную рубашку, скорее, он же не в себе. А ну как вдруг велит палить из пушек, как тогда, по Хоровой Палате?».

Мы, сидящие за столом, замерли. На Правителя навалились и обернули в огромный транспарант – откуда только взяли! – и замотали намертво. Первый Щуплец суетился около Правителя: «Вы только не переживайте, берегите сердце! Сейчас придут Маски, я уже вызвал!».

Толпа, услышав слово «Маски», нарочито громко прозвучавшее, поволокла атлета к пряничному сооружению, которое здесь считалось храмом. Второй Щуплец, что заигрывал с толпой, тут же врос в первого и помогал толпе вязать Старца.

Вдруг вспомнила свой сон и могла бы поклясться, что Гоцци приобнял Щуплеца и шептал: «Ах, молодец, ах, умница, я бы лучше не придумал!». А Гольдони, поддерживая атлета, твердил: «Напомни им, напомни, что при Усатом они были рабами, и площадь уже давно была бы залита кровью. И про Вьюнка в кепочке скажи. Напомни, как он велел жечь церкви и на эту ведь тоже было ощерился».

Но атлет стоял неподвижно. Молча. Потом: «Я принёс вам свободу. Она – меч. Против рабства, которое только вы сами можете сокрушить в себе. И никто больше. Я сделал всё, что мог».

Толпа взвыла. Кто-то приволок столб. Как его вколотили в асфальт – и сейчас не пойму, но весь последующий ужас случился. Правителя повесили и плясали вокруг виселицы: «Спасены, спасены! За его грехи, за его безумие небо на нас ополчилось!».

Щуплец негромким приятным своим тенорком, в котором вдруг продребезжал металл, объявил: «Всем к Мумии. Из гробницы извлечь и сжечь. А потом – по домам. Маски на подходе».

И все кинулись разбивать давно опостылевшую гробницу и за ноги выволокли так долго почивавшую в ней Мумию. Экран показывал всё без изъятий и даже ворота крематория. Сдав Мумию привратнику, толпа разошлась – «Масок» боялись не на шутку.

А гигант, обмотанный транспарантом, остался один на один с пряничной церковью на пустой площади, на которой ещё несколько лет назад знавал сладостные часы триумфа…

Экран погас. Мы сидели безмолвно. Тем не менее, опасность как нависла над нами, так и висела. Сказано запасать свечи, воду, продукты – надо запасать. Мы дети своего времени. Последняя пара десятков лет никак не высвободила нас из цепкого капкана повиновения.

А между тем съестные припасы из холодильника во время ужина смели начисто. Несмотря на хамовитое предупреждение прижимистого Эфы: «Тормозните, мужики, кто знает, найдём ли завтра что-нибудь. Ведь все умные – все с утра пораньше ринутся за продуктами!».

– Ты мне ещё не указывал! – огрызнулся Марат, а Чика с обычной ехидцей подчеркнул, что гостям вообще пора бы и честь знать, хозяева никого не звали…

Разместились на ночь кто где. Мы с моим другом на нашем синем диване, Филипп Великолепный между нами, у меня под мышкой. И вдруг меня как что-то толкнуло. Я встала и пошла к сундуку с архивами, в мою комнату, где сейчас спал Чика.

– Что? Что? – всполошился он.

– Я сейчас, сейчас, только найду кое-что!

– Нашла время, ей богу! И свечку побереги. Да, ещё я забыл тебе напомнить, ты бы этому красному богомольцу хоть компресс на глаз положила бы, что ли. Он рассказал, в столице на вокзале ко всем поездам такая давка, что его кто-то локтем саданул прямо по очкам. Как ещё стекло не попало в глаз.

– Сейчас, сейчас!

Как же это я даже не расспросила, что с Эфой произошло. Ну, хотя бы для приличия. И это про него, человека, звонки которого ждала когда-то, как никакие другие… Рукопись я нашла. Унесла на кухню. В кабинете спал Марат, стонал, что-то бормотал во сне. В зале на надувном матраце поверх толстого термоковра, свернувшись калачиком, вздыхал и даже как будто всхлипывал во сне Эфа.

Намочив крепкой чайной настойкой несколько тампонов, уселась на низкий пуфик у Эфиного изголовья и тихонько приложила к ушибленному глазу тампон. Очки лежали на полу около него. Он проснулся, нашел губами мою руку и поцеловал.

– Простите меня за всё, – шептал запёкшимися губами, – помните, давно, на даче, вы лечили меня от мигрени, виски мазью натирали. Я все годы помнил тот вечер. Просто я вас боялся. Я знал, что вас потеряю, я знал, что для вас я всего лишь призрак. Сегодня убедился – ваш супруг такой редкий человек! Никогда мне не достичь его спокойствия, его любезности, его вельможности, что ли. Куда мне…

Когда он уснул, я ушла на кухню и прочла ту, многолетней давности рукопись, запись того странного сна. В ней как бы таилась, вернее, на самой поверхности мерцала загадка. Но я сама себе не верила. Тем не менее, дописала свои видения во время телепоказа страшных событий на площади.

Назавтра мужчины разбрелись кто куда и вернулись только к вечеру, нагруженные кто чем.

Чика, конечно, притащил «мяки», так он называл всякие вкусности, которые мы себе позволяли, когда кончали какую-нибудь важную работу. Устраивали себе маленькие ночные «праздники чревоугодия» – благо, теперь не то, что двадцать лет назад, все магазины работают круглосуточно. И как мы не догадались пойти запасать продукты ночью, тем более ведь в предвидении катастрофы все сидели, так же как и мы, у экрана – вдруг ещё что-нибудь сообщат. Но не догадались… Так вот. В предвидении ожидаемого конца света – а сколько до него, кто бы знал! – Чика принёс торт, вафли, зефир в шоколаде, мандарины и мороженое. Конечно, продукты не первой необходимости. Но он так мило и трогательно выложил свои покупки передо мной, что я, без устали его хваля, всё затолкала в холодильник.

Марат притащил мешок пельменей – наша с ним любимая еда в тяжёлые времена, когда пельмени считались деликатесом, всё-таки получше варёной колбасы, в которой не раз – не два попадалась даже туалетная бумага, так что Филипп Великолепный, например, от неё наотрез отказывался. Не забыл, значит, Марат те времена, не забыл…

Эфа в холщовой сумке принёс несколько морковок, бураков, картошку, пшено. «Я, вы помните, в основном питаюсь овощами», – сказал стыдливо. И всем почему-то стало его жалко – какая уж сейчас диета, перед самым концом.

Но такой вот он был, несмышлёный какой-то, и именно за это многие его жалели и покровительствовали ему, и сейчас тоже жалели, очевидно, за это же.

Мой друг поискал у себя в ящиках стола, где хранился многолетний запас очков, он их часто менял, и принёс Эфе: «Может, подберёте что-нибудь?». И тот в самом деле нашёл подходящие.

Потом мы с Маратом взялись за пельмени. Эфа уныло жевал тёртую морковку. Чика за обе щеки уплетал любимое вишнёвое мороженое. И тут Марат с обаятельнейшей улыбкой вдруг обратился к Эфе:

– Знаете, все мы на взводе, не сердитесь на меня за давешнее. Давайте, я вам пельмени положу. Надо же хоть раз в день горячее поесть. Вам с бульоном?

– С бульоном, если можно! – курлыкнул Эфа и благодарно поглядел на Марата. По-моему, за те несколько лет, что им доводилось встречаться и даже сосуществовать в моём доме, они ни разу не взглянули друг другу в лицо…

И тут я заметила, что мой друг сидит молча, не ест ничего.

– Пойдём, – позвал он меня. В кабинете сел у стола. Гольдони – около. – А теперь дай-ка мне ту рукопись, помнишь, ты когда-то свой сон записала.

Я дала.

– И не беспокойте меня сейчас, я почитаю.

Филипп Великолепный привычно вспрыгнул на стол и задремал под зелёной лампой. Металлический абажур сильно нагревался – это была личная печка нашего пегого красавца.

Когда я вошла на кухню, все сидели за столом, Лямику и Тарашке со стола доставались Чикины «мяки» и даже прижимистый Эфа, хотя и страдал душой, а тоже протянул каждой собаке по кусочку сыра.

И вдруг Чика, который невидимой нитью связан с неким для нас непостижимым миром, задумчиво глядя в еле мерцающий телеэкран в ожидании новых сообщений, сказал вовсе неожиданно:

– Я сейчас подумал: случись ожидаемая катастрофа пару недель назад, когда все мы толклись в вестибюле, с какими искаженными злобой лицами ушли бы мы в небытие. А вдруг ТАМ есть НЕЧТО или НЕКТО, который по этим нашим лицам судил бы, какие мы были. Да и вообще – какие мы?

– Вот, например, вы-то за что меня так третировали всегда? – спросил его Эфа вполне миролюбиво. – Ведь я никогда вам зла не желал и не причинял.

– Ну, так сколько мне лет тогда было? – усмехнулся Чика. – В мои двадцать пять вы мне казались корыстным и занудным, а сейчас вот, думаю, если бы тут оказался, допустим, сын Марата, он, может, точно так бы и про меня подумал. И вообще, каждый, кто отнимал время и внимание Заи, был для меня враг. Я к ней прилепился душой, мы с ней работали так дружно, так вдохновенно, а тут – вы. С капризами, со ссорами, с объяснениями. Я же тогда многого не понимал. Я и её не понимал. Я считал – у неё обычный дамский нрав. Через много лет понял – ничего о ней не узнаю. Душа её схоронена там, под парным надгробием. Иногда мне даже страшно было, когда она говорила: «В сущности, меня нет, так, оболочка по свету мотается». Потом привык. И какая есть – такую полюбил. К добру ли, к худу – не задумывался…

– Ну, а я так не мог, – вздохнул Эфа. Не мог я всё время оставаться призраком. Она же не меня видела, во мне искала чёрточки сходства, модуляции голоса ушедшего друга. Она же не зря поставила парные надгробия и себе ту же дату обозначила, что и ему. А с той поры – двадцать лет. Ну да теперь всё равно. Ни нас, ни надгробия – всё в тартарары. Вы меня тоже простите. И вы, Марат. Я так понимаю, вы как бы разбили собственную жизнь из-за меня. Вам не нужно было её покидать. Я помню, как она моталась с талонами из магазина в магазин, сумки таскала, прилавки же были пустые. А я ничем не мог помочь – у меня отслоение сетчатки, тяжести поднимать нельзя. Зря вы так поступили. Но я же не знал, что так вам ненавистен.

– Ну, что поминать сейчас! – усмехнулся Марат. – Мы с ней ровесники, и я её любил. Когда дяди не стало, я для себя решил: вот так до конца жизни будем здесь жить вместе. Как в крепости. Я и вернулся сюда как в крепость. Я бы никогда не женился. А тут вы… Ну, что уж теперь.

– Да уж, делить нечего и некого. Хорошо всё-таки, что все мы оказались в этом доме. Удивительно, правда? Все мы кинулись сюда в ожидании конца, как в последнее прибежище. Я всегда это чувствовал, что-то есть, есть что-то в климате этого дома! – мечтательно вздохнул Эфа.

– Господи, как смешно, – тут же притушил его романтику Чика. – Пару месяцев назад мы страдали около телека – кто нам в новые президенты достанется. И что нас ожидает: лагеря, как сто лет назад, и 9 грамм в затылок или всё та же бесконечная реклама – зубы, волосы, детские попки. Шампуни, прокладки. Одним словом – счастье человечества.

А теперь мгновение – и нет никаких загадок. Жаль только последние пятнадцать лет. Мы столько трудов положили, чтоб хоть через полста лет что-нибудь да узналось, как всё на самом деле произошло на несчастной нашей Атлантиде. А теперь мгновение – ни нас, ни трудов, ни потомков…

Я так в кухню и не вошла. Мне приятно было, что эти трое, которые так недавно готовы были чуть не прибить друг друга, теперь мирно сосуществуют, и если суждена нам гибель, так мы хоть уйдем достойно. А я – так даже уйду счастливой. Мой друг, мои любимые собаки, даже наш красавец Филипп – все со мной. И вот эти близкие мне люди – каждый по-своему, в сущности, прекрасные люди, так что не зря, не зря к каждому из них я так привязана по сю пору.

Мой Чика, как давно не называла я его Леденечиком, и какое это было всё же счастливое время, когда мы только притирались друг к другу и в дневниках рисовали смешных и трогательных зверят. И едва ли не ещё лучшее наступило, когда меж нами возникла прочная связочка общего творчества…

Тут экран телевизора внезапно посветлел. Но мой друг отозвал меня и, глядя в глаза, протянул ту рукопись.

– В ней – ключ. Маленький Гольдони – божок нашего дома – сыграл со всеми нами мастерский спектакль. Во сне тебе было явление. Ибо спектакль не только в нашем доме, а, знаешь ли, глобальный! И я, оказывается, неплохой наводчик. Больше я ничего тебе не скажу. Ты эту рукопись вели Марату запаять в урну, что у изножия нашего надгробия стоит…

– А когда же я успею и зачем? – изумилась я.

– Успеешь! – усмехнулся мой друг. – Я думаю, Гоцци сыграл-таки задуманный им злобный фарс. И тоже глобальный. – И привычным тихим свистом позвал: «Лямик, Тарашка, гулять!»

Собаки ринулись за ним. Филипп Великолепный, который сидел на привычном месте, на круглом столе в вестибюле, прыгнул на плечи моего друга и они вышли. И только тут я заметила, что мой друг одет совсем не по-зимнему, а в том любимом синем костюме, в котором мы его хоронили, а Лямик и Тарашка – без ошейников и поводков…

Сбежав вниз по лестнице, открыла дверь на улицу и увидела, как все они как бы истаяли в снежной пелене, которая обволокла нас всех, будто навсегда.

Когда вернулась в кухню, экран окончательно ожил, и мы увидели среди злобных, насмешливых, ощеренных лиц его, повешенного Президента. К нему подвели Главного Харизматика из стана «бородавчатых», около него вился Щуплец. Но Бородавчатый его бесцеремонно оттолкнул и, не скрывая торжества, объявил, обращаясь к повешенному:

– Мы позволили тебе в последний раз обратиться к народу. Но твоя эра кончилась. И с тобой канут в лету порожденные тобою беды. Ты объявил о победе свободы личности, плоды свободы ты и пожнёшь!

Всё, что произошло, было неправдоподобно, и всё же произошло. Президента сняли из петли и кинули в кузов грузовика, увезли. Главный Харизматик обратился к Дежурному Астрологу: «Объявите же, наконец, от какой беды мы спасли весь мир, ограничив, наконец, пресловутую свободу».

И вот уж с экрана торжественный голос Правительственного Астролога вещал:

– Дорогие россияне, я счастлив сообщить вам, что предречение Нострадамуса, возможно, оказалось неверным. Нельзя также исключить, что все мы вместе сумели повлиять на предначертание планет, искоренив зло, которое за двадцать лет исковеркало нерушимый порядок в нашей стране. Убедитесь: зловещие светила понемногу поднимаются и уменьшаются зримо, каждый из вас может это увидеть. А это значит, что к нам возвращается привычный для страны миропорядок!

Мы кинулись во двор. Так всё и было. Светила заметно пожелтели и уже не выглядели кроваво-воспалёнными и казались куда меньше. Через минуту все жильцы дома высыпали во двор, а мы вернулись на кухню и разрезали огромный торт, добытый Чикой ещё в тот знаменательный рейд за продуктами.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

Пока ели, мирный разговор всё острел и острел.

– Ну да, я её покинул в разгар перемен, – усмехнулся Марат, глядя на Эфу. – А вам жалко было смотреть, как она таскается с сумками по магазинам! Так питались бы в столовой. А уж она клюёт как воробей, для себя ей сумки таскать незачем было.

– Ага, – вторил Чика, – очень помню, как она меня просила проводить вас на вокзал, вещи поднести – сетчатка у вас не в порядке и много чего ещё. Никогда не забуду, как мы с вами шпарили прямо по трамвайным рельсам, и я вас догнать не мог, такой вы из себя больной, что аж скакали как лось. Очень вы умеете дам разжалобить. Уж на что у неё ум трезвый, но вы и её сумели…

– Ребята, ну что вы, в самом деле, – пытался успокоить их Марат. – Сидели тихо-мирно, и на тебе. А где дядин?

– Мой друг нас покинул, – объявила я, – и теперь, кажется, навсегда. Марат, ты поможешь мне? Дядя велел запаять эту рукопись в погребальную урну у изножия наших надгробий.

И тут из-за стола вскочил Чика. Выхватил рукопись у меня из рук.

– Чтоб твою рукопись в чужие руки отдать? Сам всё сделаю. Ты мне никогда её не давала, я тоже хочу прочесть. Я тебе не чужой.

– Кукушонок! – фыркнул Марат и, схватив дублёнку и шапку с вешалки в вестибюле, ушёл, хлопнув дверью.

– А вы чего расселись, – распалившись, накинулся Чика на Эфу, – болезный вы наш? Довели её до нервного истощения и были таковы. Я же говорю, как конь скакать – это вам не вредно, а помочь ей – кишка тонка.

– Хам! – огрызнулся Эфа. – Я вам удивляюсь, – взглянул на меня зло, – при ваших изысканных манерах – вы же меня столько лет просто-таки леденили – терпите около себя этого плебея. Ни минуты здесь не останусь. Хотя, не скрою, ехал сюда, чтобы остаться навсегда…

Я стояла молча, чуть усмехаясь. Когда внизу хлопнула входная дверь, дала Чике рукопись. Он долго её читал. А я сидела в любимом кресле и думала, как непростительно дурно устроена человечья душа. Добрые слова только для некрологов. На краю гибели и с удавкой на шее – все братья. Всё простим, всё поймем. А стоит судьбе персты разжать, и вот уже каждый в своём естестве.

Пошла в кабинет и села на стул, на котором вот только сейчас сидел мой друг. Поставила перед собой бюстик нашего божка-кудесника Гольдони. Он явственно мне улыбался, чуть печально.

Вошёл Чика.

– Прочёл! Ну и кощунственные же сны тебе снились в Алма-Атинскую пору! – и, обращаясь к маленькому Гольдони: – Эту партию вы проиграли, господин просветитель и моралист. Переиграл вас легковесный знаток червоточин души, дружок ваш Гоцци. А главное, вряд ли Всевышний после вашей побывки получит ту информацию, которую жаждал получить, ничего нового и особо утешительного о роде человеческом вы ему не поведаете. Зря он вас отпускал на побывку!..

– Ну, а ты сам что думаешь? Хороши мы все или дурны?

– Ничтожны. Мы – рабы. Если прижмёшь – паиньки. Только отпустили – звереем.

– А я?

– А ты – самое опасное из всех зло! – сказал Чика, без улыбки глядя на меня, даже с некоторым любопытством. – Смотри – прибежище около тебя оборачивается для всех погибелью. Марат любил тебя – ты не замечала, и жизнь его исковеркана. Эфа любил тебя – плохонько, как умел! – ты отпугивала, но не отпускала. Он одинок и растерян. По-моему, навсегда. И вряд ли оправится когда-нибудь. Знаешь, иногда думаю: наверное, и меня ждёт та же участь. Пока мы работаем вместе – связочка, вот она, пощупать можно. А вот я сам, нужен ли я тебе? Ты там, под тем надгробием. Только твой друг знал тебя такой, какая ты есть. Для всех остальных ты – туман. Я сделаю, что обещал. Рукопись эту запрячу надёжно. А потом, может, мне лучше уйти? Я боюсь тебя. Ты – фейерверк. Светишь, а не греешь.

И тут около меня явственно возник Гольдони и шепнул: «Ну, ну же, оттай, наконец, душой!»

И я привлекла Чику к себе: «Леденечик, останься! Сейчас грядут беды, может, почище конца света. И нам надо быть с тобой вместе».

И только что весь взъерошенный, Чика сник, потом сверкнули лукавым огоньком его ореховые глаза:

– А ты что, на самом деле думала, что я смогу без тебя? Нетушки. Бог терпел и нам велел. Ничего, я терпеливый, меня не отпугнешь…

ПОЗВОЛИМ СЕБЕ ВТОРЖЕНИЕ

Здесь найденная нами рукопись вновь прерывается. Как уже было сказано, никакой Заи в захоронении не обнаружено. Дата её кончины ничему не соответствует. В приведённой рукописи стоят даты совсем иного порядка. Да и в ГЛАВНОЙ СЕКРЕТНОЙ БИБЛИОТЕКЕ можно увидеть ряд книг за двумя фамилиями – Заи и Чики. Это не сложно было вычислить, поскольку её фамилия значится на надгробной плите, и, по преданию, ни с кем иным кроме Чики она в соавторстве не работала. На книгах же выходные данные доводят читателя вплоть до 2010 года, которые и значатся во второй части дневниковых записей, приведённых выше.

Исчезла она столь же таинственно, как во многом таинственными остались её отношения со многими людьми. Никаких следов её нигде не обнаружено. Как будто в самом деле рассеялась, истаяла, как туман. Впрочем, не больше удалось узнать и о Чике.

А предание о несостоявшемся конце света бытует вот уже полтораста лет. Многие так красочно описывают события и переживания тех дней, будто сами видели три багровых светила, что повисли над землей, суля гибель вселенной.

И, кстати, сейчас вновь что-то часто стали поминать Нострадамуса…

НАРУШИВ КЛЯТВУ…

Сейчас, через полтора века после несостоявшегося конца света, когда мы знаем всё, что воспоследовало после той загадочной поры, а герои дневника, о котором мы лишь упомянули, ничего из первой части не цитируя из скромности, чтобы не потревожить память авторов, герои эти и ведать о том не ведали и никогда уже не узнают – мы, почитав найденную нами рукопись, живо представили, как бы облеклись в живую плоть сухие и лаконичные сведения, приведённые о той поре в книгах для чтения, горячо рекомендуемых для широкого читателя.

Не рекомендуемые, как повествует предание, были сожжены вскоре после массового расстрела, о чем ниже, на площади у подножия вновь воздвигнутого гигантского идола вместо снесённого, того, что в кепочке. Нового горожане ласково именуют по сю пору «Наш Крошка». Весомые книги, написанные авторами приведённой рукописи и дневников, по которым мы вычислили странное несоответствие между датами, обозначенными на парном надгробии и годами издания, сохранены были лишь в вышеназванной ГЛАВНОЙ СЕКРЕТНОЙ БИБЛИОТЕКЕ, как бы в назидание: как писать запрещается. Так что в руки нам дали их тоже секретно, чуть не под клятвой – никому ничего!

Но мы решили клятву нарушить. Более того, мы осмелились представить себе возвращение отпущенных на побывку небожителей после пребывания на грешной нашей земле.

Мы позволили себе вторгнуться в найденную нами рукопись и как бы довершить её по нашему разумению, приняв правила игры, предложенные авторами.

Мы очень живо представили себе высокий небесный свод и приёмную, где древний райский ключник принимает новоприбывших.

…И явились пред очи его утомлённые побывкой и пенящиеся от накопленной информации неразлучные итальянцы Гольдони и Гоцци.

– И всё-таки выиграл я! – торжествовал Гоцци. – Мой Щуплец так одурачил и Правителя и толпу, что и мне лучше бы не придумать. А бородавчатый? Драгоценный их Харизматик? Какой ход! В нужную минуту, в нужном месте и – победа! Каков? Правда, если бы не Вседержитель наш Саваоф, не удалось бы мне вбить в толстолобую башку этого невежи – я Харизматика Бородавчатого имею в виду, – чтобы он потребовал от ракетчиков подсуетиться и подвесить эти три огненные блямбы над землей. Да как ловко всё приурочили!

Тут послышался нестройный хор, и из облачного далёка показалась толпа, которая устремилась к столу небесного ключника.

– Вы кто? – спросил Пётр-ключник сурово.

– Мы «дубовики» и «бородавчатые». После известных событий мы нашли каждый нужную дверь. «Дубовики» горой встали за вождя нашего, Крошку, а «бородавчатые» – за Главного Харизматика. Ну и случилось. Мы состязались до того, что потеряли голос и хором петь не могли, а говорить словами разучились. И принялись выяснять отношения врукопашную. И вот…

– Так что, вы прямо так-таки перебили друг друга? И что вы хотите? Чтобы я вас пустил в рай?

– Конечно, мы же пострадавшие. К тому же обманутые. Крошка привёл Маски. Главного Харизматика повесили на том же крюку, что и Правителя, так что защитить нас от самих себя уж вовсе никого не осталось. А мы Крошке верили. Наш Главный клялся и божился: Крошка – наш человек.

– Сейчас мы спросим кое у кого, где ваше место! – усмехнулся Ключник.

И тут появился Правитель. Лицо его прояснилось, посветлело, голубоватые седины мерцали.

– И вы тут, понимаешь! Праведники сыскались. Убийцы вы самонастоящие. И бездельники. Слышь, Петро, – уж вовсе по-свойски обратился Правитель к Ключнику, – послушай меня, я их как облупленных знаю, намаялся с ними. Не они, я бы ещё лет двадцать на земле пожил. Семья у меня хорошая. Внуки. Я бы их ещё попестовал. Гони их в шею, как старик старика прошу!

– Слыхали? – хихикнул ключник. – Кыш налево, вон по той дорожке, в чёрные двери. Где табличка «для православных». Хотя вы и безбожники, но в последние годы хоть когда-никогда в церковь захаживали, свечки ставили. Ради моды, конечно, ну да ладно.

Толпа чинно выстроилась и уже без арий, вдруг обретя дар речи, обыкновенными человечьими словами выразила общее возмущённое решение: «Пойдём за то облако, проведем пленарное совещание. А потом обратимся с апелляцией в высшую инстанцию. Посмотрим, чья возьмет. Мы – “друзья народа”!»

– Давайте, давайте, совещайтесь! – хихикнул небесный ключник.

Но тут Правитель наклонился к нему и, облокотившись на стул, указал пальцем на круглоголовую, лысую, топорно скроенную особь:

– Вот того, Петро, стоит взять к нам, Шандыбакин, кажется, он по фамилии. Бо-о-ольшой любитель улицы мести, снег убирать. Всех рекомендовал на такой полезный труд подвигнуть. Говорил, трудовое воспитание облагораживает. Может, его приспособить облака перетряхивать? Периодически, а? Потрудится на облаках – и в чёрную дверь. Опять потрудится – и опять. Для сравнения, так сказать. И в назидание. Может, он ещё на человека походить станет.

– А что, мысль! – согласился Ключник и чуть дребезжащим голосом позвал: «Эй, ты, там, как тебя, Шандыбакин! Пойдешь в обслугу».

Названная особь угодливо засеменила к небесному Ключнику.

И что тут поднялось! Толпа «друзей народа» вновь разразилась хором: «Раскольник! Отказник! Пролетарий презренный! Все вы такие! Кто больше даст, тому и служите».

Тут Ключник разобиделся:

– Я с ними как с людьми, а они… Поднял телефонную трубку: «Аллё! Эй, кто-нибудь там, Белиал, Самгабиел, Ахам, вышлите наряд, тут новоприбывшие бунтуют!»

Из чёрных дверей мигом показались крепенькие, хвостатые, в камуфляже и чёрных масках адовы служки и трезубцами загнали мятежников туда, где им давно быть надлежало…

ПОСЛЕДСТВИЯ ПОБЫВКИ

После этого происшествия итальянцы побрели докладывать Всевышнему обо всём, что видели, сперва приватно, потом последовала общая ассамблея.

Юркий в кепочке и Усатый засеменили следом:

– Ну, как? Людишки бунтуют, небось? Не угомонились? – ликовали они. – Нет, не пропал наш скорбный труд!

Недолго, однако же, ликовали. Раздражённые увиденным, итальянцы решили их пыл поубавить.

– А, между прочим, Мумию твою из гроба хрустального выволокли, тоже мне спящая красавица! – съехидничал Гоцци. – У тебя тут пятки не чесались? Сожгли ведь твою Мумию. Напрочь сожгли!

Юркий и Усатый мигом отстали.

На общей ассамблее Саваоф призвал к своему облачному трону Учёного и поблагодарил за дельный совет, данный итальянцам:

– Страна, которую вы им указали, модель мира. И пока там не воцарится порядок, не быть миру на земле. А как вы думаете, Ваше Величество Николай Александрович?

Последний убиенный царь-мученик, польщенный Всевысочайшим вниманием, негромко, но внятно произнёс:

– Только помазанник божий способен вызвать почтение у народа прекрасной и несчастной страны, непохожей ни на какую другую. И уважаемые господа итальянцы достойны всяческого отличия за придуманный ими ход, который высветил всё зло, посеянное этими господами! – царь-мученик обернулся к Юркому в кепочке, который, впрочем, тут же вытащил паричок и попытался замаскироваться, и к Усатому. – Всё, что они посеяли, отравило землю этой страны на сотни лет. Ничто, ничто не изменилось за прошедшие годы после нашей кончины. И даже «конец света», так остроумно придуманный одним из господ итальянцев, никого не испугал и никого ничему не научил. Вот разве что по всей стране Идола в кепке посносили, да Мумию сожгли. Хоть маленькая, а победа разума.

Саваоф поблагодарил итальянцев и подозвал к себе Сеятелей зла:

– Сегодня из-за чёрной двери вызволяем двух бомжей – так, кажется, называются люди без крова, пищи и денег, – которые в пьяном гневе подрались до смерти. Не хуже чем «друзья народа» из Хоровой Палаты. А вы отправитесь в свою компанию. Может, тоже научитесь петь в хоре! – даже позволил себе сострить Саваоф. – И захватите с собой вашего Длиннополого. Он в аду пригодится. Опыт у него немалый, может, чему-нибудь более современному научит адских служек. А то уж больно по старинке работают.

Из проходной послышался звонок.

– Что? Что? Аллё, ничего не слышно! – пытался Саваоф дуть в трубку. – Почему такой шум? Что? Расстрел на площади? Толпа невинных устремилась к нам? Просят хоть здесь покоя? Кто затеял расправу? Щуплец? Он же Крошка?

– …

– Так, значит, – помолчав, вздохнул Саваоф, – у нас становится тесновато. Так что вы, господин Робеспьер, – ну, я подумаю, кто еще, – тоже освободите место. Следовало бы и вас, господа итальянцы, как комедиантов, а посему заведомых грешников, тоже направить той же дорожкой, да уж очень вы мне удружили. Показали, как всё обстоит на земле на самом деле, а не как в хвалёной прессе. Даже небесной. Оставайтесь. Вы прощены навеки за все прошлые ваши проделки.

* * *

Примерно так мы представили себе заключительный аккорд этого фантасмагорического действа, начало которого приснилось как-то в послеобеденном сне молодой счастливой жене Учёного, снискавшего покой под сенью Всевышнего.

Написав эти строки, мы живо представили, как трое зачинщиков великих преступлений, предопределённых на века вперед, пытаются сторговаться с Саваофом:

– А, может, в чистилище? Вот и Учёный считает, что нерационально используются площади, а сами говорите, тесновато, мол! Вы могли бы туда и Бородавчатого перевести. Всё-таки он Главный Харизматик современных прогрессивных сил. И всю Хоровую Палату. Не такие уж они грешники, могли бы и очиститься за два-три века. Ну, что вам стоит? А мы бы там славную ячейку устроили. И никому от нас никакого беспокойства. Пока. А там – ещё чья возьмет…

Саваоф, который, как известно, воплощение высшего Милосердия, начал было прислушиваться к их мольбам. Но тут зазвонил телефон.

– Да, я это, кто же ещё! – строго кинул Всевышний в трубку. – Что, уже успели донести? Ах, голубь пролетал. Да, может, отправлю в Чистилище.

– …

– Как это вы против, если я так решил? Какое ещё специальное оснащение? Что? Слив для смывки крови? Полагаете, повторится история с участниками Варфоломеевской ночи? Когда все коридоры и дорожки залило смытой кровью… Ах, и всё Чистилище тогда затопило? Ну, я подумаю.

Саваоф помолчал. Потом вновь призвал лично Ахама:

– Забирайте помимо Усатого и Юркого в кепочке также и Длиннополого. И господина Робеспьера. Впрочем, захватите и философа Вольтера. Да-да, и его. Смутители умов – исток семи смертных грехов.

– …

– Ничего, у вас места хватит, в крайнем случае, посадите их по двое в один котёл. Им же веселее будет. В тесноте, да не в обиде.

На том бы ассамблее и кончиться.

Но не мог же, в самом деле, Учёный, который так недавно побывал в пору несостоявшегося конца света в гуще событий тех дней, не мог он не озаботиться судьбой чудаковатых, одиноких, всеми отринутых после сожжения книг обитателей дома, обозначенного на его визитной карточке.

– Господи! – воззвал он. – По моим расчётам они давно должны быть здесь. Но они такие беспечные. Уверен, блуждают где-нибудь среди облаков. Прими их, Господи, они много страдали и никого не предали.

Посланный в разведку верный голубь невдолге, тяжело взмахивая крылами, опустился на облако у самого уха Саваофа: «Идут!» – сообщил он.

И в конце дорожки в самом деле появились те двое. Они держались за руки. В их давнишнем дневнике звучала шуточная песенка «Добрые зверята ходят лапа в лапу» – вспомнили мы, представив их появление.

– Даруй им покой, господи! – взмолился Учёный и Саваоф подозвал их.

– Здесь, у ног моих опуститесь, чада мои, и здесь пребудете вовек.

– А книги? Наши книги? – взволновался Чика. – Мы писали их усердно, чтобы более не повторилось всё, что натворили Смутители Умов.

Саваоф лишь кивнул головой и у ног его появились груды пепла, которые на глазах у всех превращались в строки, строки сливались в страницы, страницы одевались в переплёты, и вскоре около новоприбывших выросла внушительная стопа толстых и тонких книжек.

Саваоф подозвал голубя.

– Размножь и вели, ну, хотя бы Ахаму, чтобы каждому из изгнанных сегодня выдали по стопке. Пусть читают до той поры, когда смогут дословно повторить себе подобным всё, что прочтут, хотя бы понадобилась на это даже тысяча лет!

Измученные, но ублаготворённые, новоприбывшие двое прилегли у ног Всевышнего: «Мы так устали, так устали!» – твердили они, погружаясь в сладостный сон.

* * *

Мы решили подарить этим двум именно такой конец. Ибо по преданию, когда сжигали их книги у подножия нового идола Крошки, они, держась за руки, бросились в кострище и сгинули в нём…

Алма-Ата – Кемерово,

май 1972, 1996-1999 гг.

   

 

 

Copyright © 2004 - 2014 golosasibiri.ru
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.