Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
VIII международный симпозиум «Европейская цивилизация: единство – своеобразие – открытость»
Рано или поздно любопытство становится грехом; вот почему дьявол всегда на стороне ученых.
Анатоль Франс
Богдан Улму
СКУКА ПОД УВЕЛИЧИТЕЛЬНЫМ СТЕКЛОМ
Богдан Улму – писатель, театральный режиссёр, профессор со специализацией «актёрское мастерство и постановка театральных спектаклей».
Жениться очень легко, но не так уж легко быть женатым
М. де Унамуно
1833 год не был одним из самых значительных в истории научных открытий. И всё же – появляется закон Ленца; изобретается паровой тормоз для железнодорожных вагонов; Фарадей вырабатывает количественные законы электролиза; Нёренберг создаёт аппарат для изучения поляризации света; Робике открывает и получает кодеин из опиума; Лобштейн вводит термин артериосклероз; Нашмит патентует обратимый прокатный стан; Эриксон строит первую «калорическую машину», приводимую в движение согретым воздухом; появляются первые печатные прессы, печатающие на обеих сторонах бумаги; рождается великий Нобель, открывающий динамит; наконец, терпит крах малоприметный Подколёсин, вдруг убоявшийся женитьбы…
Если о большинстве упомянутых лиц имеется множество точной информации, об Иване Кузьмиче Подколёсине мы не можем сказать почти ничего. Знаем лишь, что он чиновник седьмой степени, и что когда его одолевает одиночество, он «тешится» мыслью о женитьбе. Но, несмотря на самозабвенные усилия его друга Кочкарёва, уговаривающего холостяка осуществить это подспудное желание, наш герой так и не преодолевает свою робость и выпрыгивает в окно в день свадьбы, чтоб спастись от женитьбы. Необыкновенный, необъяснимый и таинственный поступок! Чиновник Гоголя вдруг задаёт читателю загадки и именно в день, когда всё, казалось бы, прояснилось и, как говорят русские, – «праздник на его улице»…
И почему-то напрашивается сравнение: мысль, что Подколёсина можно ввести в удивительное сообщество «абсурдных» людей. Он – наследник несмелого Шпоньки из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» – тот умирает за окном, которое расположено так высоко, что ему грозит только смерть – и это тоже оттого, что он боится быть счастливым. Акакий Акакиевич уходит из жизни, потому что кто-то украл у него шинель. Чеховский герой из повести «Смерть чиновника» умирает от «конфуза» – на спектакле в опере чихнул на лысину своего начальника. Знаменитый герой Гончарова, Обломов, умирает от чрезмерного мягкосердечия и несостоятельности. Другой чеховский персонаж, Иванов, кончает жизнь самоубийством, также в день свадьбы, убоявшись ожидающего его будущего (подобно Подколёсину, он не дерзает расстаться со своей прежней жизнью). Треплев, герой «Чайки», стреляет себе в висок именно в день, когда все признали его состоявшимся писателем. Сравнения можно продолжить…
Но введя нашего холостяка Подколёсина в число «абсурдных» людей, мы считаем, что следует постигнуть его глубже, чтобы понять смысл его странного поступка (нет такого писателя-публициста, который не ожидал бы своего читателя-детектива).
Вряд ли можно объяснить бегство Подколёсина только жёноненавистничеством, как это делает румынский критик Раду Попеску в рецензии на спектакль «Женитьба» Бухарестского Национального Театра («Romania libera», 4 mai, 1976).
Как видно из самой пьесы, Иван Кузьмич никак не презирает женщин, а совсем наоборот: «– Какая прекрасная ручка! Отчего это у вас, сударыня, такая прекрасная ручка?» – спрашивает он Агафью Тихоновну. Или: «Только теперь видишь, как глупы все, которые не женятся. (…) Если бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем, решительно всем (…)». И, наконец: «А ведь в самом деле – женщина, если захочет, каких слов не наскажет. Век бы не выдумал: мордашечка, таракашечка, чернушка!».
Можно ли согласиться с идеей несостоятельности, которую так убедительно выдвинул Лучиан Райку в своей книге, посвященной русскому классику? (Lucian Raicu, Gogol sau fantastical banalitatii, ed. «Cartea Romaneasca», Bucuresti 1974, pp.335-336). В нашем случае эта мысль, хоть и остроумна, но не помогает разгадать тайну Подколёсина. Ну какая же несостоятельность – ведь у Ивана Кузьмича неплохое социальное положение (он – надворный чиновник) и внешность его вполне приемлема (в отличие от майора Ковалева из повести «Нос», или от прочих претендентов на руку Агафьи из «Женитьбы», у нашего героя и нос, и всё остальное, как говорится, – «при нём»; никто не иронизирует по поводу его тоненьких ног – как в случае с Жевакиным, или в связи с его тучностью – как в случае Яичницы). Общеизвестно, правда, отвращение иных гоголевских героев к интеллигентам (к грамотным людям): получивший хоть и некоторое образование человек, по их мнению, на всё готов (см. «Ревизора» или в «Женитьбе» реплику Фёклы: «Свела с ума глупая грамота!»). Однако ничто не говорит, что Подколёсин был чрезмерно уж начитанным человеком.
Даже знаменитый психиатр Карл Леонард не мог объяснить поведение Подколёсина: «Совсем не ясно, почему такой человек, как он, так страшится женитьбы. Об его натуре мы знаем слишком мало. Правда, его поведение, о котором сказано выше, может быть характерным для разных людей; с психологической точки зрения, мы не можем считать, что оно свойственно какой-то особой личности, но он как бы окутан неким туманом, и ничего больше» (Karl Leonhard, Personalitati accentuate in viata si in litratura, Edit. Enciclopedica Romana, 1972, pp. 168-169).
Но, может, не всё поддаётся объяснению? «Всё может случиться с человеком!» – уже предостерегал нас Николай Васильевич в «Мёртвых душах». То есть, ничто не должно считаться абсурдным, непонятным, непостижимым. Так не рассматривать ли надворного чиновника как нормального человека, предрасположенного к… анормальным деяниям, как человека, которого собственное бессилие и невозможность решиться на выбор привели к злосчастному окну, к тому окну, в которое только ему, Подколёсину довелось заглянуть (и он поплатится за это), потому что оно окажется не столь уж обычным, прозаичным и предугаданным. Это окно широко открыто для гоголевских истин (затаённых в «адском мороке», как говорил Дж. Кэлинеску), которые никогда не разгадать до конца…
Подколёсина представляю себе небольшого роста, упитанным, наивным человеком, в меру подхалимом, и в то же время скромником, находящимся во власти постоянного страха, гиперболизирующего возможные последствия даже самого незначительного поступка. Это трагедия человека, лишённого свободы личности, энергии, раскованности. Без сомнения, он одолеваем различными комплексами:
«ФЁКЛА: А тебе же худо! Ведь в голове седой волос уж глядит, скоро совсем не будешь годиться для супружеского дела.(…)
ПОДКОЛЁСИН: Что за чепуху несёшь ты? Из чего вдруг угораздило тебя сказать, что у меня седой волос? Где седой волос? (щупает свои волосы)
ФЁКЛА: Как не быть седому волосу, на то живёт человек. Смотри ты!(…)
ПОДКОЛЁСИН: Да врешь. Я посмотрю в зеркало; где ты выдумала седой волос? Эй, Степан, принеси зеркало! Или нет, постой, я пойду сам. Вот ещё боже сохрани. Это хуже, чем оспа (уходит в другую комнату)».
Стало быть, – он боится старости?
И вот уж этот комплекс расползается в омуте патологии: когда Кочкарев причёсывает его щёткой и разбивает зеркало, Иван Кузьмич – в отчаяньи: другие зеркала покажут то же самое, они не лгут («Знаю я эти другие зеркала. Целым десятком кажет старее, и рожа выходит косяком»).
Правда, в конце концов, персонаж переживает несколько нетипические моменты: он освобождается от своих комплексов («Именно наконец теперь только я узнал, что такое жизнь. Теперь предо мною открыт совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что всё это движется, живёт, чувствует, эдак как-то испаряется, как-то эдак, не знаешь даже сам, что делается»).
Пережив радость физической близости – а всего-то поцеловав ручку Агафье, хотя, можно полагать, отважившись и на нечто большее, Подколёсина вдруг обуревает желание жениться. Он без ума от того, что «открыл» женщину, любовь, он не верит, что на него вдруг «свалилось» столько счастья (за которое он даже и не боролся!) «Да позволь же, сударыня, я хочу, чтобы сей час было венчанье, непременно сей же час».
Что же приключилось? Как объяснить такой поворот в его поведении?
Мысленно перебрав возможные объяснения, одно показалось мне убедительным: Подколёсина мает постоянное предчувствие смерти. Мы все были свидетелями агоний, мгновенно обретающих невероятные облики: люди перед сожжением требовали изысканной еды, хохотали, или допускали иные удивительные поступки. То есть – это момент, когда человеческий организм собирает последние физические силы, последнюю энергию, и, таким образом, – парадоксально, – лишь ускоряет необратимый конец.
Наш персонаж плохо кончает, потому что просто не подготовлен для женитьбы по собственному убеждению. И только подталкиваемый двумя сватами, решается сделать попытку. Кочкарёв, не оставляя ему выбора, говорит «Да!» вместо него.
Поступок Ивана Кузьмича может показаться бессмысленным, но, если проследить его историю шаг за шагом, он уже не кажется столь «абсурдным». Именно этим (и опять Дж. Кэлинеску обращает на то наше внимание) открытия Гоголя так удивляют…
Тем не менее, задержимся ещё на «территории абсурда». Как сказано выше, Подколёсин относится к необычному сообществу «абсурдных» людей; но ведь и свобода, о которой говорит Камю, тоже абсурдна, а чувство абсурда (полностью переживаемое героем Гоголя), в свою очередь, согласуется с определением А. Камю, который писал о несовпадении между человеком и его жизнью, между актёром и его окружающим. «Записки сумасшедшего», «Мёртвые души», «Шинель», «Невский проспект» – все эти произведения построены на достаточно абсурдных ситуациях. И комедия «Женитьба» – не исключение.
Бегство Ивана Кузьмича абсурдно. Но разве абсурдно только оно? Нельзя ли считать таким же абсурдом объяснение, которое сам Подколёсин приписывает своему страху: «Как же не странно: всё был неженатый, а теперь вдруг – женатый»? Или манера совсем уж необыкновенная, в которой сваха Фёкла представляет одного из претендентов: «Такой видный из себя: толстый, как закричит на меня: ”Ты не толкуй пустяков, что невеста такая и эдакая, ты скажи напрямик, сколько за ней движимого и недвижимого?” – “Столько-то, отец мой!” – “Ты врёшь, собачья дочь!” Да ещё, мать моя, влепил такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Я так и вмиг спознала: э, да это должен быть важный господин». Или поведение Жевакина, который сватается и в то же время говорит комплименты служанке в доме предполагаемой невесты, и вздыхает по «итальяночкам, бутончикам роз», каких ему довелось встречать в Сицилии? И разве удивляется кто-нибудь диалогу, в котором представлены гости:
«АРИНА ПАНТЕЛЕЙМОНОВНА: А как по фамилии?
ЯИЧНИЦА: Коллежский асессор Иван Павлович Яичница»
Прибавим ещё и рассуждения самого Яичницы: «Да, конечно, лучше, если бы она была умней, а, впрочем, и дура тоже хорошо». А чего стоят впечатления невесты? «Какой превосходный человек!», – восклицает она после совершенно бессмысленного разговора с Подколёсиным, в котором – ничего, кроме банальностей, вроде: «Какой смелый русский народ!»
И поскольку философия считает абсурд ступенью к трагическому, можно обратиться к «теням» этой комедии, к иным её плоскостям, которыми не интересуются лишь поверхностные критики и «мастеровые» режиссёры…
«Не то на свете дивно устроено, – замечал Гоголь в “Мертвых душах”, – веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает, что взбредёт в голову».
И действительно, если глубже всмотреться в комедию «Женитьба», убеждаешься, что перед тобой – драма. Недаром знаменитый советский режиссёр Анатолий Эфрос, автор незабываемого спектакля по пьесе Гоголя, признавался: «Я предложил себе открывать в “Женитьбе” всю сложность гоголевской личности, одинокого и наклонного к мистицизму человека, человека с блудной и несчастной душой. Я хотел выявить его отношение к женщине, изображать и бессмыслие абсурдной жизни. Начать с шуткой и кончить в трагической ноте. (…) Почти во всех предыдущих постановках пьеса представлялась как сюита веселых, комических моментов, сосредоточенных вокруг сцены, в которой Агафья Тихоновна поставила на карту своих претендентов. Но кто-нибудь интересовался, что случится с этим существом, представленным дурочкой-куклой? Не надо превращать “Женитьбу” в водевиль. К ней надо относиться серьёзно, как и к “Шинели”…» (Elena Azernikova, De vorba cu Anatoli Efros,“Secolul 20”, nr.78/1976).
Как уже сказано, трагическое рождается, в первую очередь, из отсутствия всякого аксиологического чувства у героев (быть тучным, быть дураком – вот их неоспоримые «качества»). Итак, женитьба не является ни средством, ни целью, ни идеалом; даже невеста не существует как мыслящее и говорящее создание. Несколько восклицаний и бессвязных слов, вроде «Да!», «Нет!», «Не надо!», «Пошёл вон!» мог бы произнести и попугай. Яичница не разочарован, что его невеста – просто безжизненный манекен в красивых платьях, он желает только одного – чтобы ему представили полный «инвентарь»: «Каменный двухэтажный дом…», «Флигеля два: флигель на каменном фундаменте, флигель деревянный… Ну, деревянный плоховат», «Дрожки, сани парные с резьбой, под большой ковёр и под малый», «Конечно, для дома серебряные ложки».
И тут мы видим, кажется, явную диспропорцию между ожиданием и его предметом (см. два эссе, посвященные нами пьесе «Женитьба» в книге: Sub semnul teatrului, ed. Eminecu, 1980). Невеста, о которой, чтобы удалить других претендентов, Кочкарев говорит, что она – дура (хотя пока это ещё ничем не доказано), невеста, обладающая значительным приданным и привлекательной внешностью (она всем нравится, а Подколёсин, оставшись с нею наедине пять минут, объявляет, что он хочет немедленно жениться – «Да, сей же час!») – и такая невеста не находит даже посредственного жениха! Но вот появляется жених, который мечтает о семье, детях, женитьбе, но не осмеливается предпринять что-либо для осуществления своей мечты!
Поэтому, думается, эротическая эволюция Ивана Кузьмича происходит лишь в онирическом плане. Всё действие – проблески счастья, редкие моменты, когда наш герой проявляет свою личность, всё это не может существовать наяву, а лишь в мечтах: сидя на диване и дымя трубкой (ах, как выводит из себя Феклу эта трубка!), Подколёсин лишь в воображении несётся на тройке по бесконечным снегам: он видит себя в церкви под руку с Агафьей, со сватами в роли шаферов, с окончательно побежденными претендентами в качестве свидетелей, потом приходит Кочкарёв и вдохновляет Подколёсина, который видит: «тут у тебя диван будет, собачонка, чижик какой-нибудь в клетке, рукоделье… И вообрази, ты сидишь на диване, а вдруг к тебе подойдёт бабёночка, хорошенькая, эдакая, и ручкой тебя… Куды тебе! Будто у них только ручки! У них, брат… Ну да, что и говорить! У них, брат, просто чёрт знает чего нет… А тут, вообрази, около тебя будут ребятишки, ведь не то что двое или трое, а, может быть, целых шестеро, и все в тебя как две капли воды». Потом, по подсказке того же приятеля, наш герой воображает себя во время двух «медовых» месяцев, пленённым нежными словами, ласковыми жестами, проявлением неотразимого любовного внимания: «Просто, брат, ну вот и таешь».
Спектакль, каким я себе представляю его, не ограничивается словесным описанием этих сцен; их надо «исполнять», чтобы буквально физически подействовать на нерешительного героя. Исключительно фонически слова не могут убедить Подколёсина, что быть женатым лучше, чем жить в одиночестве; но молниеносное переживание услад женатого человека, которые вот-вот грозят исчезнуть, может оказаться действенным.
Я представляю Кочкарёва как maitre de jeu, использующего самые разнообразные приёмы, чтобы убедить своего «клиента». По мановению его магической палочки вдруг появляются миленькие жёнушки, полненькие дети, эротические сцены; следующее движение той же палочки – и всё исчезает, к отчаянью приятеля. Это – идея глубоко гоголевская, так как и в «Мертвых душах» Николай Васильевич замечает: «Но зачем же среди недумающих, весёлых, беспечных минут сама собою вдруг пронесётся иная чудная струя: ещё смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех людей, и уже другим светом осветилось лицо…».
Поэтому я не думаю, что претенденты должны быть стары, хмуры и антипатичны. Они должны быть молодыми, красивыми, уравновешенными людьми, которые уже испробовали сладости жизни вдвоём и теперь описывают её.
Что касается Фёклы, в тексте употребляется несколько раз слово«старая». Я понимаю это слово конотативно, – т.е. сваха опытна своим мастерством, а не стара по возрасту. Она должна как бы «подготавливать» Подколёсина, вводить его в «эротическое» настроение, чтобы он решился свататься к Агафье Тихоновне.
Контраст между классическим образом свахи (см. у Сервантеса, у Де Рохас, у Мольера, у Островского и.т.д.) и образом, который я предлагаю, согласуется с другими драматическими антиномическими ситуациям в «Женитьбе». Само начало пьесы построено на идее антитезы: взволнованный Подколёсин переживает такое чувство, будто в центре внимания всего мира стоит его сватовство, тогда как Степана, его слугу, участвующего в подготовке события, таковое совсем не волнует, и поэтому он лишь вялыми репликами отвечает на волнующие хозяина вопросы:
«ПОДКОЛЁСИН: Не приходила сваха?
СТЕПАН: Никак нет.
ПОДКОЛЁСИН: А у портного был?
СТЕПАН: Был.
ПОДКОЛЁСИН: И что ж он, шьёт фрак?
СТЕПАН: Шьёт.
ПОДКОЛЁСИН: И много уже нашили?
СТЕПАН: Да, уж довольно. Начал уж петли метать».
В следующей сцене надворный чиновник снисходит до того, что даже спрашивает слугу, не выспрашивали ли все продавцы насчёт будущей женитьбы!
Эффект комического контраста (как говорит К.Ф. Флёгель) тем сильнее, чем дальше стоят друг от друга понятия: высокое – мерзкое, высокопарный язык – арго и т.д. С таким эффектом мы встречаемся в сцене 17 первого действия, когда, совсем некстати – что их не красит – претенденты на руку Агафьи Тихоновны ссорятся… по поводу скважины в двери её комнаты, за которой, как они узнали, невеста одевается, и куда можно заглянуть. А, оставаясь наедине со своей будущей невестой, «жених» не может найти более подходящих слов для разговора, как: «вы, сударыня, любите кататься?», «Вы, сударыня, какой цветок больше любите?», «В которой церкви вы были прошлое воскресенье?», «Вот скоро будет екатерингофское гулянье» и т.д.
Но, может быть, мы несправедливы к Ивану Кузьмичу? Может быть, есть другие причины, по которым его женитьба не состоялась? А именно: его сват – Кочкарёв – совершенный дилетант (если бы этой аферой занимался бы профессионал вроде Фёклы, может быть, всё обошлось бы иначе). К тому же, никто не решается так быстро совершить такой шаг (ведь между моментом представления «женихов» и моментом сватовства прошло всего несколько часов! Кто осмелился бы идти вслепую по столь неожиданному и загадочному пути?!) И если уж мы так «безжалостно» показали несчастного претендента, почему бы не рассмотреть и невесту более пристально?!...
Оказывается ли она более решительной, чем наш герой? Ничуть – если мы вспомним сцену, когда она кинула жребий, чтобы решиться, кто будет её женихом: «Право, такое затруднение – выбор! Если бы ещё один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай!… Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всём на волю божию: кто выкинется, тот и муж. Напишу их всех на бумажках, сверну в трубочки, да и пусть будет, что будет!»
И, возможно, не настаивал бы так, не хитрил бы, не осуждал бы других претендентов демонический Кочкарёв, героиня не решилась бы так легко выйти замуж за Подколёсина…
Стоит остановиться и на «физическом» облике невесты. Об Агафье Тихоновне никак не скажешь, что она – фея. «Мне понравилась она, потому что полная женщина», – характеризует её Жевакин. Она уж и не так молода (молодая невеста легче находит себе спутника жизни и более разборчива в своём выборе). И, к слову, по мнению Ивана Кузьмича, у неё «И нос длинный, и по-французски не знает». К тому же – нет и «тонких манер», раз она, ни с того ни с сего, кричит своим «обожателям»: «Пошёл вон!»
Но ожидание, как таковое (как состояние, а не как факт), то обманутое ожидание, о котором говорит Г. Лётце и которое должно вызывать слёзы, а не смех, стирает вину героини. Потому что ничто так не терзает душу, как «ожидание Годо» (каким бы глупым оно не являлось), предчувствуя, что в конце его не наступит ничего…
В финале Агафья Тихоновна остаётся одинокой, отринутой как ненужный предмет, со свадебным букетом в руке и с безнадёжным взором, направленным к пугающей, дразнящей и неосуществленной мечте о замужестве…
Настал момент «неотразимых откровений», когда уже нельзя не сказать: каким бы вдохновенным и очаровательным ни был Подколёсин, какой бы притягательной и прекрасной ни была Агафья, эта пара родилась со знаком «непринадлежности друг другу», это – «невозможная» пара, поскольку с самого начала она определена как гоголевская пара!
Если внимательно рассмотреть всё гоголевское творчество, мы заметим, – невозможно найти ни одной пары, которая была бы совершенной, бессмертной, нерасторжимой. Самое краткое и точное объяснение приводит тот же Лучиан Райку: «Красота женщины – это слишком притягательное испытание, чтобы думать, что она вообще может принадлежать кому-то. Неосуществимо даже предположение, что красота смогла бы стать предметом реальной и неотложной посессии» (Op.cit., p. 329).
Романтическая, прекрасная и утешительная преграда! Для героев пьесы и для её толкователей: не воссоединившаяся пара, по вине того или иного персонажа, – это, так или иначе, объяснимо. Но пара «обречённая», по умыслу или по ревности писателя, который играет роль Пигмалиона, – вот это кажется… непозволительным! Хотя именно из этого должен бы исходить психоаналитик, занимающийся изучением «гоголевской пары».
Конечно, я подразумеваю пару: Николай Васильевич Гоголь и Агафья Тихоновна…
Перевод с румынского Ливии Которча
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
