Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

Выпуск пятый

Памятки истории

Прошлое легче порицать, чем исправлять.

Тит Ливий

Алексей Тепляков

БОРОДА МНОГОГРЕШНАЯ

Дмитрий Киселёв – подпольщик, резидент, «большой учёный»

Страница 1 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

К настоящему времени обнародовано немало сведений о видном советском разведчике Дмитрии Дмитриевиче Киселёве, но его биография продолжает удивлять исследователей неожиданными поворотами.[ 1 ] Этот человек благополучно прожил почти 83 года и не подвергался репрессиям при советском режиме – несмотря на то, что почти двадцать лет жизни отдал военной разведке, да к тому же одно время примыкал к эсерам.

Много лет Киселёв был весьма известным в Маньчжурии, Японии, Москве и Новосибирске человеком. К юбилеям его, сохранившего до глубокой старости завидную энергию, регулярно чествовали как почтенного революционера-подпольщика и героя гражданской войны в Сибири, встречавшегося с самим Лениным. Существует даже известная с середины 1930-х гг. картина официального художника Е. Машкевича, изображающая густобородого Киселёва в кабинете Ильича: «Делегат-дальневосточник Д.Д. Киселёв докладывает В.И. Ленину о партизанской борьбе в Сибири и на Дальнем Востоке». Но до сих пор мало кто знает, что на самом деле бодрый старик-депутат, коротавший пенсионный досуг на встречах с учащимися и трудовыми коллективами, в течение всех 1920-х гг. являлся одной из ключевых фигур советской военной разведки на Дальнем Востоке.

Удивительным образом Киселёв, хорошо осведомленный в вопросах конспирации и переживший сталинский террор, унёсший большинство его коллег, сохранил в своем личном архиве уникальные документы, свидетельствующие о том, чем на самом деле занимался этот советский консул в Китае и Японии. Озабоченный сохранением своего места в истории, Киселёв тщательно сберегал всё подряд. Его бумаги уже почти полвека хранятся в Новосибирском облгосархиве, и исследователь, заглянувший в 29 дел личного фонда Киселёва, может увидеть не только газетные вырезки с фотографиями, но и копии агентурных донесений, и тайные письма, написанные на шёлке, и фальшивые документы… вплоть до расписок резидентов в получении валюты. Не так много найдётся мест, где ещё были бы доступны подобные уникальные материалы, относящиеся к самой сути деятельности спецслужб.

Долгое время Киселёв считался отдалённым потомком одного из японских матросов, выброшенных в 1794г. на русский берег после кораблекрушения шедшей из Сэндая шхуны «Вакамия-мару». Русские промысловики с Алеутских островов через Охотск доставили японцев в Иркутск, где они надолго задержались. В 1803г. их вывозили в Петербург на беседу с императором Александром I. Шестеро японцев крестились и остались в России. Это капитан шхуны Судая Хёбэ (Петр Степанович Киселёв), Хатисабуро Абэя из Исимаки (Семен Киселёв), Таминоскэ из Кампудзавы (Иван Киселёв), Тацудзо Сакурая (Андрей Кондратов), а также Миноскэ и Модзиро, получившие имена Михаила Деларова и Захара Булдакова.

Известно, что три моряка – Хёбэ, Хатисабуро и Таминоскэ – были окрещены известным иркутским купцом Степаном Фёдоровичем Киселёвым, «клонировав» генеалогическую линию сибирского торговца. Хёбэ, он же Пётр Киселёв, выслужил чин коллежского регистратора и преподавал японский язык в Иркутском народном училище, а в 1816г. уехал в Москву, где следы его затерялись. Есть версия, что на самом деле он был не капитаном, а матросом по имени Дзэнроку; сам же капитан Хёбэ умер ещё на Алеутских островах. Здесь не всё ясно. Что касается родословной нашего героя, то она в действительности пересеклась с японской линией в лице потомков Петра Степановича весьма поздно и косвенно. Но впоследствии мнимое японское родство очень пригодилось советскому резиденту.

Дмитрий Киселёв первые четверть века своей долгой жизни носил фамилию Николаев, ибо родился – 22 августа 1879г. по старому стилю – в семье нижегородского мещанина Дмитрия Николаевича Николаева и литовки-католички (перешедшей после брака в православие с перекрещением в Сусанну) Ядвиги Захарьевны Стейнвилло. Отец был врачом (умер в 1897г.), мать – акушеркой. В октябре 1903г. в достаточно солидном 24-летнем возрасте Дмитрий Николаев был загадочным образом усыновлен – при живой матери, скончавшейся где-то в Крыму около 1921г. – вдовой врача и статского советника Александрой Михайловной Киселёвой. И Нижегородский окружной суд в установленном порядке, учитывая согласие родной матери, определил считать Дмитрия Николаева – Киселёвым. Возможно, причиной было стеснённое материальное положение Киселёва, хотя он к тому времени был уже, в принципе, человеком, живущим на собственный заработок.

Будущий разведчик учился с трудом. До 1895г. он проходил курс в Красноярской, а затем – в Нижегородской гимназиях. В шестом классе он задержался на три года: сначала оказался второгодником «по малоуспеваемости в русском и латинском»; затем, достигнув уже 17 лет, как не имевший баллов за три четверти года, не был допущен к ежегодным экзаменам и с разрешения товарища министра народного просвещения исключён, но потом оставлен на третий год и после 19 лет больше уже не учился. В январе 1899г. его табель зафиксировал отличное поведение, очень хорошее знание закона Божьего и тройки по всем основным предметам. Возможно, Киселёву помешало учиться плохое здоровье или материальные проблемы. В этот же период умер его отец...

Покинув гимназию, молодой человек рассчитывал поступить в Одесское мореходное училище, но там необходим был для абитуриентов полугодовой матросский стаж. Киселёв в одесском порту устроился на парусник, потом сменил бриг на пароход «Великая кн. Ксения», но, проплавав несколько месяцев, разочаровался в своей детской поры мечте о море и вернулся в Нижний.[ 2 ] Надо было чем-то зарабатывать на жизнь. Полученного неполного среднего образования оказалось достаточно для звания народного учителя. Так в двадцать лет Киселёв начал продолжительную работу на ниве просвещения.

Учитель в гражданской войне

Сначала Киселёв учительствовал в земской начальной школе села Щипачиха Гороховецкого уезда Владимирской губернии, а осенью 1900г. «в поисках романтики и приключений» уехал учителем в Иркутскую губернию. Там он обосновался в деревне Танга Балаганского уезда, а с 1907г. стал преподавать в 4-классном городском училище захолустного Балаганска. Документы говорят, что в 1913г. Киселёв разделил имущество с братом жены, получив двух коней, двух коров, пиломатериал на дом, плуг, лодку и пять десятин пашни, и стал хозяйствовать самостоятельно. Как вспоминал Киселёв, впоследствии его хозяйство было совершенно разорено «сибирской контрреволюцией». Раздел имущества через семь лет совместного хозяйствования, возможно, был связан с разводом: оставив первую жену Екатерину Павловну вместе с четырьмя детьми, Киселёв сошёлся с Екатериной Алексеевной Ивановой, которая до того доводилась ему родственницей – супругой брата первой жены.

6 апреля 1915г. как ратник первого разряда он был зачислен в списки нижних чинов третьей роты 12-го Сибирского запасного стрелкового батальона, но уже 13 мая того же года уволен в отставку «по слабости зрения». Карьерный рост Киселёва не впечатлял и на гражданской службе (сказывалось отсутствие высшего образования) – только в сентябре 1916г. он стал инспектором Верхоленского городского 4-классного училища в той же Иркутской губернии. Это было единственное училище так называемого повышенного типа на весь Верхоленский уезд, который по своим размерам мог сравниться с Францией. По своим взглядам Киселёв склонялся к левым убеждениям, в связи с чем он систематически помогал ссыльным социалистам в поисках уроков и иных заработков. Именно в Верхоленске Киселёв познакомился с будущим начальником Иностранного отдела ОГПУ М.А. Трилиссером, который впоследствии сыграл заметную роль в его судьбе. Политические амбиции учителя были немаленькими: в 1912-м Киселёв пытался баллотироваться в Госдуму от крестьян Иркутской губернии, но выборной комиссией, как писал потом в одной из анкет, своевременно «был разъяснён».

В революционные годы Киселёв примкнул к левоэсеровской партии. О его симпатиях к эсерам в более ранний период ничего не известно, но, возможно, в сталинское время разведчик просто скрывал этот факт. Определенный авторитет, приобретенный среди местных жителей и ссыльных, позволил ему после Февральской революции быть избранным в председатели Верхоленского уездного совета солдатских, крестьянских и рабочих депутатов. Когда волна большевистского переворота докатилась до Восточной Сибири, заслуженный учитель и член Иркутской организации левых эсеров Киселёв в феврале 1918г. возглавил местную власть, став Верхоленским уездным комиссаром с широкими полномочиями для борьбы с преступностью, спекуляцией и саботажем. Особо пришлось бороться с самогонщиками, так как ввиду «массовой растраты хлеба на выкурку самогонки» произошло увеличение преступности в уезде. С пьяных, отловленных на улице, взималось 3 руб. в пользу народного просвещения. За сокрытие любого спиртного полагался штраф в 50 рублей или до пяти суток ареста. Самогонщики должны были платить штраф до 500 рублей, а при рецидиве – приговаривались к году общественных работ. Найденный самогон выливался, а оборудование и приготовленный для перегонки хлеб подлежал изъятию, причём осведомителям полагалась «часть из вырученных денег».

Затем Киселёв был избран в члены Иркутского губисполкома и – должно быть, с подачи Трилиссера – получил должность помощника при губернском народном комиссаре внутренних дел Гаврилове, а затем в течение трёх недель состоял губкомиссаром: боролся с саботажем чиновников, занимался конфискациями товаров у торговцев-спекулянтов, контролировал положение дел в милиции. В мае 1918г., когда начался мятеж чехословацкого корпуса, свергнувший советскую власть в Сибири за несколько недель, Киселёв от партии левых эсеров вошёл в состав Военно-революционного штаба в Иркутске, пытался организовывать вооружённые отряды рабочих-железнодорожников для отпора белым, а после падения города перешёл на нелегальное положение.

После переворота экс-комиссар был заочно приговорён к смертной казни, но бывший офицер Сергей Мерцалов помог Киселёву избежать смерти, поскольку в день падения Иркутска – 11 июля – укрыл его на заранее подготовленной квартире и через три дня организовал побег из города. С помощью крестьянина, приехавшего на базар в Иркутск продавать вещи, наголо обритый и лишённый приметной густой бороды Киселёв был вывезен в село Александровское. Бежал он вместе с женой, причём Екатерина Алексеевна со временем стала коллегой своего супруга по опасному ремеслу разведчика (о том, где в то время находилась их двухлетняя дочь Лариса, Киселёв в своих подробных мемуарных рассказах неизменно умалчивал). Что касается его первой семьи, то она в 1918-м была выслана из Верхоленска в Балаганск под надзор полиции, причём старшая дочь Киселёва Мария бежала из Балаганска и воевала в 1919г. в партизанском отряде.

Добравшись до станции Половина, откуда начинался неразрушенный железнодорожный путь на запад, Киселёв с содроганием выслушал рассказ толстой хозяйки постоялого двора, которая с удовольствием поведала, как при ней живьём резали на куски одного крестьянина-большевика. Пробираясь под чужими документами на имя Николая Павловича Краснощёкова в Москву, Киселёв избежал беспощадного белого террора, жертвами которого, в частности, стали почти все его иркутские коллеги. Был повешен И.С. Постоловский – председатель Сибирской чрезвычайной комиссии при ВЦИК Центросибири, базировавшейся в Иркутске. Часть иркутских большевиков, пробиравшихся на Ленские прииски, оказалась схвачена под Верхоленском местными крестьянами и затем расстреляна (вместе с местными совдеповцами) карательным отрядом И.Н. Красильникова. Очень повезло руководившему комиссией Иргубисполкома по борьбе с контрреволюцией М. Лагошину, старому политкаторжанину, который смог освободиться из Александровского централа и пробраться к партизанам.

Остановившись в Красноярске, бывший комиссар своими глазами видел на берегу Качи лужу крови на месте казни трёх видных большевиков. Прожив в Красноярске около месяца, Киселёвы двинулись дальше на запад, стараясь огибать большие города. Доехав до Челябинска, беглецы вынуждены были остановиться, так как белые власти дальше пропуска не давали. Выручила болезнь жены – врач дал справку, что она нуждается в лечении в казанской гинекологической клинике. Помог и легендарный поход В.К. Блюхера, который со своим отрядом прорвал фронт, благодаря чему между Челябинском и Уфой на короткое время оказались красные вооружённые силы. Добравшись из Сызрани до Кузнецка Саратовской губернии, под которым стояли уже красные войска, чета Киселёвых пересекла линию фронта, где подверглась последнему испытанию – красноармейский разъезд придрался к паспорту с двуглавым орлом и задержал семейство. Но в штабе полка после допроса Киселёвых отпустили, после чего они благополучно доехали до Москвы.

Курьер ЦК

Прибыв в красную столицу в конце августа, Киселёв прописался в военном общежитии, но в тот же день у него в трамвае украли все вещи и документы. Разыскав знакомого, Киселёв с его помощью получил новые документы – уже на своё настоящее имя – и устроился на службу к наркому внутренних дел РСФСР Г.И. Петровскому в отдел управления на должность инструктора-ревизора. Порвав с эсерами из-за их июльского мятежа, Киселёв вступил в партию революционных коммунистов (большевиком он стать не смог из-за отсутствия рекомендаций). Решающую роль в его жизни сыграли новые знакомства: сначала с Глафирой Окуловой-Теодорович – членом Президиума ВЦИК, большевичкой с 1899г., а затем (с помощью Петровского) – с председателем ВЦИК Яковом Свердловым.

Осесть в столице и делать советскую карьеру в системе наркомата внутренних дел бывшему иркутскому начальнику не довелось. Быстро привыкший к постам губернского масштаба амбициозный Киселёв был вынужден надолго превратиться в подпольщика. Менее всего, вероятно, ему хотелось возвращаться в смертельно опасный белый тыл. Но высокопоставленные большевики всё решили за него – раз сумел перебраться через линию фронта, значит, может быть толковым нелегалом.

После встречи с Я.М. Свердловым – одним из организаторов июльской ликвидации своих эсеровских союзников – бывший левый эсер Киселёв в условиях крайнего кадрового голода был назначен тайным эмиссаром большевистского центра. В конце ноября 1918-го его под видом беженца от красных направили в Сибирь и на Дальний Восток с целью сбора сведений о деятельности тамошнего большевистского подполья, страшно разгромленного в момент падения советской власти. Это поручение дал лично Свердлов, ведавший в ЦК сибирскими делами.

Для поездки в белый тыл нужны были надёжные бумаги. Опытная подпольщица Г.И. Окулова-Теодорович посоветовала найти в архиве документы на какую-нибудь неприметную «дореволюционную личность». Зайдя в отдел народного образования к В. Потёмкину, Киселёв засел в архиве и через два дня поисков нашёл подходящие бумажки. Обнаружив документы некоего Ивана Филипповича Моцного, когда-то сдававшего экзамены на звание домашнего учителя, Киселёв взял их за основу. Потом он полистал книгу «Вся Москва» за 1916г., нашёл там фамилию пристава соответствующего участка, в НКВД получил чистый паспортный бланк, и трое его знакомых расписались где было нужно. В 1930-х гг. Киселёв не без гордости отмечал, что в подготовке его паспорта на имя И.Ф. Моцного участвовал сам Василий Ульрих, впоследствии много лет проработавший беспощадным главой военной коллегии Верховного Суда СССР. По паспорту Киселёв-Моцный оказался на пять лет моложе, но в секретной работе это ему не помешало.

Эмиссара с женой снабдили приличной одеждой (лисьими шубами и несколькими дорогими костюмами, реквизированными у «буржуазии»), дали икону для пущей маскировки – и отправили в Самару. Фронт менялся ежедневно, так что секретная чета добралась на подводе, следуя за отступавшими колчаковцами, из красной Самары до белого Стерлитамака, а потом с толпой беженцев приехала в Челябинск. Все хорошие вагоны оказались заняты офицерами, так что штатские пассажиры и нижние чины ехали в битком набитых теплушках, где лежачие места были только у тифозных.

После этого Киселёв довольно скоро оказался на станции Иннокентьевская под Иркутском, где жил брат. Явок ему не дали – сколько-нибудь надёжной связи с восточными районами у ЦК партии не было. Даже Свердлов беспомощно заявил Киселёву, что практически ничего не знает о судьбе большевиков, оставшихся на востоке: дескать, приезжала недавно какая-то делегация из США, так один из американцев сказал, что видел видного партийца Ансона в Благовещенске. Курьер мог рассчитывать только на себя. Выручило его то, что брат Киселёва – беспартийный Михаил, работавший в Иркутске у комиссара финансов Бориса Славина в качестве секретаря национализированных банков и арестованный после белого переворота – был вскоре освобождён и спокойно трудился бухгалтером в Иркутске по кооперативной линии.

Через Михаила, который жил под своей родовой фамилией Николаев, что позволяло сохранять конспирацию, Киселёв-Моцный в начале января 1919г. связался с уцелевшими иркутскими коммунистами: С.Л. Огнетовым, Е.П. Алексеевой, Я.Д. Янсоном, Дмитриевым, Бащуровой, Катаком, Скундриком, Рыбниковым. Киселёв, как мог, поднимал дух уцелевших и активно восстанавливал из пепла подпольную организацию в Иркутске, поставив задачей вербовать в свои ряды недовольных режимом, агитировать против колчаковцев, приобретать оружие, а также организовать выписку всех белых газет. Один из подпольщиков – некто Юрий – оказался провокатором и, как вспоминал Киселёв, «был убит организацией». Но окончательно восстановить иркутский комитет большевиков удалось только к осени 1919-го.[ 3 ]

Киселёв, наладив до некоторой степени дела в Иркутске, поехал дальше: в начале 1919г. он побывал в Верхнеудинске и Чите, где только что было разгромлено большевистское подполье, а в феврале навестил Благовещенск – центр крупной амурской организации РКП(б). И в Благовещенске нашелся предатель (Розенблат), выдавший часть подпольщиков, включая бежавшего из Иркутска Б. Славина. Там Киселёв под видом крупного спекулянта встретился со своим старшим коллегой по Иркутску М.А. Трилиссером, который лежал в больнице с плевритом – под чужой фамилией, среди раненых белых офицеров. В Чите и Благовещенске Киселёв поддержал объединение в единое антиколчаковское подполье всех левых: большевиков, левых эсеров, анархистов, максималистов. Киселёв не боялся рисковать, и судьба его хранила во время поездок также в Хабаровск, Владивосток и Харбин, где местные подпольщики активно проводили диверсии на КВЖД. Киселёв наказывал всем подпольным организациям особое внимание уделять разрушению железных дорог. Белая контрразведка получила сведения о прибытии большевистского эмиссара, поэтому Киселёв был вынужден свернуть поездку и поторопиться исчезнуть с Дальнего Востока.

Возвращаясь на запад, он остановился дней на десять в Красноярске, где успел прописаться в домовой книге, а после заявил об утере паспорта и получил по прописке новый – подлинный и абсолютно надёжный. Потом завернул в Иркутск. Белый террор не утихал. Колчаковцы не церемонились и с теми, кто был предельно далёк от большевиков – проезжая Канск, Киселёв видел повешенного городского голову Степанова (согласно сведениям главы Нижнеудинского земского собрания эсера М.А. Кравкова, за публичный лозунг: «Да здравствует Учредительное собрание!» поплатился жизнью председатель Канской уездной земской управы; вероятно, речь идёт об одном и том же человеке). Спекулянты, которых белые усиленно пороли, вешали или сажали в тюрьмы, конфискуя товар, как отметил Киселёв, все «горели огнём личной мести» и даже якобы ждали большевиков, чтобы поквитаться с колчаковцами. В своём докладе в Сиббюро ЦК РКП(б) он писал: «Бессудные казни, массовые порки и утопление в проруби – бытовые явления в Сибири».

В ответ неуклонно нарастало сопротивление колчаковцам. На линии Канск – Тайшет партизаны были так активны, что устраивали крушения практически ежедневно. Установка на железнодорожные диверсии чуть было не закончилась трагически для самого эмиссара: в ночь на 27 марта 1919г. поезд, на котором Киселёв спешил из Красноярска в Иркутск, под станцией Юрты был пущен под откос красными партизанами, но спецкурьер благополучно уцелел.[ 4 ]

Секретная командировка продолжалась около полугода. Собрав сведения о подполье, передав партийные директивы об усилении партизанского движения, рассказав сибирякам об успехах быстро созданной Л.Д. Троцким миллионной Красной Армии, эмиссар Свердлова 5 мая 1919г. покинул Сибирь. От Бугульмы до Самары ехал с комфортом – в поезде самого М.В. Фрунзе. В июне Киселёвы прибыли в столицу. С собой курьер привёз 140 сибирских и дальневосточных газет, а также доклад о работе дальневосточных большевиков, выполненный для маскировки на холсте (бумага бы шуршала при прощупывании) и зашитый в шубу жены.

Для рассказа о положении в Сибири его 29 июня 1919 г. вызвал Ленин, сказавший после часовой беседы, что Киселёв привёз добрые вести о восстановлении подполья и серьёзном сопротивлении Колчаку. Не без иронии Ленин спросил о том, неужели и зажиточные селяне выступают за Советы и против Колчака? Получив утвердительный ответ, председатель Совнаркома подытожил: не хотят крепкие сибирские мужики отдавать хлеб и новобранцев белым властям. Одновременно Ленин с досадой отметил, что здесь генерал Деникин пока «бьёт нас». Ильич также высказался о том, что надо сначала добить Колчака, а потом заниматься очисткой юга и врангелевского Крыма. Глава Советского правительства спросил и о судьбе одного из виднейших сибирских большевиков, бывшего председателя Центросибири Б.З.Шумяцкого, который смог нелегально пробраться в Советскую Россию из Западной Сибири. Особенно заинтересовали Ильича белогвардейские газеты, и он вознегодовал, узнав, что ряд самых интересных из них зачитали с концами штабисты поезда командарма Фрунзе. Ленин отправил Фрунзе приказ срочно разыскать газеты и отправить в столицу. Командарм передал распоряжение Ильича коменданту поезда, но тот не смог собрать ни одного экземпляра – любопытным красным командирам оказалось плевать на Кремль, а белые газеты были, надо полагать, поинтереснее официальной советской прессы. За невыполнение приказа рассерженный Фрунзе отправил своего коменданта на фронт.

Вскоре Киселёву с женой пришлось снова отправляться за Урал – на сей раз по мандату от Ф.И.Голощёкина, представлявшего Урало-Сибирское бюро ЦК РКП(б). Мандат, написанный на шёлке и надёжно зашитый в одежду Екатерины Алексеевны, сохранился: он датирован 27 июля 1919 г. и гласил, что предъявитель его командирован «в Восточную Сибирь для организации связи, информации и снабжения средствами». Большевистский эмиссар ехал по прежнему маршруту – Иркутск, Чита, Благовещенск, Владивосток – с крупной суммой денег (двумя миллионами рублей). Киселёву были известны имена некоторых других тайных курьеров ЦК – так, во время поездки он познакомился с юным М.К.Аммосовым, год спустя ставшим одним из руководителей Якутской области и активным организатором красного террора.

Проехав Троицк, Киселёв в четвёртый раз перешёл линию фронта и на короткое время остановился в только что оставленном белыми Кустанае. Там курьер купил у своего возницы тарантас вместе с лошадью и зарегистрировал купчую у нотариуса, которая наглядно свидетельствовала о деловом пребывании Киселёва в Кустанае. В беженском потоке он проехал около тысячи вёрст и не привлёк внимания белых. Но всё же в этот раз доехать до Восточной Сибири и Приморья ему не довелось. В сентябре 1919 г. он добрался до столицы «Колчакии», но в городишке Татарске, что не очень далеко от Омска, Киселёва-Моцного всё-таки задержали: покупая продукты в дорогу, он попал в облаву на дезертиров. Лошадь была конфискована, а владельца мобилизовали в стремительно разваливавшуюся колчаковскую армию. Киселёв успел крикнуть жене, чтобы та ехала в Каинск, и вскоре к ней присоединился.

Послужив немного в г. Каинске, гражданин Моцный очутился писарем обоза дивизии морских стрелков в Новониколаевске. Жил он при этом вполне свободным образом, на частной квартире. Вскоре Дмитрий Дмитриевич вместе с бывшим эсером Н.Н. Молочковским сагитировали нескольких солдат и 2 ноября 1919-го дезертировали. До момента падения власти Колчака Киселёв нелегально полтора месяца жил в Новониколаевске на квартире Молочковского, который помог через «Закупсбыт» перевести привезённые из Москвы деньги иркутским подпольщикам. Достались средства барнаульским и новониколаевским большевикам. Правда, осенью 1919-го в Новониколаевске практически не было не арестованных большевиков и всё подполье состояло буквально из нескольких человек.

После падения Омска колчаковский фронт рассыпался и 14 декабря Новониколаевск был взят большевистскими войсками. Новым властям предстали горы трупов умерших от тифа, взорванные при отступлении белых мост через Обь и спиртзавод да коленопреклоненный пролетариат, вёдрами черпавший дармовую алкогольную жижу прямо с обского льда.[ 5 ]

Член губревкома

В день прихода красных Киселёв с Молочковским связались с командованием и организовали «тройки по аресту белогвардейцев». Киселёв сразу же (с 17 декабря 1919г.) стал членом Новониколаевского ревкома и подвизался по специальности – куратором народного образования. При этом экс-подпольщик ещё вручил властям города остававшиеся у него 831 тыс. рублей керенками. Дмитрий Дмитриевич участвовал в большинстве заседаний губревкома и занимался отнюдь не только наркомпросовскими делами. Новониколаевск, ставший ненадолго административным центром Томской губернии, с середины 1919г. буквально вымирал от тифа; в нём находились десятки тысяч беженцев и до 15 тысяч австро-германских военнопленных, оказавшихся в Сибири после успехов русской армии во время Брусиловского прорыва. Власти ставили перед собой единственно выполнимую в тот момент задачу: «превратить мор в эпидемию».

Будущая писательница Раиса Азарх, работавшая начальником санчасти 5-й армии, была послана в Сибирь во главе специального санитарного поезда, вёзшего 75 врачей и столько же фельдшеров. По её оценке, тифозных солдат-белогвардейцев в Сибири насчитывалось 100 тыс. Прибыв в Томск, Азарх заявила, что ситуация в Новониколаевске была самая скверная по сравнению с остальными городами: город оказался перегружен воинскими эшелонами, набитыми живыми и мёртвыми тифозными больными, а необходимых помещений не было. Новониколаевск стали разгружать, отправляя больных солдат в Бийск, Омск и Семипалатинск. В мемуарах Р. Азарх писала, что в начале января 1920г. застала в Новониколаевске драматическую картину: «Растерянные новониколаевские руководители слёзно молят освободить город от мёртвых, которые заполняют массу составов, стоящих на путях. Оставляем в Новониколаевске специальные команды, персонал по изолированию, развёрнутые госпитали».

Между тем возможность поправить ситуацию самостоятельно у ревкома имелась – благодаря колоссальным трофеям. В начале января на 100-километровом участке от моста в Новониколаевске до станции Чулымской стояли 2.830 гружёных вагонов, в том числе 371 – с продовольствием, 49 – с медицинским и санитарным имуществом, 82 – с кухнями и пекарнями. Полтора месяца спустя неразгруженных вагонов было ещё порядка трёхсот. Со стороны представляется, что с помощью многочисленного гарнизона разгрузить их можно было бы гораздо быстрее. Правда, значительная часть военных припасов была разграблена окрестными крестьянами и партизанами, повсеместно нападавшими на занесённые бураном по самые крыши составы, грабившими и убивавшими замерзавших больных и беспомощных белых солдат и беженцев[ 6 ].

Некоторые распоряжения ревкома в первые дни советской власти выглядели анекдотично: например, с целью экономии электричества в частных домах запрещали включать свет после 10 вечера и пользоваться более чем двумя лампочками одновременно, причём оговаривалось, что «комнатные жильцы имеют право на одну лампочку». Каждый абонент электросети должен был принести в отдел городского хозяйства одну лампочку, а с тех, кто этого распоряжения не выполнил бы, предписывали брать три лампочки. Впрочем, почти все дома Новониколаевска освещались керосином…

На заседании ревкома 29 декабря прозвучало начальственное (одного из лидеров Сибревкома В.М. Косарева) мнение о необходимости для «ответственных партийных работников открыть во что бы то ни стало в самое ближайшее время больницу, обставив её возможно лучше», ибо «партийными работниками необходимо дорожить и беречь [их]». Комиссии по борьбе с тифом были щедро переданы конфискованные 1.600 ведёр пива. Помогло ли слабоалкогольное зелье тифозным, документы умалчивают. Позаботились большевики и о доме принудработ – для наведения санитарного порядка они предписали «устроить форточки… выносить днём из камер параши, приделать к ним крышки и вносить только на ночь».

8 января 1920 г. губревкомовцы приняли участие в судьбе «товарищей роговцев» – отрядовцев одного из самых свирепых сибирских партизан, анархиста Г.Ф. Рогова, уничтоживших самосудом при захвате г. Кузнецка (современного Новокузнецка Кемеровской области) порядка 800 жителей. После насильственного разоружения часть роговцев оказалась – без предъявления каких-либо обвинений – под замком в положении, как ревниво отметил ревком, худшем, чем белогвардейские офицеры: без отопления, на полуголодном пайке, косимых тифом. Так же губревкомовцы возмутились тем, что партизанам, среди которых есть «видные работники» советской власти, «прогулки, свидания и даже чтение газет строжайше воспрещено».

Киселёв вместе с ещё одним чиновником были посланы для обследования положения роговцев и возможного их освобождения. В феврале часть партизан была освобождена. Сам Рогов вместе со штабом сидел с 26 декабря 1919г., новониколаевские чекисты его избивали. (Однако из мемуарной литературы известно, что видный местный чекист В.Ф. Тихомиров, считавший, что таким заслуженным партизанам место именно в ЧК, защищал роговцев и доверительно рассказывал самому Рогову о сути чекистской работы.) Известно, что дюжина убийц-роговцев была на месте расстреляна трибуналом 5-й армии за массовые убийства и изнасилования в Кузнецке и Щегловске (Кемерове), но самого Рогова, за которого усиленно ходатайствовали и партизаны, и крестьяне (которых партизаны угрозами заставляли подписывать петиции), и партийные власти, выпустили в начале марта 1920г. Уже два месяца спустя он, вернувшись на Алтай, поднял крупное антибольшевистское восстание.[ 7 ]

Постоянно участвуя в заседаниях губревкома, Киселёв активно участвовал и в налаживании карательной политики. Глава губчека И.М. Кошелев 9 января 1920г. сообщил губревкому, что за первые две недели работы чекисты арестовали 326 человек и завели 260 дел, из коих уже было «разрешено» восемь, а «накануне окончательного разрешения» находились 50 дел. Поскольку только 2 января 1920-го коллегия губчека постановила расстрелять не менее семи человек, то фраза про «решённые дела» выглядела вполне однозначно. Дом принудработ в Новониколаевске в первой декаде января был уже переполнен вдвое – в нём сидело 500 заключённых, причём каждый день из ЧК прибывало по 50 новых арестованных.

И тем не менее власти губернии остались недовольны тем, как разворачивалась карательная работа губчека. 14 января они постановили снять юного Кошелева и поручили – до прибытия на его должность бывшего секретаря Сибчека В.Ф. Тиунова – руководство гораздо более опытной и активной омской чекистке Вере Брауде. Две недели спустя ревком констатировал, что чека, в которой к тому моменту трудилось 60 сотрудников, при Кошелеве работала неважно: «Белогвардейцы и контрреволюционеры открыто высказывали своё неудовольствие Советской властью. Сейчас с приездом новых товарищей работа пошла лучше».

Киселёв был в числе наиболее авторитетных работников губернии. Сам губревком был невелик: его возглавляли сначала В.Ф. Дружицкий, а с января 1920г. М.Ф. Левитин (бывший председатель Сибчека), членами являлись известный сибирский большевик М.Н. Рютин (будущий ярый антисталинец), Киселёв, один из организаторов местной чека В.Ф. Тихомиров, Г.К. Соболевский (бойкий грубоватый фельетонист и будущий чекист), подпольщик и большевик с 1903г. Н.Г. Калашников.

Дмитрий Дмитриевич каждый день с 11 до 12 часов принимал посетителей по личным вопросам. О подобном демократизме прочих губревкомовцев местная газета не упоминала. Уже 19 декабря 1919г. Киселёв созвал на совещание всех руководителей городских учебных заведений, а 3 января в газетном объявлении строго предписывал всем учителям немедленно явиться на места службы; те же, кто в трёхдневный срок этого бы не сделали, считались уволенными.

Губнаробраз реально начал работу с 27 декабря, в его коллегию входили заведующий школьным подотделом Р.И. Млинник, внешкольным – А.А. Моховиков, а также Леви. Коллегия регистрировала преподавателей, которых был большой избыток из-за отсутствия занятий, занималась реквизицией зданий под школы у «буржуев, кулаков и попов», просила чека налагать арест на все обнаруженные при обысках писчебумажные и канцелярские принадлежности. В школах проводилось изъятие религиозной литературы, отменялись экзамены и провозглашалась недопустимость наказаний учащихся. На работу приглашались заведующие районными библиотеками и лекторы по вопросам обществоведения, естествознания, медицины. Организовывались музеи и художественная студия для детей рабочих. 20 января 1920г. подчинённые Киселёва рекомендовали к постановке пьесу местного литератора Павла Дорохова «Минувшее», в которой были «выведены нытики-интеллигенты и сентиментальные романтики, по недоразумению попавшие в разряд революционных работников».[ 8 ]

На фоне городских проблем отсутствие в городской Чеховской библиотеке сочинений Чехова, а в библиотеке имени Льва Толстого – «Войны и мира», выглядело пустяками. Учебных занятий в течение 1919г. почти не велось, школьные здания были ещё при белых заняты под лазареты. Эпидемия мешала устраивать публичные лекции и спектакли, действовал запрет на посещение кинотеатров и цирка. Неожиданно для интеллигенции вымиравшего города отдел народного образования в самом известном здании Новониколаевска – городском корпусе – организовал в конце января бесплатную выставку живописных работ восьми художников, в том числе известного мастера Бруни.

Но вообще-то коллеги Киселёва интеллигентов не жаловали: уже 3 января 1920г. газета ревкома «Красное Знамя» опубликовала угрожающую статью какого-то Л. Ефременко «Народный учитель и революция». Автор бичевал учительство за враждебное отношение к революции и «линию предательского выжидания», нападая на тех, кто не торопился идти к большевикам: «Внепартийность – это для Советской власти худшее зло, какое только можно придумать. (…) Если вы кадет – значит, ваше место в тюрьме или ещё глубже. Если вы правый эсер или меньшевик… ваше место поблизости к кадету. Если же вы внепартийник, то приходится призадуматься, куда вас отнести. (…) Честный человек в наше время не может и не должен быть вне партии».

Киселёв за не очень долгое время своего пребывания в Новониколаевске внёс вклад в организацию отделов наробраза в городе и уездах, так что новониколаевские учителя при прощании в своём адресе с полусотней подписей законно отметили «широкий чисто русский размах» работы Киселёва и его «огромный кругозор». Но занятия в школах начались ещё не скоро…

Дмитрий Дмитриевич в Новониколаевске не задержался. Сибревком и Реввоенсовет Пятой армии командировали его в Иркутскую губернию восстанавливать большевистскую власть. Примерно в начале февраля 1920г. (в Новониколаевске его пребывание последний раз замечено 29 января) Киселёв прибыл в хорошо знакомый Балаганск, где за двенадцать дней успел организовать советскую власть, уладить конфликт местного ревкома с буйными партизанами и снабдить новоиспечённых чиновников необходимыми инструкциями, а также тремя сотнями тысяч рублей. С 6 марта 1920г. он работал в Иркутске – председателем губернской учётно-реквизиционной комиссии.[ 9 ] Но через несколько недель главного экспроприатора губернии оторвали от учёта реквизированного добра – грабить награбленное мастеров хватало, способности же матёрого подпольщика Киселёва были востребованы военной разведкой.

Карьера купца-разведчика

Так началась главная часть его жизни. В мае 1920г. Киселёв становится сотрудником 2-го (Восточного) отдела Разведуправления Красной Армии. Как непригодный к военной службе он был зачислен вольнонаёмным в агентурный отдел. Вскоре его отправили в Китай и Японию под видом коммерсанта Моцного. Таким образом, документы, изготовленные еще в 1918-м, продолжали верно служить Киселёву. Для проникновения в Маньчжурию разведчика превратили в гражданина Дальневосточной Республики.

Удостоверение, подписанное самим главой правительства ДВР А.М. Краснощёковым, гласило: «Предъявитель сего гражданин Иван Филиппович Моцный едет по коммерческим делам в Китай. Провозимые Моцным вещи конфискации и осмотру не подлежат и вообще предлагается всем властям не чинить гражданину Моцному при проезде никаких препятствий». 12 января 1921г. Киселёв-Моцный получил у генконсула Японии в Харбине загранпаспорт для поездки в Чанчунь, Иокогаму, Шанхай и Тяньцзинь. Прожив в Шанхае требуемые полгода, он 13 июня 1921г. был вместе с женой-домохозяйкой зарегистрирован в бюро по русским делам как 37-летний коммерсант с адресом 53 Rue Marselli Gillot. На самом деле и жена Киселёва-Моцного Екатерина Алексеевна была не только домохозяйкой, но тоже числилась в штате Разведупра, выполняя обязанности курьера.[ 10 ]

Господин Моцный успешно играет роль солидного купчины, состоя членом Русской торговой палаты и Русского экономического общества в Шанхае. Ездит куда хочет по всему Китаю, руководит целой группой нелегалов, вербует агентуру, собирает военно-политическую информацию, заработанные бизнесом деньги тратит на порученное дело. В июне 1921г. он передаёт 500 мексиканских долларов (так по старинке называли серебряные юани), 200 американских долларов и 50 тыс. руб. керенками нашему резиденту в Шанхае Е.А. Фортунатову (тот курировал агентов и Иностранного отдела ВЧК, и Разведупра) для «конспиративной работы». Резидент продал керенки за 60 мексиканских долларов, а американские деньги – за 406. (Год спустя, 28 июня 1922г., Фортунатов расписался в получении от Киселёва 1.075 мексиканских долларов «на расходы по конспиративной работе в Шанхае».) Активно наблюдал Киселёв за созданной в мае-июне 1920г. при участии коминтерновца Г.Н. Войтинского (Григория) корейской компартией, вникая во все дрязги очередного «боевого отряда коммунистического движения», верхушка которого не забыла прикарманить солидную сумму в валюте. Вскоре этот «отряд», состоявший из какой-то сотни участников, не замедлил расколоться.

В 1921г. Киселёв смог с помощью денежных подачек войти в доверие к семёновскому офицеру графу Капнисту, любителю красивой жизни. На основе рассказов Капниста и его выступления в Русской торговой палате резидент составил подробный агентурный доклад о деятельности семёновских офицеров в Шанхае. На следующий же день после приезда Капниста из Порт-Артура от атамана Семёнова Д.Д. Киселёв записал, «что окончательное заседание представителей Семёнова, Японии, Унгерна, Анненкова и Каппелевцев о совместном выступлении против Читы и ДВР состоится в Мукдене вслед за Токийским совещанием в последних числах этого месяца… все убеждены в скором падении ДВР и всего Забайкалья. Сегодня по этому вопросу состоится экстренное собрание монархистов, в коем, между прочим, будет обсуждаться привезённое Капнистом предположение атамана Семёнова о тех конкретных территориальных и других компенсациях, которые потребуют в окончательном заседании представители Японии за своё выступление. (…) Между прочим, характерна фраза, которую сказал в беседе Семёнов: «Отдадим Японии, если она потребует, половину России, но зато останется нам хоть маленький кусочек ея, очищенный от большевизма».

В архиве сохранилось выданное Киселёву в мае 1921г. удостоверение представителя редакции ежедневной русской «Шанхайской жизни» Николая Новицкого, где сказано, что Киселёв (не Моцный! – А.Т.) «давал нашей газете весьма ценную информацию о жизни, деятельности и планах семёновских и других монархических и черносотенных организаций, обосновавшихся в Шанхае». Отметим к слову, что один из историков, переписывавшихся в хрущёвские времена со стариком Киселёвым, сообщал ему: «Встретил вашу подпись на докладной записке по вопросу о судьбе газеты «Шанхайская жизнь» от 29/VI – 1922г. Такие документы, естественно, мне не нужны, так как говорить о них нельзя…»[ 11 ] В этой докладной, вполне возможно, речь шла о финансировании газеты советской разведкой.

Затем наш герой едет в Россию – отчитаться и получить новые указания: 2 июля 1921г. комендант станции Чита-2 получает от адъютанта главкома вооружённых сил ДВР предписание выдать проездные документы «без соблюдения формальностей до ст. Иркутск т. Киселёву и т. Ивановой». Характерно, что здесь разведчик именуется его настоящей фамилией, а жена фигурирует под своей прежней фамилией из-за того, что брак был гражданским. Три недели спустя товарищ Иванова получает в Новониколаевске удостоверение, выданное на имя сотрудницы Разведупрсиба Киселёвой Екатерины Алексеевны, командированной в Москву «с секретными срочными бумагами и документами». Секретная семья приезжает в Москву, где из Штаба РККА Киселёву 16 августа 1921г. присылают записку: «тов. Данилов просил Вас сегодня прибыть к нему по Вашему докладу к 12 часам ночи». Речь шла о комиссаре Штаба РККА С.С. Данилове, который курировал военных разведчиков.

Попытался Киселёв попасть на приём к Ленину, но безрезультатно. В первых числах сентября Ленин, прочитав письмо Киселева с просьбой принять его по вопросу о политическом положении на Востоке, дал указание секретарю направить это письмо наркому по делам национальностей Сталину.

Ровно месяц спустя Разведупр откомандировал Киселёва с женой «по служебным делам» в Новониколаевск; одновременно и НКИД выправил разведчику бумагу, в которой говорилось, что он командируется в Китай «с секретным поручением и пакетом на имя военно-революционной организации «Сюй-Ся». Надо думать, пара заезжала в Новониколаевск в связи с тем, что в столице Сибири базировался разведотдел СибВО, курировавший работу нашей военной разведки на Востоке, и где, кстати, официально подвизались и Екатерина Иванова-Киселёва, и сам Дмитрий Дмитриевич.

В личном фонде Киселёва хранится когда-то зашитая под подкладку одежды курьера записка на кусочке шелка от 27 февраля 1922г., адресованная Моцному, где говорится: «Задание №59. Выясните сведения о торговом и военном флотах, принадлежавших ранее России, находящихся под командой бывш. лейтенанта Тыртова в китайских портах (по некоторым сведениям, в Шанхае), боевое и материальное состояние флота, настроение команд». А сколько было подобных записочек… 20 апреля 1922г. господин Моцный снова появляется в Шанхае, объявив о своём намерении оставаться там три месяца.[ 12 ]