Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Изящная словесность
В наши дни спрос на слова на мировом рынке падает.
Лех Валенса
Георгий Петрович
ИБО СКАЗАНО
«Эль Малэ Рахамим шохен бамеромим, хамце менуха нехона аль канфей ха-Шехина». «Властелин Многомилостивый, обитающий высоко, – начал молитву старенький раввин. – Дай обрести покой, уготованный на крыльях Шехины».
Математически точный иврит кольнул чуточку словом «многомилостивый», и тут же перевёл внимание на слово «Шехина».
Аркадий Мильман, присутствующий на церемонии установки надгробной плиты его отцу, к стыду своему понятия не имел, что обозначает слово «Шехина», но зато он лучше других знал, как милосерден был еврейский Бог к его отцу и к его давно уже умершей матери.
Родных по материнской линии немцы расстреляли, а брата отца вместе с женой закопали живьём, а потом ещё проехали для надёжности по свежему холмику трактором.
Отец с матерью всю войну провоевал в партизанском отряде в Белоруссии. Там же в августе сорок третьего года и родился Аркадий. В результате целенаправленной карательной операции отряд был разгромлен, а тех, кто чудом остался жив, смершевцы заподозрили в предательстве и начали дознание. Неизвестно, какие показания давал отец, но мать на первом же допросе заявила следователю:
– Вы что, серьёзно полагаете, что обрезанный еврей, которого за один только горбатый нос фашисты немедленно поставили бы к стенке, мог контактировать с оккупантами? Или я с моей семитской мордой могла бы живой вернуться от полицаев? Мы виноваты в том, что нас не расстреляли немцы? Ну, так сделайте это вы!
– У вас не морда, а лицо, – поправил мать уставший разоблачать невиновных пожилой следователь. Он хотел сказать «симпатичное лицо», но покосился на секретаршу, подумал немного, и этапировал семью на северный Урал на спецпроверку.
На этом милосердие Господне в отношении отца не закончилось.
На шахте, где отец работал начальником водоотлива, случилась авария: затопило штрек. Отец был признан виновным и отправлен в тюрьму на десять лет за вредительство. Освободился условно досрочно за примерное поведение через пять лет. Устроился работать начальником техснаба. Носил ждановские усики, широкие галифе и по штату имел дома казенную мебель. Аркадий хорошо запомнил чёрный кожаный диван. На деревянной спинке дивана были две симметричные полочки со слониками.
Следующий раз, тот, который наверху, ударил наотмашь по самому дорогому – по семье.
– Я вам с Розой билеты в кино купил, хорошая картина – «Сказание о земле сибирской», пойдём, Ефимыч, не пожалеешь – сказал сосед – поволжский немец, и протянул отцу два билета.
И нужно же было так случится, что именно в этот день отец купил пластинку «Что ж ты бродишь всю ночь одиноко, что ж ты девушкам спать не даешь». Крутил целый вечер ручку патефона, подпевал в лад.
– Сходите с Розочкой, а я пластинку буду слушать.
Прошло два часа, уже стемнело, но мать домой не возвратилась. Отец пошел встречать. Он открыл калитку, вышел на улицу и увидел, что Роза и сосед подходят к дому.
– Долго фильм шёл?
– Больше двух часов, все ноги отсидели – мать поправила вуаль на шляпке, и в следующую секунду отец опрокинул ударом соседа, дал пощечину матери, повернулся и пошёл домой.
«Вот, если бы Ганс стал с ним драться – много раз повторяла потом мать, – я бы их разняла, и на этом дело бы и кончилось, но он поднял с земли мою шляпу с вуалью, отряхнул её и попросил у меня извинения».
– За что? – я спросила.
– За то, что из-за меня у вас будут неприятности.
– Это у него будут неприятности.
Дальнейшее Аркадий видел сам.
– Или ты извинишься перед человеком, или я от тебя уйду, – матери шёл гнев: розовели скулы, усиливался блеск глаз, и лицо становилось ещё более красивым и значительным.
– Перед фашистом я извиняться не буду.
– Он такой же фашист, как ты – изменник Родины. Если ты хочешь знать, ты ногтя его не стоишь.
– Последнее ты зря сказала, – у отца изменилось лицо и сел от волнения голос.
Аркадий помнил, как мать швырнула в отца кувшин с молоком. Отец увернулся, кувшин выбил стекло, Аркадий выбежал, слышал, как страшно и истерично кричала мать, пробежал босиком по осколкам стекла и не порезал ноги.
Отец сменил залитую молоком рубашку, подошёл к телефону, набрал номер:
– Ганс, забери мою жену или я её застрелю.
Ганс знал наверняка, что бывшие партизаны не промахиваются при стрельбе, но пришёл, и молча опёрся плечом о дверной косяк.
Мать, в чём была, вышла с ним и больше к отцу не вернулась.
Аркадий посидел немного в сарае, он всегда убегал туда во время скандалов, зашёл в дом, спросил, где мама, отец молча погладил его по голове, взял ружьё и вышел в сарай. Раздался выстрел. Отец вернулся, из дула ружья вкусно пахло гарью.
Он снова набрал номер телефона.
– Коля, – сказал он в трубку, – у тебя выпить есть?
Трубка ответила утвердительно.
– Давай, неси, закуски навалом – я корову застрелил.
Пришёл старый приятель отца. Корову не освежевали полностью, а отрезали заднюю ногу и пьянствовали два дня. На третий день отец привёл в дом яркую женщину с кошачьей грацией и с красивой фамилией – Кадетская. У неё муж рассказал на работе смешной анекдот про счастливую жизнь и получил четвертак за антисоветскую пропаганду, а через неделю забрали в очередной раз за растрату отца, и Аркадий ушел к матери.
В малюсеньком домике-насыпушке у Ганса кроме матери ютились две сестры и какая-то дальняя родственница – тетя Тина. Они жили в гордой нищете, соблюдали в домике стерильную немецкую чистоту, заваривали кипятком прокалённый дочерна ячмень с сухарями, называли напиток – «кофе» и пили его из пол-литровых банок. Аркадий никогда раньше не пил самодельный кофе из пол-литровых банок, поэтому в новой семье ему очень понравилось.
Отец отсидел три года, освободился и уехал в город Шахты, где его ждала Кадетская. Рассказывали потом, что муж Кадетской приезжал к ним после тюрьмы, но она предпочла остаться с отцом.
Через тридцать лет Аркадий ехал из Сочи. В купе поезда было так жарко, пьяные попутчики были настолько непереносимы, что он не выдержал и вышел в Ростове, решив дальше добираться самолётом.
Аркадий поднял руку, пытаясь поймать такси до аэропорта, и в это время диспетчер объявила по громкоговорителю, что автобус в город Шахты отбывает через пять минут.
Через два часа Аркадий подходил к хрущёвской пятиэтажке. У подъезда на лавочке сидела старенькая Кадетская.
«Аркадий приехал», – сказала она так, как будто бы видела Аркадия вчера, а не тридцать лет назад, и заплакала.
– Как отец? – у Аркадия защемило сердце от нехорошего предчувствия.
– Плохо.
– Болеет?
– Консерву съел, кильку в томатном соусе, теперь живот болит, наверное, отравился.
Аркадий вошёл в дом. На убогом диванчике, накрытый застиранным одеяльцем, спиной к нему лежал отец. Аркадий наклонился над ним, отец почувствовал его взгляд, повернулся к нему лицом и волной мурашки у сына по спине – на него смотрел его седой двойник.
– Недаром мать приговаривала, когда била: «точный отец», – Аркадий помог отцу встать, обнял его, заплакал, мучительно пытаясь выровнять исказившееся лицо, – так, как плачут сильные неслезливые мужики, и отец не сдержался, и тоже заморгал, уткнувшись мокрым лицом в шею сына. Так и стояли, обнявшись, стыдясь слёз.
– Господи, вы и ростом, и комплекцией, как две капли, – Кадетская утиралась углом косынки.
– А Ганс не бил? – отец тревожно взглянул на Аркадия.
– Никогда.
– Я ему написал из тюрьмы: «Пальцем тронешь – убью».
– Да он и так бы не бил. Он хороший был мужик. В прошлом году умер.
– А мать била?
– Убивала. И всё из-за тебя, она же не меня била, а тебя в моём лице, – Аркадий умышленно улыбнулся, чтобы смягчить упрёк и обнял за плечи отца, боясь его обидеть, – не могла тебе простить, что ты сам предложил её Гансу.
– А почему на письма не отвечала, почему от алиментов отказалась?
– Все потому же. Я ведь уже взрослым специально посмотрел кино «Сказание о земле сибирской» – больше двух часов фильм идёт.
– Кто старое помянёт, тому глаз вон, а мать я всегда любил.
Аркадий покосился на Кадетскую, но она никак не отреагировала на слова отца – то ли не расслышала, то ли и без признания знала правду.
Через два года умерла Кадетская, а ещё через год отец появился у матери на Урале. Открыл дверь, прислонился плечом к косяку, точно так, как это сделал Ганс тридцать три года тому назад и спросил:
– Поедешь со мной в Израиль?
– А ты почему меня тогда не задержал?
– А ты почему мне сказала, что я его пальца не стою?
– Чтобы тебя побольнее уесть.
– Так поедешь со мной? Поедешь?
– А Аркадий поедет?
– Аркадий с женой уже там.
* * *
Аркадий невзлюбил Израиль сразу и навсегда. И дело было не в израильтянах, хотя вид еврейских ортодоксов выводил его из себя безмерно. Причина была другая. Он, выросший в тайге, не мог влюбиться в Восток, в эти камни, сушь, безводье и безлесье.
Попади он в Ливан, Иорданию или Египет – он точно также затосковал бы по Уралу. И когда, промаявшись несколько лет в земле обетованной, они вернулись домой, первое, что они сделали с женой – пошли на берег Камы, омыли ступни и лицо, посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, запели, стараясь подражать Людмиле Зыкиной: «Когда придёшь домой в конце пути, свои ладони в Волгу опусти».
И что интересно? Израиль он не полюбил, а магнитофонные кассеты с эмигрантскими песнями, впервые услышанные там, бережно хранил. Вот уж точно: что прошло, то будет мило.
Когда умерла мать на Святой земле, он не приехал на похороны – не успел. Присутствовать на погребении отца тоже не было возможности, а вот на заранее запланированную установку надгробной плиты он прилетел.
* * *
«На крыльях Шехины, – раввин повысил голос до уровня трагичности, – на ступенях святых и чистых, лучащихся сиянием небосвода, душе Марка, сына Ефима, отошедшего в вечность; ибо, не беря на себя обета, я обещаю пожертвовать на благотворительность, чтобы была память о его душе, – да обретет он покой в Саду Эдемском».
«Три тысячи лет назад, как минимум, написана молитва, – думал Аркадий, – и уже в то время призывали к благотворительности. Умнее нас были предки наши, безусловно, умнее».
Ещё он думал о том, как поэтична и благозвучна молитва, ловил себя на мысли, что нет у него соответствующего настроя в душе – не было той непереносимой жалости к умершему отцу, как тогда, когда он увидел его живого через тридцать лет разлуки.
Он попытался понять, почему он так горько плакал тогда? Аркадий подумал и решил, что слёзы эти были от жалости к себе, выросшему хоть и с хорошим, но с неродным человеком, а ещё жальче было отца и мать, всю жизнь проживших врозь, и всё из-за чего? По какой причине всё пошло наперекосяк? Жизнь, вся жизнь была поломана из-за обоюдного иудейского упрямства, из-за отсутствия самого малого, но такого дорогого – снисходительности.
Аркадий огляделся. Вместе с ним стояло ровно одиннадцать человек. Квота. Без нее раввин не начал бы молитву. Вспомнилось, как его точно так же пригласили однажды на церемонию открытия памятника. Он не знал покойного, стоял лицом к раввину, а сзади, прячась за его спиной, весёлый жулик с Мясоедовской улицы – Гриша Перельман – рассказывал ему шёпотом скабрезный и очень смешной анекдот про негодяя Вовочку. Кого гребёт чужое горе?
«Посему да укроет его властелин милосердия под сенью крыл своих навеки и приобщит к сонму вечно живых душу его! В Боге удел его! Да почиёт он на ложе своём в мире! И скажем: Амен», – раввин закончил молитву.
Аркадий поблагодарил присутствующих, постоял один около могилы, досадуя на себя за чёрствость, и пошел к выходу. Уходя, он обернулся, и вдруг больно пронзила мысль о том, что отныне он уже ничей! Вот был он чей-то сын, а теперь уже никто и никогда не скажет ему: «сынок». Осознание собственного позднего сиротства скорбью сдавило сердце, но в то же время стало морально легче оттого, что он не остался равнодушным на могиле отца, оттого, что опечалился всё-таки и не зачерствел душой окончательно.
У самых ворот Аркадий посторонился, пропуская очередную процессию во главе с раввином. Люди в черных кипах торопливо прошли мимо него к выходу, а, чуть поотстав, за ними шла женщина. Он не понял – была ли она с ними или приходила на кладбище одна. Солнце светило ему в лицо и, может быть, поэтому ему показалось, что её волнистые пшеничного цвета волосы отливают золотом. Она мельком взглянула на него, и этого было достаточно, чтобы он успел выставить ей диагноз – она не еврейка. Он знавал евреек рыжих, русых и абсолютно блондинистых, но в этой женщине он не нашел ни одной семитской черты.
«Я жрец Изиды Златокудрой, и я родился в храме Фта, и дал народ мне имя – мудрый, за то, что жизнь моя чиста» – он шёл за ней, пытаясь вспомнить автора стихов.
Женщина обернулась, перехватила его заинтересованный взгляд и у неё изменилась походка. Аркадий отметил перемену, но если бы его спросили, в чём конкретно изменилась поступь молодой женщины, он не смог бы ответить определенно. Будучи неплохим рассказчиком, и, зная это, он, получая новые впечатления, всегда старался сразу же поточней облечь увиденное в словесную форму, чтобы потом, описывая произошедшее, он смог бы лучше сформулировать мысль и произвести на слушателей большее впечатление. Он перебрал в уме несколько вариантов, ничего оригинального не придумал, остановился на версии, что у незнакомки была фигура, а вот теперь – стан. Потом он решил, что это, в сущности, одно и тоже, а в это время от толпы отделился седовласый мужчина кавказской внешности; он подождал женщину, они сели в машину и уехали.
Женщина не обернулась, садясь в машину, и это обстоятельство не сильно расстроило Аркадия. Кобеляж у могилы отца – это свинство. А если даже и не у могилы, то всё равно у него не было времени даже на очень маленький роман. Он уже выписался из гостиницы, решив заехать к приятелю в Бат-Ям, посидеть с ним, обменяться сплетнями, выпить за помин души отца по русскому обычаю, переночевать у него, и утром прямо от него отправиться в аэропорт.
Аркадий без труда нашёл квартиру друга, нажал на звонок – дверь не открыли. Из соседней квартиры вышел хорошо прожаренный солнцем мужчина. Аркадий хотел обратиться к нему на иврите, но взглянул ему на ноги и спросил по-русски:
– Натан Лернер – никуда не уехал?
– Как вы узнали, что я из России? Все говорят, что я вылитый сабра[ 1 ]
– Сабры не носят носки. Они надевают сандалии на босую ногу.
– Я удивляюсь, как они ноги не стирают, – мужчина осмотрел собственные ноги, в белых носках, как будто он увидел их впервые, – а Натан перебрался в Хайфу, он там работу нашел. Что же вы ему заранее не позвонили?
– Хотел сюрпризом.
* * *
Смеркалось. Аркадий зашёл в лавку, купил пива «Маккаби», чипсы и спустился к морю. Он прошел мимо недостроенного американцами отеля «Хилтон» (его начали возводить ещё при нем), разулся, походил по почти безлюдному в этот час пляжу, вдыхая запах водорослей и приятно ощущая натруженными за день босыми ступнями влажный мелкий песок, открыл о край волнореза бутылку, сел на сумку и с наслаждением сделал большой глоток. Почти мгновенно пиво притупило усталость, но приятно оживило при этом мыслительный процесс:
«А вот интересно, эта женщина, у которой изменилась походка и фигура превратилась в стан после того, как она поймала мой взгляд, что она делала на кладбище? Есть в ней что-то необычное. Определенно есть. Глаза? Да, пожалуй, глаза. Такие глаза называют лучезарными? Нет, – возражал Аркадий сам себе, – лучезарным бывает лицо. Или всё-таки глаза?».
Аркадий не успел закончить размышление. К нему подошёл приятный молодой человек в спортивном костюме фирмы «Адидас». Он присел рядом на песок, достал сигарету, попросил прикурить. Аркадий протянул ему зажигалку.
– Как вычислил?
– У тебя на сумке написано «Спорт» по-русски.
– Живёшь рядом?
– Если бы. Я в Холоне живу.
– Я тоже в Холоне жил. А почему в спортивном костюме?
– Представляешь, выбежал из дому за сигаретами, и дверь захлопнулась. Позвонил в службу по вскрытию замков без взлома, они требуют деньги вперед. А у меня деньги дома остались. Зашел к соседке, – она из Киева, попросил взаймы – не дала, сучка. Главное, бабки на комоде лежат, а она говорит: «Денег нет». Вот гадина!
– Эмиграция портит людей. А сколько они просят?
– Двести пятьдесят шекелей!
– Инфляция в стране. В моё время – за сто тридцать вскрывали. В Холоне, по крайней мере, мне лично за сто тридцать двери открыли.
– Сейчас таких цен уже нет. Я вот тут, – молодой человек показал рукой на строения рядом на берегу, – договорился за двести, но деньги, говорят, вперёд.
– Утром деньги, вечером стулья?
– Вот именно, а где я их возьму? А ты что тут делаешь? – Сменил тему незнакомец и протянул руку: – Феликс.
Аркадий пожал протянутую руку, назвал себя.
– Я к отцу на кладбище приезжал. Сегодня надгробную плиту установили. Завтра улетаю. Хотел переночевать у друга, а он в Хайфу переехал.
– У меня переночуешь, я сейчас один живу, жена с дочерью в Киев укатили. Главное – двери открыть. Зачем тебе деньги на гостиницу тратить. Они же берут за сутки, а тебе только на одну ночь надо. А как тебе нравятся наши земляки? Главное, деньги на комоде лежат, я их своими глазами вижу, а она не даёт. Недаром про нас анекдоты сочиняют.
– Я хотел маслины с собой купить – мне заказали, а я позабыл. В аэропорту ведь не купишь? – говорил Аркадий, прокручивая в уме предложенный вариант.
Феликс производил благоприятное впечатление. Похоже, было, что он не врёт. И зачем, действительно, отдавать за одну ночь в отеле сто пятьдесят шекелей, если можно переночевать бесплатно? А больше всего хотелось доказать приятному молодому человеку, что не все русскоговорящие евреи жмоты. Вот он – Аркадий, например, совсем не жмот.
– У меня дома четыре трёхлитровые банки маслин стоят. Я их сам по арабскому рецепту замариновал. Вот такие – Феликс показал размер олив на собственной фаланге. Язык проглотишь. Я их сам не ем. Дам тебе одну банку.
– Зачем дашь, я их у тебя куплю.
– Дам, – повторил Феликс, внимательно, как психиатр на больного, посмотрев на Аркадия, – твоей жене от меня подарок.
– Где этот специалист по вскрытию замков без взлома сидит?
– Да вот через улицу.
– Пойдем, я уплачу. Только я сам ему деньги дам.
Они пересекли улицу.
– Подожди, надо ему звякнуть, а то вдруг этот людоед на вызове.
Феликс заскочил в телефонную будку, плотно закрыл за собой дверь, набрал номер, о чём-то очень коротко осведомился и тут же вышел.
– Дома, слава богу. Пойдём, пока не убежал.
Они прошли параллельным переулком к облезлому дому.
– Давай деньги, – Феликс протянул руку.
– Я сам ему отдам.
– Нет, так не пойдет! Я же ему наврал, что у меня никого в городе знакомых нет и занять не у кого. Поэтому он мне цену скосил. Он тебя увидит – сразу цену поднимет. Ты что, их не знаешь, что ли?
Аркадий помедлил секунду и достал бумажник. Он знал, что в подобных домах нет запасного выхода – значит, сбежать Феликсу не удастся.
Феликс взял деньги и скрылся в подъезде. Аркадий подождал с полчаса и зашёл в дом. Он поднялся на первый этаж и потянул на себя ручку ближайшей двери. Дверь открылась. Аркадий вошёл в пустую квартиру, споткнулся о корыто для размешивания цемента, увидел рулоны старого линолеума на полу, открытые окна спальни и всё понял.
* * *
– Это «Адидас» тебя кинул, – говорил русскоязычный таксист по дороге в аэропорт, тепло поглядывая на Аркадия. Таксисту было приятно, что обманули Аркадия, а не его, и потому он проникся симпатией к пассажиру. – Это у него кличка такая. Всегда в спортивном костюме ходит. Он наркоман, его в Холоне каждая собака знает. В России убили бы давно, как собаку, а у нас нет. – Он помолчал немного и добавил: – У нас ведь как, у жидов? Херовенький, но свой.
– Аркадий просидел в аэропорту всю ночь. Спать сидя он не умел и надеялся уснуть в самолёте. Мягкое кресло лайнера – это единственное место, где он мог уснуть, не будучи в горизонтальном положении. Но утром в связи с метеоусловиями рейс задержали сначала до обеда, потом ещё на два часа, потом ещё; он зевал, вертелся на жёстком сиденьи, пытался хоть на миг забыться сном – всё безуспешно.
Аркадий сидел с закрытыми глазами и прокручивал в уме вчерашнее происшествие. Он точно знал, где он прокололся. Феликс звонил специалисту, не опустив монету в прорезь телефонного аппарата. Как это он – стреляный воробей, не обратил внимание на такую существенную деталь? Да, конечно, этот аферист гениально изобразил разговор с мастером и этим развеял у него последние сомнения.
Мимо него, отбивая весёлый ритм каблуками, волнительно обдав его запахом дорогого парфюма, прошла женщина. Легонько скрипнув откидным сиденьем, она присела рядом с ним.
«Так энергично стучат каблучками при ходьбе только молодые особы. – Аркадий попытался, не глядя, определить возраст присевшей рядом дамы. – И потом этот запах! Так должны пахнуть только роскошные женщины».
Он приоткрыл веки, повернул голову и увидел, что рядом с ним сидит она. Да – это была она, та Златокудрая, у которой стан, а не фигура.
– Уж не снитесь ли вы мне? – Аркадий улыбнулся незнакомке. – Вы знаете, когда вчера на кладбище вы прошли мимо меня, и я увидел ваши чудесные локоны, у меня всплыло в голове вот это: «Я жрец Изиды Златокудрой и я родился в храме Фта и дал народ мне имя мудрый за то, что жизнь моя чиста». Правда, у меня появилось сомнение: а Изида ли она? Проклятый склероз! Может быть – Исида? Может быть, но Изида вам подходит больше! Когда я был маленький, у нас в городке на Урале ходил очень милый сумасшедший и постоянно цитировал эти стихи. Убей, не знаю, кто автор. Я вообще ужасно отупел с возрастом. У меня полная голова чужих изречений, и ни одной своей мысли. А ещё этот сумасшедший знал наизусть «Соленую купель» Новикова-Прибоя, а ещё он имел первый разряд по шахматам и на вопрос, как здоровье, всегда отвечал: «Скоро меня будет судить Блок и Маяковский». А можно я буду называть вас Изидой Златокудрой?
– Он совсем не сумасшедший.
– Кто?
– Ну, тот, который говорил, что он жрец Изиды Златокудрой.
– Конечно, нет. Сумасшедший я. Вы видели когда-нибудь, чтобы человек в моём почтенном возрасте отдал добровольно молодому человеку в модном спортивном костюме «Адидас» просто так двести шекелей?
– Видела, и не одного. Этого молодого человека так и зовут «Адидас». Он наркоман.
– Мне это нравится. Все знают, чем промышляет этот спортсмен, а он всё ещё не за решёткой. Либеральная страна. Вы тоже жили в Холоне?
– Нет, я живу в Кирьят-Шерете, но у нас он тоже персона известная.
– В Кирьят-Шерете? Значит, я ещё не совсем отупел, потому что я правильно определил вчера национальность вашего спутника. Я решил, что у него кавказская внешность и не ошибся. Кирьят-Шерет – это маленькая Грузия.
– Он из Абхазии. Это брат моего мужа.
– А что с мужем?
– Он умер.
– Отчего?
– От тоски. Он – журналист, здесь мыл посуду в грузинском ресторане.
– Примите мои соболезнования. А куда вы летите?
– В Тбилиси.
– У вас тоже задерживается вылет?
– Тоже. Зимой в Израиле часто проблемы с вылетом.
– Я вчера, когда за вами шёл, придумывал, с чего начать разговор. И знаете, что я придумал? Если бы вас не увёз от меня седовласый красавец, я бы подошёл к вам и спросил, а не знаете ли вы, что обозначает Шехина? Потом я решительно отмёл этот вариант.
– Почему?
– Во-первых, потому, что вы русская, а русские женщины хоть и лучшие в мире, это несомненно, но очень даже могут беспричинно нахамить и испортить пожилому человеку настроение. А во-вторых, вы могли не знать ответа на вопрос и тогда я поставил бы вас в неловкое положение.
– Шехина – это божественное присутствие, то есть проявление Бога в сотворённом им мире.
– Так! Вы не только красивая, но ещё и умная. Что редкость. Если вы считаете, что я сказал пошлость, я беру комплимент обратно и приношу вам свои извинения. Это всё из-за недосыпания. Я из-за вашего Адидаса не сплю уже почти сутки. Но я сказал правду. А откуда вы знаете про Шехину?
– Я проходила гиюр. Изучала иудаизм. Это из молитвы «Эль Малэ Рахамим».
– А вы можете спать сидя? Вы знаете, я совершенно не могу. Зеваю до хруста в челюстях, но не сплю. У меня, наверное, глаза красные, как у кролика?
– Хорошие у вас глаза, зачем вы на себя наговариваете? Вам надо кофе с коньяком выпить. Уснуть вы не уснёте, но взбодритесь обязательно. У меня растворимый кофе и термос с кипятком всегда с собой. Я ужасная кофеманка. Без кофе я увядаю.
– Это идея. Я тут на втором этаже видел мерзавчики французского коньяка «Шантрэ». Я беру коньяк. Там на улице под финиковой пальмой есть скамейка. Там и взбодримся.
– Мне нельзя пить коньяк. Со мной даже с малой дозы алкоголя происходит что-то невообразимое. Я становлюсь отвратительно правдивой, что не всем нравится, я делаюсь распущенной и почти сальной, а ещё я становлюсь непереносимо болтливой.
– Это безумно интересно. А еще интересней увидеть вас распущенной. Я убеждён, что вам идёт распущенность. И о чём же вы болтаете?
– Как это о чём? Всегда об одном и том же. Об Абхазо-Грузинском конфликте. Я пережила в Сухуми весь этот ужас с начала до конца и чудом осталась живой. О чём же мне ещё говорить.
– Все! Начинаем эксперимент. Вы будете патологически пьянеть, а я как врач буду наблюдать клинику.
– А неотложную помощь окажете?
– Окажу.
Они вышли из здания аэропорта, уселись на скамейку под пальмой, заварили в крышечке из-под термоса кофе, плеснули туда коньяку, и сделали по очереди по глотку.
– Пора познакомится. Меня зовут Аркадий, а вас?
– Меня зовут Тамарой, но вы же обещали называть меня Изидой Златокудрой.
– Скажите мне, о, Златокудрая Изида, что вы делали на кладбище?
– Установили памятник очередному родственнику мужа. В Абхазии они долгожители, а здесь умирают – не успеваем хоронить. А вы что делали на кладбище?
– Отцу надгробный памятник установил. А что это за мерзкие птички на дереве? Вы замечаете, что чем громче мы с вами говорим, тем громче они кричат. Финики не могут поделить?
Подул ветер, и на подол Изиде упало несколько фиников.
– Вот и закуска. Смотрите, как мы будем их есть. Вы уляжетесь, наконец, горизонтально, положите голову мне на бедро. Вы ведь хотите этого? Хотите ощутить затылком мягкое тепло моего тела? Конечно, хотите. Я буду надкусывать половиночку плода, а вторую половинку буду давать вам, держась за косточку. Вы будете открывать рот, а я буду вас кормить. Есть в самой такой манере кормления нечто эротичное. Самый лучший секс – секс виртуальный. Правда? И я буду болтать, и моя болтовня будет действовать на вас, как снотворное и вы хоть чуточку вздремнёте.
– До сегодняйшего дня болтовня приятной женщины действовала на меня противоположным образом. А виртуальный секс называется – петтинг.
– Нет. Петтинг – это другое. Не спорьте со мной, я – специалист, можно сказать, профессионал. Вы, мужчины примитивнее нас в этом вопросе.
– А давайте хоть на период кормления перейдём на ты.
– Не перейдём. Так мы все испортим, и не спорьте со мной. Мужчины умные из книг, а мы умные от рождения. Вот видите, я тоже цитирую чужие мысли. Ваша манера обольщения безукоризненна, но не нужно ничего этого. Вы думаете – это вы меня совращаете? Это я выбрала вас на кладбище и, взглянув на вас, мысленно позвала вас за собой. И вы пошли.
– Расскажите мне про мою манеру обольщения.
– Пожалуйста. Вы начинаете с очень нестандартного хорошо продуманного комплимента и потом путём частого вкрапления его в нить разговора заставляете поверить в него. Я же повелась на Изиду Златокудрую? Повелась.
Вы безоглядно самоироничны и это умно. Море побеждает реки, потому что оно ниже их. Единственный ваш прокол – это лёгкая кокетливость. Вот вы сегодня несколько раз упомянули про ваш почтенный возраст, и если бы я поинтересовалась вашим возрастом, вы бы непременно спросили: «А сколько вы мне дадите?». Спросили бы с затаённой надеждой, что вам дадут меньше лет, чем вы имеете в метрике о рождении. Вы же точно знаете, что вы импозантный мужчина в самом соку и что выглядите моложе своих лет. Обыкновенный приём старой потаскухи.
– Грубо.
– А я вас предупреждала, что буду резать правду-матку в глаза. Не надо было поить меня коньяком. Самый главный ваш козырь знаете в чём? Вы предельно откровенны. А откровенность в разговоре с противоположным полом – это почти интим.
– Вы тоже предельно откровенны.
– Только когда я выпью. Хотите, я вам скажу, о чём вы сейчас думаете. Вы в процессе разговора незаметно прижались головой к моему телу, и когда я смеюсь, вы щекой ощущаете дрожь моего живота. Это возбуждает вас необычайно. Больше, чем если бы вы увидели меня обнажённой. А ещё я знаю, что при первом сексуальном контакте с новой дамой вы, как и большинство нормальных мужчин, страшно боитесь прийти к финалу раньше партнерши. А если, не дай бог такое с вами произойдёт, то вы будете расценивать это, как личную трагедию. Вы все хотели бы быть в постели столь же пролонгированы, как увиденные вами на экране телевизора сексуальные роботы из дешёвых порнофильмов. И невдомёк вам, что есть определённый сорт женщин, которых совершенно не интересуют ни количество, ни качество вхождений. Эти тонкие, необыкновенно чувственные женщины взрываются именно тогда, и только тогда, когда в себе ощущают первый удар излияния. Самым глубоким местом ощущают, и не отпускают вас потом до тех пор, пока не выжмут из вас последнюю каплю сладости. Как вы не можете понять, что тупое неутомимое размеренное движение поршня – это так скучно. Я лично при этом всегда ощущаю себя цилиндром.
– Цилиндр – мужского рода.
– Значит, я ощущаю себя при этом цилиндрой, а еще смешней – цилиндрихой. И зачем влетать в мадам на космической скорости? Это так ординарно. Я, например, обожаю ощущать по миллиметру, расширяющее меня проникновение. Вот, вы, судя по всему, стайер в постели и весьма гордитесь этим. А мне было бы намного интересней, если бы вы были закомплексованным интеллигентиком с сексуальным неврозом и с абсолютно неуправляемым извержением. Вы бы стыдились своей неполноценности, а я бы вас утешала. Это так по-бабски.
– Златокудрая Изида! Я торжественно обещаю вам переквалифицироваться в спринтеры. Давайте сдадим билеты, возьмём номер в отеле «Ами», и будем проникать друг в дружку буквально по микрону, и слушать при этом шум прибоя.
– Романтично, но не пойдём. Я останавливалась в этом отеле, когда приехала в Израиль. Там тонкие перегородки и мой сосед привёл в номер темнокожую проститутку. Она кричала от чувств, как резаная, и я всю ночь не могла уснуть.
– На эту тему у Губермана есть стишок. Только он не совсем приличный.
– Пугать меня пьяную нецензурными выражениями – это всё равно, как пугать ежа голой задницей. Я забыла вам сказать про ещё одну интересную особенность моего опьянения: трезвую меня коробит от мата, а пьяная я нахожу в дозированном мате необыкновенную прелесть.
– Тогда слушайте:
Мы закрыли все окошки,
Но уснуть мы не могли,
Ночью так кричали кошки,
Будто тигры их е..и!
– Ой, какая прелесть? – Она сгибалась при смехе и он, воспользовавшись моментом, чуть приподнял голову и украдкой обозначил поцелуй на упругой округлости её груди. – Ой, я не могу, какая прелесть! Всё, переходим на ты. После подобных поэтических упражнений малокровное тургеневское «вы» считаю неуместным. Сейчас моя очередь говорить пошлости типа: «Я вас знаю немного, а такое впечатление, что знаю вас всю жизнь». Молчи, ничего не говори, всё испортим, – она закрыла ладонью его рот. – Я знаю, чего ты сейчас хочешь. Больше всего на свете ты хотел бы сейчас лежать затылком не на бедре, а между моих бедер. А потом ты захотел бы перевернуться, и уткнуться лицом мне в пах, ощутить ни с чем не сравнимый запах вожделенной самки или, если ты находишь моё выражение грубым: вдохнуть божественный аромат женской сущности, и вздрогнуть от болезненно сладкого напряжения внизу живота.
Он целовал без конца её душистую тёплую ладонь, брал в рот её пальцы поочередно, кончиком жадного языка едва ощутимо дотрагивался до ногтевых фаланг, чуточку прикусывал их, и она не отнимала руку. Потом они ещё разбавили кофе коньяком, а потом случился с ним эффект запредельного торможения, возбуждение сменилось успокоением, и он действительно стал забываться сном под её рассказ.
– Какой мерзавец первым придумал такое определение: «Абхазо-Грузинский конфликт?». Конфликт – это когда муж повздорил с женой из-за пустяка. Нет, если рассмотреть значение слова энциклопедически, то конфликт произошел от латинского слова Conflictus – столкновение. Хорошо, пусть будет столкновение. Тогда скажите мне, сколько человек нужно убить, чтобы столкновение превратилось в войну? Когда я об этом думаю, я всегда вспоминаю моего любимого – Александра Новикова:
А войну войной никто не называл,
Окромя солдатиков,
А тыловой мордастый генерал
Слал все интендантиков.
Столкновение! Ты себе не представляешь, какой это был ужас. А самое страшное было в том, что трусливые журналюги в то время стыдливо называли этот кровавый кошмар конфликтом. Конфликт! У меня маму убили в первый день войны. Грузинский вертолёт нанёс ракетный удар по зданию Абхазского парламента, и осколок попал маме в висок.
– А из-за чего всё началось? Я так тогда и не понял. – Аркадий открыл глаза.
– Ты думаешь, я поняла? Из-за какого-то пустяка. Все кричали про конституцию и суверенитет и все провозглашали благороднейшие лозунги. А потом началась бойня. Все ожесточились и истребили в себе остатки благородства. Сначала убивали абхазов, потом абхазы убивали грузин. С моим мужем учился на журфаке Миша Джинчарадзе – его убили и расчленили.
– Кто убил?
– Точно не знаю. Там же потом появились конфедераты и звиядисты. В общем, всё это ужасно и бессмысленно, как и в русском бунте. И все говорили «Чвентан арс Гмерти» – Бог с нами, и с именем бога творили мерзости. У моей соседки на её глазах убили прямо во дворе её дома двух сыновей, двух красивых мальчиков, и она ходила безумная по городу в страшных седых космах и выла. Она выла безостановочно и жутко, как раненая волчица. И было страшно на неё смотреть. А потом меня арестовали и привели в военную прокуратуру.
– За что?
– Моя мама перед войной познакомилась на вокзале с одинокой женщиной. У неё на руках была маленькая девочка. Мама пожалела её и взяла к себе жить. А когда её убили, та женщина испугалась, что я попрошу её освободить мамину квартиру, и написала на меня заявление, будто бы я – грузинская шпионка. Это очень серьёзное обвинение. Шпионов во все времена расстреливали без суда и следствия. Сухуми не был исключением. У меня ведь муж был грузинский еврей. Меня привели к Гасану. Я не знаю его фамилии. Все обращались к нему по имени. Когда я вошла, он стоял у окна.
– Где твой муж? – спросил Гасан и подошёл к столу.
– Он уже год живёт в Израиле.
– Но ты русская?
– Да, я русская.
– Как можешь доказать, что мужа нет в Тбилиси?
– Можно позвонить ему в Израиль.
– А ты знаешь, кто на тебя написал заявление?
– Не знаю, но догадываюсь.
– А за что она тебя ненавидит?
– Она боится, что я попрошу её освободить мамину квартиру.
– Мать брала с неё деньги за проживание?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она её девочку любила, как свою.
Гасан потянул на себя ящичек стола, достал пистолет и протянул его мне:
– Застрели её, я разрешаю.
– Нет, я этого сделать не смогу.
– Больше я ничего не могу тебе предложить, – сказал Гасан, и отпустил меня домой.
– Давай ещё по глотку микстуры?
– Давай.
– Я тебя утомила своей болтовней?
– Ну, как тебе не стыдно?
– Не успела я зайти домой, как услышала шаги в коридоре. Посмотрела в глазок и увидела, что перед моими дверьми стоят те же солдаты, которые уводили меня в прокуратуру. Я схватила сумочку с документами, и с моего балкона перелезла на соседский. Чуть не сорвалась с третьего этажа, распорола ногу о кусок арматуры, а самое страшное – выронила сумочку. И соседи-абхазы не только не сдали меня, но ещё и ходили искать в кустарнике сумочку с документами.
– Нашли?
– Слава Богу, нашли. У меня в сумочке уже лежал билет на рейс Тбилиси – Тель-Авив. Потом воспалилась рана на бедре, поднялась температура и в таком состоянии я, ночами, минуя блокпосты, добиралась до Тбилиси. В общем, утомила я тебя, признавайся.
Аркадий приподнялся и сел.
– Я хочу поцеловать твой шрам.
– Нельзя.
– Ну, почему?
– Нельзя, потому что он высоко и на внутренней стороне бедра.
– Тем более хочу. Я умоляю тебя.
– Он некрасивый, заживал вторичным натяжением, его же не зашивали.
– Я умоляю, – Аркадий стал перед ней на колени, давя ими упавшие с пальмы финики.
Она задумалась на миг, потом с решительным лукавством огляделась, удостоверилась, что рядом нет людей, невыносимо медленно приподняла подол, и он увидел розовый жгут неровного шрама, стыдливой синусоидой уходившего по внутренней поверхности бедра под белое кружево белья. Он осторожно дотронулся губами до шрама, целовал всё выше и выше, и она, уступая ему, податливо раздвигала ноги всё шире и шире, а когда он дошёл до томившегося под тканью трусиков курчавого бугорка, она зажала на мгновение его лицо нежным шёлком бёдер, и тут же отстранила его от себя.
– Не надо, мы всё испортим, всё испортим и потом себе этого не простим. Будем каяться, а счастье – это удовольствие без раскаяния. Встань, пожалуйста, с колен, неудобно.
Аркадий встал, присел на скамью рядом. Колотил пульс молоточком в виски, дрожали руки.
– А как ты думаешь, почему Гасан меня отпустил?
– Потому что ты красивая.
– Ну, я серьёзно спрашиваю.
– И я серьёзно.
– А почему потом передумал?
– Потому что когда, уходя, ты повернулась, то почувствовала спиной его заинтересованный мужской взгляд и у тебя изменилась походка и фигура превратилась в стан.
«Начинается регистрация билетов на рейс Тель-Авив – Тбилиси», – голос диктора бесстрастно сделал сообщение на иврите, потом на английском, потом на русском.
Она поднималась по трапу самолёта последней, и, навсегда исчезая в проёме дверей, обернулась на миг и махнула ему посадочным талоном, как платком.
* * *
Аркадий стареет по классической схеме: сначала наступает охлаждение к друзьям, потом к женщинам, потом к жизни. К женщинам он ещё не охладел, хотя и утратил прежнюю пылкость, но в отношениях с друзьями наступила некоторая перемена. Он ещё показательно хлебосолен, внешне радушно принимает друзей – «накрывает поляну», но сам уже старается в гости не ходить.
«В моём возрасте приличные люди уже не имеют много друзей», – цитирует он сам себе высказывание известного актёра.
Он выпивает с друзьями «для разговору», знает заранее их шутки, хохмы, приколы; тайком позёвывает, искусно прикрыв ладонью рот, и всё посматривает незаметно на часы. Алкоголь он переносит хорошо, но в компании пьёт немного, потому что после последнего посещения Израиля, всегда после застолья у него остаётся неприятное ощущение, что вот ещё бы немного, ещё бы одну только рюмочку, и он утратил бы бдительность и наговорил бы лишнего. Поэтому, совсем, не будучи пьяницей, он предпочитает выпивать в одиночестве. Когда уезжает к матери в деревню жена (это случается не часто), он терпит до ночи, потом звонит ей, жалуется, что его опять достал разговорами крепко пьющий их общий знакомый, предупреждает жену, что он отключит телефон, чтобы этот алкаш его не разбудил, после чего с заговорческим видом он вытаскивает штекер из телефона.
– Купи себе телефон с определителем, – советует жена, – загорится номер этого пьяного идиота, ты его заблокируй и спи себе спокойно.
– Наша АТС не определяет его район, – возражает Аркадий.
На самом деле он не покупает телефон с определителем потому, что он не доверяет современной электронике. Он стал суеверен и боится, что в суперсовременном аппарате может замкнуться какой-нибудь анодик с катодиком, и телефон включится самопроизвольно, а ночью ему позвонит жена или какая-нибудь профурсетка, и они по голосу определят степень его опьянения и испортят праздник. Примитивное же, ручное извлечение штекера из гнезда телефонного аппарата гарантийно исключает постороннее вмешательство в его личную жизнь.
Он напивается в лом. Ставит на бесконечный повтор песню Александра Новикова «Сон в столыпинском вагоне». Подпевает, частенько со слезой на глазах:
Через плечо струились волосы
И мне впадали прямо в горсть.
Потом с пьяной растроганностью он обращается к автору:
– О, достойнейший из антисемитов! Не обижайся, Александр! Не я же намарал твоё бессмертное: «Выплеснуть бы в харю этому жиду, что в коньяк мешает разную бурду».
Александр! Ты лучший из живущих на земле бардов! Ты мужик! Ты не пидар! Ты – замечательный поэт! Признайся, это ты про неё написал? Это же у неё струились волосы и мне впадали прямо в горсть. Властелин Многомилостивый, обитающий высоко! Как она там, на Святой земле? Унеси меня к ней на крыльях Шехины!
Аркадия не угнетает алкоголь. Он в диком возбуждении и может в таком состоянии выпить ведро. Он трезвой походкой идёт на кухню, берёт большой кухонный нож, заходит в зал, приставляет острое лезвие очень близко к набухшей в локтевом сгибе кубитальной вене, делает решительное режущее движение, но не касается вены. Он хотел бы брызнуть тёмной венозной кровью на зеркало – эти намерения он всегда репетирует перед зеркалом – и улететь на крыльях Шехины к ней, к его Златокудрой, но каждый раз, боясь сделать себе больно – одумывается и относит нож обратно на кухню.
Новиков поёт:
Окурков белые скелетики
Задохлись в собственном чаду.
Ты голая, в одном браслетике,
В каком, не помнится, году.
– Гениально! – кричит Аркадий. – Гениально! Счастье – это удовольствие без раскаяния! Она мне так сама сказала!
Он оживленно жестикулирует и, пританцовывая, подпевает барду:
А конь железный бьёт копытами
И все не жмёт на тормоза,
И снова кажутся забытыми
Её печальные глаза…
Он уже не приплясывает, он беснуется. И если бы кто-нибудь в этот момент подсмотрел бы за ним через замочную скважину, он принял бы его за ненормального.
Потом он достает из книжного шкафа толстый том. В нём вырезано гнездо для пачки денег. Это заначка от жены. Его прагматичная спутница жизни никогда не станет читать эту ересь про знаки Зодиака. Аркадий открывает твёрдую обложку, вынимает деньги со словами: «Ибо сказано».
Он не говорит, о чём там сказано в красивой молитве «Эль мале Рахамим». Просто: «Ибо сказано» – и всё! Он кладет деньги в карман плаща:
– Завтра же нищим раздам! Завтра же! Ибо сказано!
Когда яд в крови начинает превышать предельно допустимую норму, он падает, наконец, в постель. Какое-то время он упорно борется со сном, как с заклятым врагом, потом сдаётся со словами из песни Новикова: «Давай себе устроим праздник, друг другу сниться в эту ночь».
Аркадий засыпает, бормоча нечленораздельное, но всегда сквозь тёмную путаницу слогов пробивается лампадный свет чётко произнесённого слова: «Златокудрая!».
Рано утром он тщательно уберёт за собой, чтобы ничто не напоминало о вчерашнем пиршестве, хорошо проветрит комнаты и хмурый выйдет на залитый дождём балкон. Он постоит самую малость и повторит с отвращением не ему принадлежащее определение плохой погоды: «На улице сморкался дождь слюнявый». А, вернувшись в дом, он спрячет деньги в лживую книгу про знаки Зодиака и обречённо вставит штекер в гнездо телефонного аппарата.
8 декабря 2005 года
Вад-Кройцнах
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
