Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Сибирь - Казахстан
Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Сергеевич Соловьев
Мэри Кушникова
ПЕСНИ ПЕСКОВ
СВАДЬБА
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Ангел с увядшей розой. – Господин де Риэнель проводил врача до двери спальни. Оставшись наедине, он уже не пытался скрыть охватившее его беспокойство и даже страх. Он хорошо помнил, как долго и мучительно умирала его сестренка.
Поездка в Петербург действительно была опрометчивой прихотью, и если бы не настояния закадычного его друга, молодого князя Вереницкого, Робер, при своем слабом здоровье, никогда бы не отважился отправиться на берега туманной Невы.
Впрочем, если уж говорить вовсе начистоту, видимо, дружба и не была здесь решающим фактором, и даже наверняка не была, потому что Вереницкий проиграл Роберу такую баснословную сумму во время своего пребывания в Париже, что Робер счел куда более надежным поехать в Петербург на правах друга, нежели ожидать – довольно эмпирически – уплаты долга при следующем приезде Вереницкого в Париж. Приезд этот мог затянуться надолго, князя только что срочно вызвали на родину в связи с болезнью тетушки, воспитанником и наследником которой тот считался. А болезнь, как известно, вещь загадочная и может тянуться бесконечно, или, наоборот, смерчем пронестись над человеком, так что он и опомниться не успеет – сразу очутится в фамильном склепе.
… «Очень, очень загадочная штука – болезнь», - вздохнул Робер.
Итак – чахотка. Вполне однозначный диагноз. Зачаточная форма, все еще поправимо, надо ехать на кумыс. Нет, вообразить себе только, специально за тридевять земель ехать в нелепой русской kibitka[ 17 ], чтобы пить кобылье молоко! Fi donc!»[ 18 ]
Однако фамильный склеп с печальным ангелом, держащим в руке увядшую розу, предстал перед Робером столь явственно, что в Петербургских салонах еще только-только поговаривали про «ce pauvre Robert»[ 19 ]и про его «malheureuse maladie de poitrine»[ 20 ], как он уже успел встретиться со своим надменным кузеном, бароном Жоржем Мейендорфом, полковником генерального штаба, любимцем российского двора. Робер не любил Жоржа, считал его педантом, чинушей, сухарем и карьеристом, хотя и отдавал должное интереснейшим письмам, которые тот изредка посылал родне из далекой и загадочной Tartarie[ 21 ]. По письмам похоже было, что Жорж эту неведомую землю исколесил вдоль и поперек, находясь в составе посольства господина де Негри, отправленного в Бухару, в связи с тем, что «Россия все сделала, чтобы предотвратить насилия и грабеж, ареной которых так часто оказываются пустыни Туркестана. Опыт показал, что только сила является языком, коим надлежит объясняться с Киргизами», и потому он, барон Жорж де Мейендорф, в составе названной миссии и в сопровождении 500 человек войска, 400 лошадей, 2 пушек, 15 войлочных юрт и нескольких бочек водки, не говоря о разной провизии и аммуниции, отправился в 1820 году «устанавливать мир и благоденствие в раздираемой распрями степи». Из писем его было ясно, что «несколько взводов выносливых пехотинцев», подкрепленных небольшим числом всадников, несколькими верблюдами и парой пушек, легко справятся с многотысячными ордами степных варваров. Роберу письма нравились, потому что похожи были на столь модные дневники путешествий и на приключенческие романы. Однако, к кузену Жоржу он не питал симпатии и, попав в Петербург, лишь мельком с ним виделся на каком-то рауте, а с родственным визитом ни за что бы к нему не пошел, если бы не тревожащий воображение печальный ангел с увядшей розой в руке…
Итак, Робер поспешно переговорил с Жоржем, тот вызвал к себе поляка Лалевича, давнишнего друга семьи Мейендорф, а, вернее, очень отдаленного ее родственника, и строго спросил у него, когда же, наконец, тот намерен отбыть в Оренбург, где ему, Лалевичу, быть надлежало безвыездно. Пусть Лалевич не забывает, что только благодаря связям самого Жоржа ему удается негласно бывать в Петербурге, но что такие самовольства в конце концов для всех плохо кончатся. Пусть-ка немедленно отбудет в Оренбург, а чтобы не скучно было, захватит с собой кузена Робера. Да, да, того самого, с которым Лалевичу приходилось встречаться в Париже и Вене. Они с ним были дружны? Что ж, тем лучше. Роберу нужно полечиться, пусть Лалевич позаботится о достойном жилье и, главное, о кумысе для больного.
Этим участие Жоржа в судьбе парижского родственника исчерпалось, и все были очень довольны. Жорж отбыл родственную повинность, Лалевич легко отделался за очередную «самоволку», а Робер, вновь встретившись с другом, охотно поехал с ним пить этот проклятый кумыс.
За последние годы о Лалевиче Робер знал лишь то, что он попал в опалу, в Петербурге бывать ему запрещено, но что он появляется там нелегально, изредка опираясь на родство с обласканным при дворе Жоржем. Вообще же Лалевичу строжайше было предписано находиться в Оренбурге, где он выполнял какую-то синекуру, - перепись скота, налогов, населения, - Робер толком не знал, равно как и не знал, отчего это на баловня судьбы Лалевича свалилась беда – ссылка в полулегендарную «Tartarie», на самом «bout du monde»[ 22 ]. Впрочем, поговаривали о каких-то стишках, о масонской ложе… но, боже мой, кто в эти времена не стремился попасть в масоны, если считал себя мало-мальски порядочным человеком! – размышлял Робер, обдумывая предстоящую поездку.
Кумыс и кадрили. – Все сделалось мгновенно. Через два месяца Робер уже был своим человеком в Оренбурге, он отваживался на далекие переезды как верхом, так и в пресловутой «kibitka», которая, впрочем, ему очень понравилась, а кумыс он описывал в письмах матери так восторженно, как вряд ли отзывался о лучших сортах шампанского. Впрочем, в этом он лгал. Кумыс ему не нравился. Он не мог свыкнуться с запахом и кислинкой кобыльего молока, но с одной стороны надо же было – que diable![ 23 ] – дать почувствовать парижанам, что такое экзотика, а с другой – поддержать мнение кузена Жоржа, который в одном из своих писем пространно писал, что «наиболее распространенным напитком у киргизов, обитающих в Тартарии, является кобылье молоко, перебродившее на кислом коровьем молоке. Летом киргизы употребляют такие количества кумыса, что отказываются порою от любой другой пищи. И не зря. Похоже, что кумыс очень пользителен и сильно насыщает. Вот и господин Левшин, много попутешествовавший по этим краям, приводит в пример несколько человек, страдавших болезнью легких, которые полностью исцелились, исключительно с помощью кумыса. Вот что писал кузен Жорж в своих письмах, и не мог Робер опровергать столь выгодную для его собственной болезни версию!
Из Парижа ему писали ответные письма и с любопытством спрашивали, какие люди обитают в этих пустынях, какие там звери, какие растения, каковы обычаи, и правда ли, что там водятся колдуны и что восточные «charmes»[ 24 ] действительно так таинственны и всесильны, как утверждает «ce cher George»[ 25 ], который писал о повериях и обрядах этих народов уж вовсе необычные вещи!
И Робер писал, что «charmes» и колдуны – вздор, а в Оренбурге на балах танцуют давно вышедшую из моды «quadrille blanche»[ 26 ], причем в допотопных платьях…
Кумыс он ездил пить к знакомому Лалевича, казаху, который жил невдалеке от города. Ездил через каждые 2-3 дня и привозил с собой запас кумыса в кожаном казахском мешке – турсук. Робер мог бы преспокойно посылать за кумысом своего камердинера Гастона, который свободно болтал по-русски – его дед побывал в 12-м году в России, а после окончания войны привез оттуда жену – Гастон всегда сопровождал своего хозяина в поездках и тоже вполне освоился в этих краях. Но Роберу была приятна езда верхом, он чувствовал небывалый прилив сил и все чаще наведывался к знакомым Лалевича. Тут он, кстати, и увидел, как из кумыса готовят пьянящий напиток, о чем написал в Париж, очень довольный, что кузен Жорж упустил эту интересную деталь местного быта.
«Кумыс наливают в чугунный котел, который закрывают шкурой только что забитого барана. Поверх шкуры накладывают глину и оставляют только маленькое отверстие, через которое выходит конец железной трубки, погруженной в котел. Свободный конец трубки опускают в другой, пустой котел, который также тщательно закрывают, как и первый. Затем разжигают огонь и кумыс в чугунном котле закипает. Пар проходит через трубку, попадает в пустой холодный котел и там превращается в мутную и кисловатую жидкость, которую я сам не пробовал, но слышал, что вкус ее очень приятный. Что касается ее пьянящих свойств, то скотина Гастон упился до такой степени после двух небольших чашек, что я вез его обратно чуть не на себе!» – сообщил Робер матери.
Всякий раз, когда Робер приезжал в этот гостеприимный дом, его поили крепко заваренным чаем с комковым сахаром и медом по русскому обычаю, а иногда чаем особого приготовления, который нравился ему куда больше кумыса.
«Калмыцкий чай, а я именно о нем говорю, - сообщил Робер в очередном письме, - известен также под названием плиточного чая и изготовляется в северном Китае из листиков дикорастущего деревца, похожего на дикую вишню. Итак, сперва листики ошпаривают кипятком. Затем их увлажняют сывороткой, отделяющейся из бараньей крови, лепят из этой массы небольшие «кирпичики», или большие плитки и, заложив в специальные формы, сушат в чуть теплой печи. Этот так называемый калмыцкий чай употребляют малосостоятельные люди, но, узнав, что он мне пришелся по вкусу, мои новые друзья угощают меня именно этим сортом. Я видел, как заваривают такой чай. Сперва отламывают кусочек плитки, размельчают и хорошенько кипятят в медной посуде, залив предварительно холодной водой. Весь секрет в том, что сперва в воде растворяют кусочек «кужира» - это род соли, который образуется в степи вследствие выветривания почвы и состоит из смеси каустической соды и сульфата едкого натра. В тщательно вскипяченный чай бросают сливочное масло, немного бараньего сала и щепотку муки. Получается напиток, напоминающий по цвету кофе с молоком. Мои друзья утверждают, что всем приезжающим в эти края из Европы такой чай кажется невкусным, кислым и даже противным, но народы Средней Азии предпочитают именно его. Я вполне с ними согласен. А сейчас я вас удивлю. Оказывается, наш дорогой Жорж, хотя и побывал в Хиве, но вовсе не заметил, что хивинцы очень любят разные специи и добавляют в чай шарики душистого перца и гвоздику. Но это бы ничего. Жорж, который так вникал в тонкости быта народов степи, никогда ничего не писал о том, что киргизы и прочие народы этих краев часто пьют вместо чая настой из смеси листьев нескольких растений. Не претендуя на ученость, я записал латинские названия этих растений, узнав их у местного грамотея – учителя словесности, человека, попавшего в Оренбург, видно, по причине тех же обстоятельств, что бедный Лалевич. Итак, шлю рецепт:
Saxifraga crassifolia
Tamarisc germanica
Potentibba rupestris et fruticosa
Glycyrrhiza hirsuta
Polipodium fragrans
Ко всему этому добавляют листики и корешки особого растения, которое называется sangvisorba. Предоставляю вам, мои дорогие, обратиться к знакомым ботаникам и, попивая этот экзотический чай, расшифровывать предложенный мною ребус. Но предупреждаю, я сам его не пробовал, а здесь его пьют только бедняки, которым не хватает средств, чтобы купить плиточный китайский чай, так что будьте осторожны!»
Восточные charmes[ 27 ]. – Однажды, в доме своих казахских друзей Робер познакомился с неким «презанятным» стариком (он так и написал в письме), который слыл сказителем и певцом, и про которого болтали, будто он именно и знает те таинственные «charmes», коими испокон веков славился Восток. Робер был о нем наслышан и представлял себе его этаким Али-Баба в тяжелой зеленой чалме и парчовом халате. Но – ничего подобного!
Жумахан оказался совершенно непримечательным стариком в стеганом бархатном одеянии, именуемом «chapan»[ 28 ], правда, отороченным не больше не меньше, чем блестящей коричневой норкой, «du vraie vison, mon cher!»[ 29 ] – писал Робер другу своему Вереницкому в Петербург.
Жумахан поздоровался с Робером учтиво, но не встав с места. Он сидел на высоком резном кресле – у казахских друзей Робера вся обстановка была наилучшего качества. Хотя и далеко не по последней моде, но вполне европейская, на уровне хороших светских стандартов, - отмечал про себя Робер, всегда поражаясь необычной добротности всего убранства этого дома, словно рассчитанного на сто поколений вперед!
Жумахан спросил у Робера (через Гастона), давно ли он, Робер, болен – видно, ему рассказали, что Робер приезжает сюда пить кумыс с лечебной целью. Все же Робер спросил старика (опять же через Гастона), как это старик догадался о его болезни. Но тот только усмехнулся.
- Он спросил, ваше сиятельство, – бойко перевел Гастон, - до какого поколения можете вы проследить своих предков, страдавших этой болезнью, и часто ли роднились ваши предки между собой. Он очень свободно говорит по-русски! – изумился Гастон. – И еще он сказал, что как-то видел в степи барона Жоржа и что он очень на вас похож, так не приходитесь ли вы ему родственником.
Так и завязалась (через Гастона) оживленная беседа между Робером и стариком. На вопрос, сколько ему лет, старик ответил, что память человеческая – самое сильное и самое слабое из всего сущего под солнцем, а потому он не может назвать своего возраста. Он помнит себя с таких давних пор, что точно вспомнить число зим и весен, сменивших друг друга за долгую его жизнь, он просто не в силах.
Говоря, он глядел Роберу прямо в лицо, и Робер ощутил странное оцепенение и почему-то увидел оранжево-бурую равнину, а над ней мутноватое серо-желтое марево, и услышал сухой шелест, и понял, что видит пустыню.
Старик отвел глаза от лица Робера и рассмеялся. Морщинки у глаз пошли у него добрыми густыми лучиками.
- Послушай, сын мой, - сказал он Роберу. – Не верь тому лекарю, что сделал тебя мертвецом, объявив тебе, что человек смертен. Знаешь что? Поедем со мной в один аул, тут неподалеку. Скоро у нас свадьба. Я думаю, тебе будет интересно побывать у нас.
- А как же лечение? – спросил Робер.
- Ну, это смотря, что ты называешь лечением? – усмехнулся старик. – И еще вот что я тебе скажу. Если ты никогда не видел крови на песке, ненависти мужчины, мести женщины, если ты никогда не слышал, как поют пески и как шелестят по ночам голоса тех, что покоятся в гробницах, - ты вечно будешь ощущать себя смертным и никогда не вылечишься от недуга. Так что я очень советую тебе принять мое приглашение. К тому же у нас вдоволь кумыса, вечера пахнут полынью, и как раз самая пора, когда начинают цвести тюльпаны на склонах холмов. Возможно также, что ты окажешься свидетелем одной небезынтересной истории, которая началась очень давно. Я думаю, лет четыреста, если не более, тому назад. Так что сейчас как раз самое время ей разрешиться, – слово в слово перевел Гастон.
- Он не сумасшедший? – спросил Робер, торопливо добавив: - «Это не переводи!»
- Нет, я говорю тебе чистую правду, - лукаво улыбнулся старик, словно свободно читал в душе Робера и потешался над его сомнениями. – Как ты стар, сын мой! О, провидение, как ты непозволительно стар! – усмехнулся он. – Ты ничему не веришь, кроме того, что ты смертен, смертен, смертен! Тебе не скучно жить, все время пребывая в уверенности близкой кончины? Сколько ты рассчитываешь прожить?
- Ну, мне хотелось бы прожить хотя бы еще… - Робер быстро прикинул в уме, на сколько лет блистательной жизни в Париже хватило бы ему собственного состояния и того, на которое он мог твердо рассчитывать после смерти двух своих бездетных кузенов, и более или менее уверенно ответил, - …лет пятьдесят.
- И всего-то? – рассмеялся старик. – Ну и стар же ты, ох как же ты стар, если уже сейчас так устал от жизни, что тебе за глаза хватит жалкой полсотни лет! Нет, конечно же, тебе надо принять мое приглашение, иначе твой Петербургский лекарь слишком зазнается, поверив в непогрешимость своей мудрости!
Робер и сам не знал, как это получилось, но он действительно очутился в ауле старого Жумахана. Что он там видел, он описал впоследствии в очень обстоятельных мемуарах, которые любезно предоставил одному маститому парижскому ученому, специалисту по Востоку, и тот присовокупил небольшую часть его наблюдений к точным, сухим, мало благожелательным реляциям кузена Жоржа де Мейендорфа, участника экспедиции 1820 года в закаспийские степи, Хиву и Бухару. В результате маститый ученый составил обширный и ценный труд, в который вошли также записи многих русских ученых, путешественников и царских сановников, так что в «Истории Тартарии» справедливо вынесена благодарность «господам Левшину, Муравьеву, Ханикову, Назарову и другим». Под названием же «Тартария» автор этого труда подразумевал, как он и сообщает в тексте, «весь обширный край, что начинается за Уралом и за Каспийским морем и тянется далеко к Востоку…»
Однако, описания эти доступны каждому, и потому нет нужды повторять здесь то, что писал маститый ученый, опираясь на записи Жоржа де Мейендорфа в 40-х годах позапрошлого века.
Не об этом пели и поют пески в том просторном крае. Не эти скупые и часто неточные данные занесены рукою времен на обширных скрижалях степи.
Попросив степь поласковее, можно, пожалуй, услышать, как она на свой лад расскажет о заболевшем чахоткой парижанине Робере, принявшем приглашение одного диковинного старика, память о коем равно хранится по сей день у развалин древнего Отрара, у звонкой реки Лепсы и у Балхашского озера, а также у Ак-Мечети, что ныне именуется Кзыл-Ордой, и еще во многих иных городах и селениях, и у многих рек, холмов и озер, и чуть не по всему краю, лежащему за Уральским хребтом и за морем Каспийским.
Итак, Робер прибыл в аул на берегу речки Лепсы и как-то поутру услышал некую песнь, которую поет река только для избранных. И когда рассказал об этом старику Жумахану, тот ответил ему:
- Это ты услышал звенящую душу Лепсы. Ликуй! По-моему, петербургскому лекарю стоило бы побеспокоиться о своем дальнейшем благополучии. В твоем случае он ошибся. По-моему, исцеление твое близко.
В таких примерно словах передал Гастон речи старика Роберу, и от себя с уверенностью добавил: «Он, ваше сиятельство, вещий старик. Если уж говорит, что выздоровеете, значит, чует, что от вас землей не пахнет. А то если кому вскоре суждено помереть, так от того обязательно землей несет. Это моя бабка всегда говорила».
- А тюльпаны, - спросил Робер у старика, - ты обещал показать тюльпаны, ты же сказал, что и они тоже входят в программу лечения.
- Тюльпанам еще не время цвести – события пока не созрели, сперва будет свадьба, а потом уж ее последствия. Терпение, сын мой, терпение. Помни, торопиться тебе не к чему, ведь, в сущности, ты бессмертен.
Робер и действительно никуда не торопился. В ауле ему нравилось. Как и писал кузен Жорж, многое казалось здесь необычным, но Робер никак не испытывал ту скрытую и высокомерную раздраженность, которая угадывалась в холодных, беспристрастных записках барона.
Свадьба, о которой поминал старик, состоялась вскоре. Поскольку Робер ни с кем в ауле не был близко знаком, то старик Жумахан заранее показал ему жениха, которого назвал своим подопечным и сообщил его имя, Туленды, пояснив, что оно означает - «Заплачено сполна».
Степной Вертер. – Юноша очень Жоржу понравился. Он был сдержан, слегка высокомерен, как бы настороже, движения его были гибки и непринужденны. Робер не понимал, что говорит Туленды (тот говорил на казахском, в котором Гастон был также несведущ, как и его хозяин), - но голос юноши показался Роберу приятным, а также показалось ему, что во всем облике Туленды было нечто загадочное, скрытая печаль, разочарованность, словом, что-то, роднившее его с героями романов, которыми зачитывались последние двадцать лет все столицы Европы.
- Вертер-не Вертер, - оценивал юношу Робер, - Чайльд Гарольд? Нет, право, что за странные мысли приходят мне в голову нынче! – изумился он. – Это все старик. Когда он рядом, черт знает, какая нелепица приходит на ум!
Вскоре старик показал ему невесту Туленды, девушку Жумагуль из соседнего аула, и при виде ее Робер отчасти согласился с Жоржем, который писал, что «киргизские женщины лишены какого-либо обаяния, они черноволосы, с очень узким разрезом глаз, с очень выступающими скулами». А взглянув в глаза девушки Жумагуль, он мысленно добавил к оценке кузена Жоржа, что «глаза у киргизок не только очень блестящи и задорны, но, порою, горит в них недобрый и зловещий огонек».
Старик показал Роберу еще одну девушку. Впрочем, он мог бы ее и не показывать. Робер и так бы безошибочно ее заметил. Нет, кузен Жорж очень, очень ошибался, когда писал, что киргизские женщины вовсе не привлекательны! У этой девушки Робер не увидел бровей и ресниц, окрашенных сурмой, серебряного колечка, продетого в ноздрю, ногтей, окрашенных рыжеватой хной. Нет, никаких косметических ухищрений, о которых писал Жорж, этой девушке не требовалось. Она походила на дивную пери, изображенную на персидской миниатюре, вделанной в перламутровый браслет матери Робера. И лучше бы старик не показывал ему эту девушку. Тем более, что все получилось потом так печально. Но это уже случилось позднее. После свадьбы.
Свадьба была необыкновенная и все, что Робер увидел, казалось ему сказочным представлением, и он все время очень радовался, что некогда, вопреки предостережениям матери, взял себе в камердинеры расторопного Гастона «ce demi-russe»[ 30 ], который теперь так отлично переводил ему на французский все, что опять-таки переводил с казахского на русский старик Жумахан.
Однако, все по порядку.
Перед свадьбой старик сообщил Роберу («как программу перед спектаклем», - подумал Робер) подоплеку этой свадьбы.
С помощью неутомимого толмача Гастона, Робер узнал, что Туленды – удалой джигит и обладает всеми восемью добродетелями «сегыз кырлы, бер серлы», которые составляют восемь граней рыцарственной души. К тому же он сын бия Орынбая и наследный владелец тысячного табуна отборных коней. Что не помешало ему издавна, чуть не с самого детства глубоко и безнадежно любить своенравную красавицу Рабигу, которую Робер давеча видел. У Рабиги, помимо множества бесспорных качеств, было два существенных недостатка: гордое и недоброе сердце, а также плохое происхождение. Впрочем, недостатки эти, по мнению Жумахана, находились в самой тесной и естественной связи между собой. Будь Рабига дочерью хана, возможно, ей ни к чему была бы столь непомерная гордость и столь безумное своенравие, ибо не было бы нужды огораживать себя такой колючей изгородью высокомерия «от каждого всякого и на каждом шагу» – присовокупил от себя Гастон, и еще добавил ряд собственных соображений относительно того, что бедной девушке везде и всегда приходится пуще всего беречь единственное достояние – гордость и девичью честь. А также преследовать единую цель – удачно выйти замуж!
Так или иначе, но Туленды безнадежно любил Рабигу. Безнадежно оттого, что ни на какую мимолетную благосклонность со стороны столь гордой девушки он не мог рассчитывать, а жениться на ней… Как мог он жениться на этой девушке, когда она была дочерью человека пришлого, который долго прожил в ауле, но так и остался пришлым – «керме», и не пустил глубоких корней на берегу звонкой Лепсы.
Любила ли Рабига наследника тысячного табуна отборных коней, обладавшего всеми рыцарственными добродетелями? Вот уж о чем никто ничего не мог сказать наверняка. Да и какое это имело значение, если еще при рождении Туленды высокомерный Орынбай рассудил все по-своему. Он твердо знал, что когда наступит пора женить сына, свадьба в ауле будет греметь не менее чем полмесяца, но отнюдь не Рабигу видел он в своем воображении, в расшитом золотом и украшенном совиными перьями свадебном саукеле, рядом с сыном своим Туленды, а девушку Жумагуль из богатого и знатного рода. Ибо был Орынбай человеком «дение коныз»[ 31 ], а к старости, потеряв свою любимую молодую жену, умершую при родах Туленды, и вовсе стал как навозный жук - всю свою жизнь катил перед собой невидимый и тяжкий шарик условностей и бессмысленного скопидомства. Нет, не Рабигу, и даже не Жумагуль видел он рядом со своим сыном Туленды, а двенадцатистворчатую юрту, знаменитую во всей округе отару и арабских скакунов отца невесты.
Все это нисколько Робера не удивило и казалось ему в порядке вещей, скорее удивил бы его обратный ход событий.
- Испокон веков свадьбы устраивают родители, а роднятся не жены с мужьями, а состояние с состоянием! – вздохнул толмачествующий Гастон. - Все точно как у нас, даже скучно, ваше сиятельство, право!
По мнению Жоржа тоже выходило, что и здесь браки устраиваются совершенно по тем же канонам, что и в Париже, и ему было даже досадно, что в ауле, расположенном «на краю земли», все идет так ужасающе «comme il faut»[ 32 ].
Степные bout-rimes[ 33 ]. – Свадьба состоялась по всем правилам. Сперва Туленды отправился с девятью товарищами на свидание с невестой – «калымдык уйнамак». Дружки жениха называются «косчи». Робер с великим тщанием записывал казахские слова, названия обрядов, их значение, понимая, какой сенсацией станет столь подробное описание казахской свадьбы в Петербурге, Париже или Вене.
Подружкам невесты жених кланяется так низко, что пальцы касаются носков сапог, а затем медленно выпрямляется, ведя руками по сапогам до колен. Подруги-советчицы достойны самого глубокого уважения и лести. Почтительный поклон, «таджим», превратит их в союзниц жениха. Робер записывает, переспрашивает у Жумахана казахские слова, тормошит Гастона: «что? что они сейчас говорят? пусть старик переведет, чего ты зеваешь?»
«Жених заключает с подружками невесты надежный союз, который закрепляет дополнительными подарками, «чатырбай-казы». Вечером следует угощение с одноаульцами, всем очень весело, но жених все еще не встретился с невестой. Ее увели и спрятали у себя друзья семьи», - повествует Жумахан. Так что Роберу не удастся прикинуть, прибавилось ли обаяния у мало симпатичной ему Жумагуль, когда она стала, наконец, признанной невестой, - хохотнул старик, - он ведь не ошибается, Робер именно об этом думал сейчас, не так ли?
Еще Робер узнал, что, по обычаю, жених пребывает не в самом ауле, а где-нибудь на расстоянии полу-версты от него. В зарослях тальника на берегу Лепсы Туленды поставил шатер, где и оставался весь вечер. Заметно было, что никаких попыток нарушить традиции, чтобы поскорее увидеть свою невесту, он не предпринимал.
Робер и Гастон провели весь вечер вместе с Жумаханом, в обществе мужчин, осаждавших странное сооружение, похожее на плетеную беседку. Оказалось, что это остов юрты, с которой сняли войлочный покров, плетенные соломенные завесы «чий» и украшавшие внутреннюю часть ковры. В этой «кошелке» сидели женщины и девушки, и состязались в острословии с мужчинами, сидящими по ту сторону деревянной решетки.
Робер не мог, конечно, проследить за быстрыми репликами, которые так и сыпались с той и другой стороны. Кое-что он успел записать. Он думал, что это заранее выученные традиционные диалоги. На следующий день старик Жумахан пересказал ему то, что удалось запомнить из вчерашней шуточной перепалки, и то, что пришлось ему услышать на несметных вечерах такого рода, на которых он присутствовал многажды в течение бессчетных столетий. С его помощью, через посредство толмаческого Гастонова дара, Робер записал следующее:
- Кому отдала ты сердце свое, уточка сизокрылая? К кому прилетела с синего озера, свет очей моих, зрачок моего глаза? Мой друг говорит: вот она! И душа моя парит как сокол на широких крыльях, - поет парень.
- Что делать мне и как мне быть? Аул твой так далек! Бессильна я, при мысли о тебе душа моя в печали! – отвечает девушка.
- О, красавица в алом платье! Серебряная пуговка у горла твоего для каждого из нас да станет вдруг святыней! Но что бы стала делать, гордыня из гордынь, если б любимый о свидании забыл? – подначивает парень.
- Джигит свиданья не пропустит, и нет препятствий для него! Ведь даже мне, «дорожке узкой» (обозначение женщины), река не стала на пути! А коль ты не джигит, - к чему тогда беседа? – смеется девушка.
- Испробуй пыл моей души и удаль сердца! – молит парень. – Дай лодочки-подвески из ушей – переплыву любую реку.
- Подвески из ушей, скажите! – возмущается девушка. – Коль ты джигит, пройдешь по волнам как по суше и обретешь меня на берегу! Коль пустозвон – иди ко дну, туда тебе дорога!
- Жестокая! Когда уйдет аул твой далеко, я золотую кисть надену, как на праздник. Другую девушку, красивее тебя найду, и полюблю, и хвастовство твое забуду! – ожесточился парень.
- Ох, не смеши! Просплю три жизни я и сна такого не увижу, чтоб девушку ты лучше повстречал, иль пожелал другую. Ты беркут без полета, коль нет меня с тобой, но мне-то ты не нужен! – обиделась девушка.
Оказалось, что от молодежи не отставали почтенные отцы и матери семейства. Оказалось, что поэтический дар и способность к импровизации – врожденное свойство народа, и что сто, двести, пятьсот лет тому назад – по крайней мере, так утверждал Жумахан – любой мужчина и любая женщина также легко сочиняли стишки и песни, как вчера вечером, никогда не повторяя друг друга, постоянно варьируя основные мотивы традиционных тем. Робер слушал, записывал, и слушал.
- Значит так, ваше сиятельство, - продолжал переводить Гастон, - старики тоже это могут, стишками переговариваться. Вроде как у нас, когда господа и дамы играют в буриме.
Робер усмехнулся. Вот ведь! Гастон прислушивается к тому, как его друзья на интимных вечерах играют в увлекательное сочинительство, покорившее все салоны.
Итак, «не забыто стариками искусство словесных турниров, никогда, видно, не иссякает в их душе живой родник поэзии», – записывает Робер.
- Пища без соли – наказание для неба, - заводит «бой» маститый карасакал, то есть зрелый мужчина, у которого борода еще не поседела; (карасакал означает чернобородый – поясняет Робер в своей записи), - песни любви про прошлогоднее сено – велика ли в них радость? А спеть бы я мог, окажись предо мною не ты, а девица-краса!
- Расхвастался как спьяну! – поддразнивает ровесника отцветшая красавица. – Нет в пляске старого верблюда приятности для глаз, как нет тепла в истертой кошме!
- Ох, зависть, зависть мучает тебя! – возражает карасакал. – Но ничего, девицам не завидуй, ты подойди поближе, поласковей взгляни, - в глаза твои еще и можно бы влюбиться!
- Ой, нет! Курнос ты и косишь! Зачем глядеть в изрытое оспинами лицо! Твое окно намного ниже глаз моих – не встретиться нам взором, а девушкам стихи и песни старика – одна докука. Пойди к собакам, с ними кости погрызи. Но сохранил ли ты клыки? – парирует ровесница пожилого джигита.
- Напраслину ты взводишь на меня! – обижается престарелый удалец. – Ведь старый беркут крепко держится когтистой лапой за шесток и сколько раз еще слетает в поднебесье, и сколько уток сизокрылых принесет!
- Ровесник мой! Ну что хвалиться! Ведь нет уж прежней силы у тебя, и память уж не та, и зубы желты стали, и ешь ты, чмокая, да и глотать не можешь! – не сдается партнерша.
- Что ж, кто тебя здесь держит? – выходит, наконец из себя пожилой бард. – Иди домой, целуйся с старым мужем. И веки красны, и глаза тусклы, а нет, туда же, приехала на праздник песни петь!..
Красная лисица. – Записав самым тщательным образом все эти импровизации, Робер еще раз переспросил Жумахана, так ли понял все произошедшее вчера, смысл обрядов, последовательность, а также правильно ли он записал казахские названия предметов, еды, подарков, деталей одежды. И Жумахан подтвердил, что Жумагуль действительно сидела во время веселой пирушки, последовавшей за словесным турниром гостей, в юрте соседей, и что за это, а также за устроенную пирушку, соседи получили от отца Жумагуль богатый подарок кыз-кошар, что означает «за увод невесты». И еще Жумахан подтвердил, что Робер не ошибся вчера, когда ему показалось, что Туленды слишком быстро удалился из отделенной кошмами половины юрты, где ему, по обычаю, полагалось провести вместе с невестой столько времени, сколько он сам захотел бы. Он мог пробыть там три или четыре дня, но уже на рассвете Туленды тихонько пробрался в шатер на берегу Лепсы, а наутро ускакал в свой аул.
Жумахан рассказал Роберу, что вообще Туленды следовало бы посетить свою невесту несколько раз. Ну хотя бы еще разок, недели через две-три после этого вечера. Но, что насколько он, Жумахан, может представить дальнейший ход вещей, Туленды под благовидным предлогом сократит эту часть свадебного этикета и через некоторое время поедет за Жумагуль как за женой, чтобы раз навсегда покончить с мучительным для него обрядом.
Через недолгое время Жумахан пригласил с собою Робера сопровождать Туленды в аул невесты. Предстояло увезти Жумагуль и старик загадочно сказал Туленды, что иной раз даже самые мудрые пословицы оказываются несостоятельными, и что Туленды сможет это проверить на деле. Робер, который уже не удивлялся образным речам старика, все-таки переспросил, о какой пословице идет речь, и Жумахан сказал:
- «Заманын тулки болса, тазы болып шал, - и тут же перевел. – Если уж жизнь стала лисицей, то гонись за ней как борзая». Борзые очень быстроноги и часто догоняют лисиц. Однако, не всегда, далеко не всегда…
В этот приезд Туленды привез с собой ритуальные подарки «сютакы» (плата за молоко, то есть благодарность матери, вскормившей Жумагуль), «жиртыс» (подарок отцу невесты), «отау-жабар» (покрытие для юрты), «моин-тастор» (подарок женщинам за то, что они исполнят «обряд шейной кости») и им же «ирге-тебер», то есть подарок за то, что они будут нашивать узоры из кошмы на новую юрту молодых.
И опять же Туленды остановился за полверсты от аула и снова раскинул шатер. Робер спросил, можно ли остаться с ним. Туленды кивнул: можно. Вскоре приехали женщины из аула с угощением для гостей. Одна из женщин поставила перед Туленды чашку «кисе» и налила в нее кумысу. Затем спрятала руку в длинный рукав нарядного лилового платья и тихонько пододвинула чашку к жениху. Туленды, по обычаю, тоже спрятал руку в рукав и потянулся за чашкой, но женщина ее отодвинула. Только на третий раз Туленды получил кумыс из ее рук.
Вечером жениху надлежало тайком проследовать в юрту невесты по приглашению прибывшей из аула свахи. Туленды пошел за женщиной, но вернулся не на рассвете, как можно было ожидать, а через пару часов. Робер очень сомневался, выполнил ли Туленды эту часть обряда.
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
