Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
Анатомия мифа
Только из настоящего можно безошибочно вывести прошлое.
Только сегодня можно предвидеть то, что было вчера…
Лешек Шаруга
Александр Водолазов
ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ
Описание жизни Александра Васильевича Светакова
Попытка реконструкции на фоне реальных исторических событий, с использованием доносов, справок, протоколов допросов, газетных статей, а также другого архивного материала
Отрывки из неизданной книги
Страница 2 из 3
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ВО ЛЬДАХ
Достоверно известно, что в 1933 году никакого специального судна для нового сквозного рейса вдоль Северного морского ти у Советского Союза не было. Из того же, что имелось в наличии, ничего лучше и новее «Сибирякова» не было. Но в Дании достраивался грузопассажирский пароход «Лена», предназначенный, согласно документам, для линии Владивосток – Тикси.
Строительство осуществлялось, как это и принято, под наблюдением советского представителя, капитана дальнего плавания Петра Безайса. Судно еще при постройке получило название «Лена». С тех времен до настоящего времени судно упорно именуют ледокольным пароходом, что является следствием недоразумения.
В спецификации, действительно, записано: «ледовые крепления корпуса соответствуют классу «для плавания во льдах», как это оговорено Британским Ллойдом». Тогда не было того многообразия классов судов (в том числе для ледового плавания), что сегодня. Представители Британского Ллойда понятия не имели, что такое ледовые условия советской Арктики. Суда для подобных целей заказывались и строились «индивидуально», под конкретные цели и условия (пример тому ледокол «Ермак», построенный по проекту адмирала Макарова). Датчане подкрепили корпус «Лены», но она не стала от этого ледокольным пароходом. О том, чем она стала – чуть дальше.
В начале 1933 года Шмидт направляет в Мурманск капитану Владимиру Воронину письмо, в котором сообщает о постройке в Дании именно ледокольного парохода и о том, что «некоторые члены правительства считают необходимым повторить рейс «Сибирякова» в будущую навигацию». Воронин, капитан и полярник до мозга костей, не колеблется ни минуты. Полагаясь на информацию Шмидта, он в ответном письме пишет: «Повторить рейс «Сибирякова» необходимо, чтобы рассеять неверие в этот путь, как путь торговый, как путь, необходимый Советскому Союзу. А неверие есть у многих».
Моряка, всю свою жизнь посвятившего Арктике, понять нетрудно. Ведь, строго говоря, не Шмидт, а он, капитан Воронин впервые в истории человечества провел старенький «Сибиряков» по Северному морскому пути в одну навигацию. Кому ж еще, как не ему, закрепить свой же успех на новом ледоколе?
И потому в ответном письме Шмидту он предлагает пойти дальше и за одну навигацию сделать рейс в два конца: из Белого моря в Берингов пролив и обратно. «На сильном ледоколе, - уверяет он, - это можно» (выделено автором – А.В.).
Шмидт торопится. 19 июня 1933 года на «Лене» поднимают флаг СССР, и судно спешно уходит из Дании в Ленинград под командованием капитана Петра Безайса, того самого, что наблюдал за постройкой.
Строго говоря, судно не было построено, поскольку не было передано по акту фирмой «Бурмейстер ог Вайн» заказчику. Более того, оно даже не прошло ходовые испытания. Стало быть, не были толком известны ни его мореходные, ни маневренные качества, ни многое другое. Не были проверены в действии главная машина, навигационные приборы. То есть судно не имело права вообще выходить в море.
Во всей этой истории самый, может быть, главный вопрос: знал ли Шмидт, что в Ленинград придет «не то» судно, что обещанный им Воронину ледокольный пароход в действительности грузо-пассажирский? Тут не может быть сомнений: начальник Главсевморпути, начальник экспедиции, который в данный момент уже исполнял волю ЦК, просто не мог этого не знать. Но как же тогда расценивать его письмо Воронину?
Точку в спорах о том, что это за судно, 5 июля поставила авторитетная приемочная комиссия, в которую входил, среди прочих, академик и кораблестроитель Алексей Крылов. Она вынесла единственно возможный приговор: судно «совершенно непригодно к ледовому плаванию». Строго говоря, тут следовало бы поставить точку, поскольку этот приговор в любой другой стране означал бы благополучный конец нелепой истории.
Но в Советском Союзе это было только начало. В тот же день, 5 июля «совершенно непригодное к ледовому плаванию судно» передается в распоряжение Главсевморпути, ему присваивается новое имя – «Челюскин».
Лихорадка нагнетается. 16 июля судно должно выйти в рейс. Капитаном назначается все тот же Безайс. Безайс отказывается, Шмидт настаивает и угрожает. Тогда Безайс идет на отчаянный шаг: в судовом журнале № 1 на первой же странице он пишет о своем отказе принять командование судном. Моряки знают, что такое судовой журнал. Для «сухопутных» читателей поясним, что это – важнейший документ, общепризнанный в международной морской практике, имеющий силу юридического документа. Если в него вписана строка, тем более – рукой капитана, то ее уже, что называется, не вырубишь топором.
Похоже, хоть это Шмидт знал. Поэтому он срочно вызывает из Мурманска капитана Воронина. Когда тот прибыл в Ленинград, «Челюскин» был уже загружен. В предотходной спешке Воронину даже не дали толком ознакомиться с судном. Но то, что он все же успел увидеть, его ошеломило. Осмотрев форпик, канатные ящики и румпельное отделение (то есть оконечности судна, наиболее подверженные опасности при плавании во льдах), он все понял. Это был не ледокол, даже не ледокольное судно, как обещал Шмидт. Это было плавсредство с хилым корпусом, непомерной шириной, прямостенными бортами, тупыми носовыми обводами. Оно заведомо было обречено на гибель в ледовом плавании. И Воронин вслед за Безайсом отказался принять судно под свое командование.
Как давил Шмидт (или те, кто за ним стоял) на капитана, чем угрожал – догадаться нетрудно. Не будем забывать, из Москвы за подготовкой «Челюскина» пристально наблюдал Совнарком в лице Куйбышева, в Ленинграде от лица ЦК подготовку контролировал лично Киров. Как бы то ни было, «Челюскин» вышел в рейс 16 июля под гром фанфар, под ликующие крики провожающих. Командовал судном все-таки Безайс, а Воронин числился пассажиром до Мурманска, то есть был, попросту говоря, заложником.
За короткий переход через Балтийское море выявилась масса дефектов, в том числе в главной машине – вместо 120 оборотов в минуту она выжимала лишь 90. Направились в Копенгаген в надежде исправить дефекты и провести-таки ходовые испытания. Не ясно, пошла ли фирма «Бурмейстер ог Вайн» на какие-то контакты, каким образом и кем производился ремонт. Достоверно известно, что ходовых испытаний фирма не провела, следовательно, передачи судна по акту от строителя владельцу так и не состоялось.
Из Датских проливов в Северное море вышло не судно (в международно-правовом понимании этого слова), не «Лена», не «Челюскин», но некий «Летучий голландец», которому, правда, не грозило весь свой век неприкаянно мотаться по морям-океанам. Ибо он прямиком направлялся к своей скорой и неотвратимой гибели.
Известно, что Безайс провел судно вокруг Скандинавии до норвежских шхер. Что там произошло между ним и Шмидтом, какой разговор – нам не дано знать. Но после норвежских шхер судно шло уже под командованием Воронина. Временно, как пояснил Шмидт, клятвенно пообещав в Мурманске предоставить замену. И... опять обманул. После недельной стоянки в Мурманске «Челюскин» 10 августа 1933 года вышел в свой роковой рейс под командованием капитана Воронина.
Не оставляет ощущение: заложник Воронин вел «Челюскин» на явную погибель, что называется, под дулом пистолета. А «пистолет» этот держал у его виска все тот же Шмидт, которому, в свою очередь, вложил его в руки ЦК ВКП(б)-НКВД.
Отметим важную деталь: несмотря на гонку и спешку «Челюскин» вышел из Мурманска в Арктику недопустимо поздно, чуть ли не на месяц позже нормальных сроков. К моменту выхода в море было известно, что южная часть Карского моря от Карских ворот до пролива Вилькицкого покрыта тяжелым льдом. А впереди еще море Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское. Их по чистой воде тоже не проскочишь. Научная программа предусматривала кропотливое, тщательное проведение по ходу рейса гидрографо-гидрологических, геодезических и геофизических работ, шлюпочный промер бухт, глубоководные наблюдения с остановками через каждые 30 миль, пуск буев и многое, многое другое, для чего требовалась уйма времени.
И, наконец, «Челюскину» предстоял заход на остров Врангеля, где он был должен: сменить зимовщиков полярной станции, выгрузить и переправить каким-то образом на берег (там ведь ни порта, ни причалов) сотни тонн строительного леса, кирпича и глины для сооружения печей, сборные домики, живой скот, сено, запасы продовольствия на несколько лет и пр., и пр. Для строительства домов на «Челюскине» шла бригада плотников.
При таких сроках, при такой ледовой обстановке, при таком объеме научных исследований да еще с заходом на остров Врангеля экспедиция заведомо не могла выполнить ни одной из поставленных задач. Состав экспедиции оказался в заложниках у Шмидта, но куда шел он? (Отметим в скобках, что если в итоге наука и обогатилась действительно ценнейшим материалом, то благодаря не успеху экспедиции, а провалу: звездный час для ученых настал как раз тогда, когда судно вмерзло в лед и начало свободный, многомесячный дрейф по Чукотскому морю).
Баренцево море прошли быстро и без приключений. 13 августа через Маточкин шар вошли в Карское море и уже через несколько часов встретили непроходимый лед. И началось то, о чем предупреждала комиссия академика Крылова и чего так боялся капитан Воронин: уже на следующие сутки начались ледовые повреждения. В носовом трюме срезало заклепки, разошлись швы обшивки, сломало шпангоут, согнуло стрингер, с обоих бортов открылась сильная течь...
Подробное описание рейса не входит в наши задачи. Отметим лишь, что рабы на галерах вряд ли подвергались большим испытаниям, чем челюскинцы.
Со второй половины сентября судно тщетно билось со льдами Чукотского моря, пока 4 октября кормой вперед его не вынесло в Берингов пролив. В историю это событие войдет так: формально сквозной рейс в одну навигацию через Северный морской путь был завершен (повторилась трагикомичная история с «Сибиряковым»). Но продолжение челюскинской «эпопеи» было куда печальнее.
Уже виднелись огни последнего на Северном морском пути поселка Наукан, в нескольких километрах шумело Берингово море. До избавления было рукой подать. И хотя судно было абсолютно беспомощно, неподалеку, в бухте Провидения находился ледорез «Литке». Он принадлежал Наркомводу, то есть формально не подчинялся Шмидту и обслуживал Особую Северо-Восточную экспедицию. Начальником экспедиции был известный в будущем капитан А.П. Бочек, капитаном ледореза – Н.М. Николаев.
Надо отметить, что примерно месяцем раньше, когда «Челюскин» носило по Чукотскому морю волею ветра и течений, Шмидт уже обращался за помощью к «Литке». Ледорез предпринял отчаянную попытку, но, не располагая достаточным количеством угля, с поврежденным рулем и без одной лопасти винта, не смог преодолеть тяжелые льды.
Теперь, в начале ноября ситуация была иная: «Челюскин» был в шаге от спасения, и даже серьезно поврежденный «Литке» был способен вывести его на чистую воду. И уже командование ледореза 5 ноября само направляет Шмидту радиограмму с предложением помощи.
Но Шмидт... отказывается!!! Исследователи до сих пор ломают голову над этим решением, сводя все к непомерному тщеславию Шмидта, жаждущего пройти «насквозь» самостоятельно и первым. Представляется, что истина лежит на поверхности. Шмидт вышел в рейс, чтобы доказать ненужность Северо-Восточной экспедиции, и вот теперь просить ее о помощи?..
Шмидт помощь отклонил, и беспомощный пароход понесло назад, в Чукотское море. Спустя еще пять суток, 10 ноября, поняв полную безнадежность ситуации, Шмидт передает на «Литке» исполненную драматизма радиограмму: «До разреженного льда от «Челюскина» три четверти мили, а до кромки в некоторых направлениях две мили. Мы надеемся, что «Литке» сможет разломать льдину при одновременной работе «Челюскина» и взрывов. В крайнем случае, если бы разломать не удалось, мы перебросили бы по льду на «Литке» большую часть людей, что значительно облегчило бы нам зимовку».
Пароход – не автомобиль. Искореженному «Литке» потребовалось двое суток, чтобы кое-как привести себя в относительно мореходное состояние и направиться в Чукотское море. 16 ноября «Литке» остановился: впору было думать уже о его собственном спасении. Радиопереписка между двумя начальниками экспедиций – Шмидтом и Бочеком - приобретает все более напряженный характер. Шмидт настаивает на продвижении «Литке» к «Челюскину», до которого остается 50-60 миль. Бочек с каждым днем рисует все более драматичную обстановку, сопряженную со смертельным риском для ледореза.
Судя по всему, 17 ноября был решающий день: Шмидт в ультимативной форме требует от правительственной комиссии подчинить ему напрямую ледорез «Литке», выведя его из подчинения Наркомвода.
В тот же день от Куйбышева приходит приказ: «Литке» поступает в полное распоряжение Шмидта. Видимо, Шмидт полагал, что теперь-то Бочек будет делать все, что захочет «ледовый комиссар», но он явно недооценил дипломатических способностей Бочека.
Ровно через 20 минут после получения распоряжения Куйбышева Бочек направляет Шмидту телеграмму, в которой приветствует решение Совнаркома и... просит срочного распоряжения Шмидта на выход изо льдов. Смысл телеграммы предельно прост: мы готовы погибнуть (и неизбежно погибнем), но пусть Шмидт сам подпишет нам смертный приговор. К этому времени состояние «Литке» было настолько критическим, что Бочек даже предлагал капитану Николаеву выбросить судно на американский берег, лишь бы спасти экипаж.
Шмидт все понял и – не стал брать еще один грех на душу. «Литке» вернулся в бухту Провидения, «Челюскин» навсегда остался во льдах. Ежедневно мог наступить конец. 12 февраля 1934 года началось сильное торошение льда. На следующий день, 13 февраля льдина распорола корпус в районе первого и второго трюмов. «Челюскин» стал погружаться носом в воду. Последними сходили на лед Воронин, Шмидт и завхоз Могилевич. Могилевича сбили с ног сорвавшиеся с мест бочки с бензином, и он погиб вместе с судном.
Немаловажная деталь: трагедия случилась на третий день после триумфального завершения в Москве XVII съезда ВКП(б), «съезда победителей». Он продолжался две с лишним недели и, естественно, во многом определил атмосферу вокруг «эпопеи» и позже во время триумфального возвращения челюскинцев в столицу. Триумфы должны были следовать без перерывов, и если что-то омрачало победную поступь страны, то эти эпизоды из истории просто вычеркивались.
К счастью, многое успели выгрузить на лед, многое всплыло после того, как «Челюскин» ушел под воду: горы леса, бочки с топливом, спасательные шлюпки и плоты. Однако непостижимым образом пропала самая ценная вещь – последний судовой журнал № 6, в котором и были зафиксированы обстоятельства, предшествующие гибели «Челюскина». Журнал почему-то искали среди навигационного имущества, сваленного на лед. Хотя искать его следовало в единственном месте – за пазухой у капитана Воронина. Эту элементарную вещь знает любой моряк. Кстати, радист Эрнст Кренкель позже утверждал, что Воронин забрал журнал с собой.
История дрейфа «лагеря Шмидта», эвакуации людей со льдины героями-летчиками широко известна. Куда менее известно другое...
«ЧЕЛЮСКИН» В ЧУКОТСКОМ МОРЕ БЫЛ НЕ ОДИН
В 1989 году историк А. Антонов-Овсеенко утверждал: «Экспедиция на пароходе «Челюскин» была заведомо обречена на неудачу: явно устаревшему маломощному судну нечего было делать в тяжелых льдах. Соединенные Штаты предложили помощь – ледоколами, самолетами. И получили вежливый отказ: неподалеку от погибающего судна стояли вмерзшие в лед транспорты с заключенными. Потребовались поистине нечеловеческие усилия, чтобы спасти обреченных людей. «Челюскин» покоится на дне Чукотского моря. В каком море утопить исторический позор страны?»
В информации Антонова-Овсеенко, по-видимому, нашли отражения отзвуки каких-то реальных событий. Его отец, известный большевик Владимир Антонов-Овсеенко, в 1934 году был прокурором РСФСР, и информацией, надо полагать, владел. Да и сын его трижды проходил лагерные «университеты», где судьба сводила его со знающими людьми.
С развитием интернета пошла гулять версия Эдуарда Белимова - «Тайна гибели «Челюскина»». Согласно ей, в 1929 году геологи открыли на Чукотке месторождение кассетерита (оловянного камня) и других ценных металлов – спутников оловянной руды. В начале 1933 года Совнарком принял решение о строительстве там шахты, горно-обогатительной фабрики, социалистического поселка.
Для перевозки грузов был решено использовать два больших парохода, заказанных ранее в Дании. Потому из Мурманска в тот роковой рейс «Челюскин» вышел в паре с однотипной «Пижмой».
«Пижма» была переоборудована под плавучую тюрьму для перевозки двух тысяч заключенных, конвоя и пр. На «Челюскине», кроме экспедиции, шли члены семей конвойной команды. Оба судна направлялись к побережью Чукотки.
После гибели «Челюскина» все дети и женщины были доставлены на «Пижму». Первым же самолетом их переправили на Большую землю. Тем временем на «Пижме» заключенные подняли бунт. Начальник охраны с несколькими конвоирами сбежал в «лагерь Шмидта», откуда все были эвакуированы самолетами. «Пижма» была взорвана.
Версия Белимова благодаря интернету обрела широкую известность, но не выдерживает никакой критики. Например, Белимов утверждает, что «Челюскин» вышел из Мурманска не 10 августа, а 5 декабря 1933 года (мол, четыре месяца потребовалось, чтобы переоборудовать «Пижму» под плавучую тюрьму). Но если это так, то приходится признать: «Челюскин» и «Пижма» действительно совершили небывалый подвиг. Зимой, не имея даже ледовых подкреплений, без помощи ледоколов они самостоятельно прошли Северным морским путем от Мурманска до Берингова пролива. Это даже не фантастика, это бред!
Попытаемся сами восстановить реальную картину, которая в то время сложилась в Чукотском море. Вспомним для начала, что в 1932 году началась Особая Северо-Восточная экспедиция Наркомвода, которая везла грузы и заключенных для Верхнеколымских приисков. Навстречу ей с запада двигался на «Сибирякове» Шмидт в ревнивой попытке перехватить кусок золотого пирога. Их соперничество в Чукотском море в 1932 году закончилось «вничью»: «Сибиряков» еле унес ноги, а суда экспедиции с превеликим трудом преодолели путь от Берингова пролива до устья Колымы. Выгрузиться на необорудованный берег фактически не удалось. В невероятно тяжелых условиях теряли и плавсредства, и людей. Выгрузили только около тысячи заключенных. Чтобы не потерять флот и грузы, суда отвели на зимовку на восток, в Чаунскую губу.
Иными словами, спустя год, когда Шмидт пускался из Ленинграда в очередную авантюру на «Челюскине», в Чукотском море оставались вмороженными в лед суда Особой Северо-Восточной экспедиции. Ему это было на руку, потому он и торопился обойти Янсона.
«Челюскин» продвигался на восток, в Чукотское море, а в это время там происходила драма. С наступлением навигации 1933 года суда экспедиции смогли, наконец, выгрузиться в устье Колымы и кое-как двинуться в обратный путь. Но их злоключения не закончились. На обратном пути два парохода опять вмерзли в лед и вынуждены были остаться на вторую зимовку 1933-34 годов.
Мало того, в ту же навигацию политбюро обязало Наркомвод дополнительно перебросить с Лены на Колыму 5 буксирных пароходов и 20 барж общей грузоподъемностью в 5 тысяч тонн. Все для «Дальстроя».
Такой караван вышел из Лены на Колыму под командованием капитана Миловзорова. Во время сильного шторма обломок льдины пробил обшивку парохода «Революционный». На судне среди пассажиров находились 25 женщин и детей. К тонущим три раза подходил пароход «ДС-1». Но шторм бросал оба судна, как щепки. Женщин переправляли, привязывая к швартовам, детей - перебрасывая из рук в руки. Двух грудных малышей поместили в чемоданы и перегнали по металлическому тросу. Трех сорвавшихся женщин кое-как вытащили из ледяной воды. Однако всех спасти не удалось. «Революционный» затонул, унеся в пучину 23 моряка вместе с капитаном.
А что же оставшиеся суда Особой экспедиции, которые продолжали пробиваться обратно на восток, к Берингову проливу? Вот тут поневоле вспоминаются версии Антонова-Овсеенко и Белимова. Эти суда пробивались, вмерзали в лед и снова освобождались, дрейфовали по воле ветров и течений ВМЕСТЕ С «ЧЕЛЮСКИНЫМ». Иногда расстояние между группой и «Челюскиным» сокращалось до пяти миль, когда все они ясно видели друг друга. Но судам экспедиции повезло больше. Все они, кроме оставшихся на вторую зимовку, выкарабкались из льдов и более или менее благополучно вышли через Берингов пролив в Тихий океан. То ли «Челюскину» чуточку не хватило везенья, то ли капитаны-дальневосточники оказались опытнее капитана Воронина, то ли причина в некомпетентности самого Шмидта (как никак – начальник экспедиции и глава Севморпути), но факт остается фактом – «Челюскин» остался дрейфовать в Чукотском море. Истинную причину можно было узнать из того самого «пропавшего» вахтенного журнала № 6. Но, если он существует, искать его надо в архивах Лубянки.
РАСТОПИТЬ ЛЁД АРКТИКИ
Отдавал ли себе отчет Шмидт, другие руководители Главсевморпути если не в политических, то хотя бы чисто практических последствиях своей бурной деятельности? Научил ли их чему-нибудь трагический урок «Челюскина»? С какими представлениями об Арктике приступали они к небывалому эксперименту – созданию за Полярным кругом индустриальной империи?
В середине июня 1935 года, когда навигация в Арктике еще не началась, начальник политуправления Главсевморпути Сергей Бергавинов собрал у себя необычное совещание с участием руководителей главка, политуправления, ученых. Говорили о ближайшем будущем Арктики.
Заместитель Шмидта, Георгий Ушаков: «Я хочу, чтобы через пять лет ни один эскимос, ни один чукча не жил в той юрте, в какой живет сейчас. Чтобы через 5 лет все чукчи были грамотные, имели свою письменность, газеты, больницы, культуру».
Александр Догмаров, заместитель Бергавинова: «Постепенно будут исчезать противоречия между человеком центра и человеком Севера».
Но самый фантастический прогноз принадлежал самому Бергавинову: «С уменьшением и даже уничтожением льдов изменятся климатические условия Севера. Тундра превратится сначала в лесотундру, а затем и в лес... Эта «фантазия» основана на самой точной науке. Это «фантазия», которая в ближайшем будущем призвана превратиться в реальность. В этом направлении деятельно работает мысль советских ученых».
Вроде бы обычная советская пропаганда, в крайнем случае - невинные глупости в духе замечательного советского фантаста Александра Беляева. Но когда их озвучивает не беллетрист, а начальник политуправления и недавний руководитель огромных регионов, за этими благоглупостями стоит вполне реальная политика. Конечно, Сталин не собирался «топить льды», но без подобных «фантазий» режим не мог бы начинать стройки вроде заполярной «мертвой дороги» Салехард – Игарка (Светакову еще предстояло протопать ее в зековской телогрейке из конца в конец).
Не могло бы появиться и постановление ЦК и Совнаркома от 20 июля 1934 года: «Опираясь на героическую успешную работу северных моряков, летчиков, ученых и хозяйственников, сейчас уже возможно значительно шире развернуть мероприятия, обеспечивающие полное освоение Северного морского пути и мощное развитие хозяйства Крайнего Севера СССР».
Это только вдуматься: «сейчас» (!), «полное освоение» (!!), «мощное развитие» (!!!). Обратим внимание – после гибели «Челюскина» прошло всего-то четыре месяца. То есть между одной авантюрой и другой (призывом «значительно шире развернуть») - никакого временного зазора. Вся предшествующая «героическая работа моряков», на которую призывают «опереться» ЦК и СНК (читай – Шмидт), - это бессмысленная гибель «Челюскина», это вмерзшие в лед транспорты с заключенными и грузами для новых лагерей. И – всё!
Дальше – больше. В апреле 1935 года Совет труда и обороны принимает новое постановление – «с навигации 1935 года приступить к перевозке грузов на коммерческих судах по Северному пути от Мурманска до Владивостока». Принимает, разумеется, с подачи и под обещания самого Шмидта.
Шмидт крутанул рулетку и - выиграл. Ледовые условия в то лето оказались на редкость благоприятными. По завершении навигации Шмидт рапортует: «1935 год является первым пробным годом эксплуатации великого Северного морского пути. Навигация закончилась... Можно смело утверждать, что навигация проведена блестяще. Сквозной проход с запада на восток и с востока на запад четырех судов неледокольного типа, рейс «Сталинграда» по маршруту Владивосток – Мурманск – Лондон в одну навигацию окончательно подтвердил возможность прохождения неледокольными судами этой новой, открытой нами, великой морской трассы».
Вообще говоря, задачка даже не для приват-доцента, тем более – не для академика. Средней руки математик, имеющий в одном математическом ряду провал в двух подряд навигациях и удачу в третьей, без труда вычислил бы надежность системы и вероятность будущих удач и провалов.
На беду, Севморпутем руководил не математик, но маньяк, одержимый идеей самостоятельного плавания в Арктике неледокольных судов.
Шмидту хотя бы на этом остановиться. Но в газете «Правда» он продолжает дуть в триумфальные трубы: «Пробная эксплуатация удалась. Теперь можем начать нормальную эксплуатацию, принимать грузы, продавать билеты на сквозное плавание до любой промежуточной станции».
Спустя всего два года он будет кусать локти, мечтать, чтобы все забыли это его идиотское - «продавать билеты». Но будет поздно: Арктика в очередной раз покажет ему, что история с «Челюскиным» не была случайной. «Продавать билеты» оказалось не меньшим бредом, чем «растопить льды».
С НОВЫМ, 1937 ГОДОМ!
Лишь только отпраздновали Новый, 1937 год, в Москве состоялся «процесс Пятакова – Радека». Пятакова не спасла его людоедская инициатива лично расстрелять Зиновьева с Каменевым, а заодно и собственную жену. Его, а с ним еще 16 человек, обвинили в создании подпольного троцкистско-зиновьевского центра, в попытках реставрировать капитализм, в массовом саботаже и шпионаже. Всех обвиняемых расстреляли.
Политуправление ГУСМП немедленно откликнулось радиоциркуляром: «Нужно до конца и без остатка выкорчевать корешки троцкистского предательства и измены». На зимовках, пароходах, ледоколах, приисках, геологических партиях, на всех предприятиях ГУСМП народ живо откликнулся на призыв и принялся «выкорчевывать».
В январе Светаков решил осуществить давнюю мечту. Еще в июле, когда он только прилетел в Тикси, он заметил у уреза воды знакомый силуэт своего крестника – «Прончищева». Того самого, что Светаков своими руками вместе с Павлом Хмызниковым достроил и спустил на воду в Алексеевском затоне четыре года назад.
У шхуны оказалась несчастливая судьба. Сначала Хмызников посадил ее на камни на траверзе Алдана, где она и зазимовала. В следующую навигацию ее кое-как залатали, и она продолжила путь в Тикси. На выходе из Лены в море она опять оказалась на камнях, с грехом пополам дошла до Тикси, по дороге проломив борт о льдину, и с тех пор оставалась никому не нужной. Ее корпус был весь в дырах, трюма и машинное отделение затоплены, но оставалась вполне пригодная машина. У предшественников Светакова не было ни сил заниматься ее ремонтом, ни желания списать по акту. Чтобы совсем не затонула, шхуну трактором наполовину вытащили на берег, где она тихо и догнивала.
Но на рейде стояла однотипная шхуна «Пахтусов». Корпус судна был вполне исправен, но машина требовала капитального ремонта, который в Тикси выполнить было некому. Светаков решил сделать из двух развалюх одно полноценное плавсредство для следующей навигации 1937 года.
Сказано - сделано. Он собрал десяток специалистов, которые за пару недель сняли исправную машину с «Прончищева», перебрали ее и установили на «Пахтусове». Работа была тяжелая, на морозе, практически без каких-либо средств механизации. Он не жалел ни премиальных, ни спирта, поощряя особо старательных. Но зато практически из ничего сделал новехонькую шхуну. И тем гордился, как всегда гордился удачно выполненной работой.
Разломанный корпус «Прончищева» пошел на дрова. Вот тогда-то впервые и прозвучало из уст парторга Когана, а затем в местной газетке страшное слово-приговор – «Вредительство!». Редактором газетки была жена парторга – Смирнова.
В середине февраля Коган собрал очередное собрание партячейки. В повестке дня был всего один, невинный с виду, вопрос: обсуждение статьи некоего стахановца - грузчика Сидоренко «Что мешает подготовке порта к навигации 1937 года?».
Самой статьи никто в глаза не видел, газета была только-только из типографии. Потому ее содержание кратко изложила Смирнова.
Светакова сразу насторожило то, что «стахановца» Сидоренко он пару недель назад выгнал с работы и отправил в Якутск за неоднократные случаи бракодельства и прогулы.
Собственно о работе порта, его начальника, о подготовке к следующей навигации было немного. Статья была неким собранием старых обид наказанных, недовольных, обделенных Светаковым. Опять мусолилась история с плохо хранящимися грузами (к тому времени основная их часть уже была в новых складских помещениях, оставшиеся надежно укрыты на грузовых площадках), о грубости, самоуправстве и т.п.
Далее следовали политические выводы: Светаков пытается подмять под себя парторганизацию, руководить единолично, болезненно реагирует на попытки поправить его, игнорирует советы парторга. Партийцы, стахановцы неоднократно пытались воздействовать на товарища Светакова, но тот критики не принимает. Несамокритичное отношение к своим поступкам закономерно привело начальника порта на путь открытого вредительства. Далее следовал трогательный рассказ о гибели «Прончищева».
Светаков все понял. Никакого обсуждения статьи не предполагалось. Да и не могла партячейка ее всерьез обсуждать. В порту, на двух полярных станциях, на радиоцентре с трудом набиралось человек сорок партийцев. Пришли, как обычно, чуть больше половины, остальные были на вахтах, дежурствах, кому-то помешала добраться погода. Большинство мало понимало, о чем речь. На этом и строился расчет: пара выступлений под протокол и... приговор. Светаков внутренне подобрался. Страха не было. Было одно желание – покончить с этим раз и навсегда.
Первым начал сам Коган:
- Газета правильно подняла вопрос. И в редакцию, и в парторганизацию поступает масса сигналов о твоем недостойном поведении, бонапартизме, грубости. Ты, товарищ Светаков, забыл об ответственности перед партией. Последний случай с «Прончищевым» переполнил чашу терпения. Известны ли тебе слова товарища Лазаря Моисеевича Кагановича, который сказал, что крушение или авария судна подобны поражению целой воинской части?
Столь неформально упомянув Кагановича, Коган не нарушал партийную традицию, требующую величать руководителей партии и правительства исключительно «товарищ» без упоминания имени и отчества. Исключение в партии делалось для одного Кагановича, чтобы не путать его с братом Михаилом, тоже наркомом.
- Но «Прончищев», - продолжал Коган, - даже не попал в аварию, ты с соучастниками умышленно уничтожил судно. Тем самым нанесен тяжелый урон всей стране, срываются усилия партии, усилия всех полярников по выполнению указания нашего вождя товарища Сталина о превращении Севморпути в нормально действующую транспортную магистраль...
Собственно говоря, сказанного уже было достаточно, чтобы по укоренившейся традиции брать человека под белы руки и вести в кутузку. В последнем слове можно еще было произнести слова искреннего покаяния, заверения в верности партии, обещание учесть ошибки.
Но события пошли развиваться явно нетрадиционно. Светаков сидел за столом президиума, что называется, по должности. Поэтому он не стал даже вставать. Он негромко, но твердо перебил складно льющуюся речь Когана:
- Слушай, парторг, ты же не Ка-га-нович, чтобы командовать мной. Ты всего лишь Ко-ган. Понимаешь разницу – Ко-ган...
Две созвучные фамилии Светаков произнес раздельно, по слогам, как бы подчеркивая малость фигуры парторга по сравнению с фигурой члена политбюро и сталинского наркома.
- А потому не смей мной понукать, - все так же зловеще-спокойно продолжал Светаков, - я знаю своих начальников, ты в их число не входишь.
Происходящее настолько выходило за рамки привычного, настолько не соответствовало сценарию Когана-Смирновой, что зал онемел, в президиуме начали растерянно переглядываться. А никем не перебиваемый Светаков продолжал:
- Я сюда не буржуазной агентурой заслан, а направлен руководством главка и политуправлением, которое не хуже тебя знает об указаниях товарища Сталина. И не тебе рассуждать о «превращении Севморпути», ты к этому не имеешь никакого отношения. Ты бездельник и разгильдяй. Твой долг медработника – помогать людям выжить в суровых условиях, лечить от цинги, избавлять от вшей. А у тебя в медпункте помойка, в которой выживают только мыши и тараканы. За это ты уже имел от меня два выговора. После третьего выгоню к чертовой матери на Большую землю, следом за твоим липовым «стахановцем» Сидоренко...
От парторга порта я вправе ожидать помощи, моральной поддержки. Вместо этого ты дискредитируешь руководство, стравливаешь людей, вмешиваешься в мои административные функции. Я, - Светаков сделал ударение, - единоличный руководитель порта, строительства, всей бухты Тикси. Так и должно быть, иначе все здесь давно рассыпалось бы...
Выйдя наконец из оцепенения, Смирнова забилась в истерике. Ей тоже страстно хотелось перейти со Светаковым на «ты». Это было бы для нее высшим наслаждением и одновременно публичным унижением Светакова. Но, приученная к партийной субординации, не посмела, струсила.
- Да какой вы руководитель? Разве таким должен быть советский руководитель? Нет, вы не советский руководитель, - тут ее, похоже, заклинило, она никак не могла подыскать соответствующее определение. – Вы старорежимный держиморда. Вы поощряете великодержавный шовинизм и национализм. Если так дело дальше пойдет, вы, чего доброго, введете черту оседлости для некоторых национальностей, как при царизме. Посмотрите, какие силы сплотились вокруг вас: Страхов - бывший белогвардеец и агент нашего заклятого врага Троцкого, Толстопятов – троцкист, трижды исключенный из партии. Да и ваш партийный стаж давно и у многих вызывает подозрения. Чем вы на самом деле занимались в самые боевые революционные годы? – это большой вопрос, на который еще должны ответить компетентные органы. Как бы вам не пришлось вообще положить партбилет на стол. Так что не советую зарываться, почивать на лаврах. Кто, как не парторг, кто как не газета, первыми должны были забить тревогу и поставить вопрос о зарвавшемся руководителе Тикси? Вы на эту роль никак не подходите.
И опять Светаков не взорвался и не сорвался на кухонную перебранку. Пришла какая-то кристальная ясность, отчетливость деталей, за которыми виделось главное. Он встал из-за стола, распрямился, одернул китель, засунул руку куда-то под свою громадную бороду, вытащил из-за пазухи партийный билет и, держа его в правой руке, произнес раздельно и отчетливо, как будто боясь, что секретарь собрания (а это была все та же Смирнова) не успеет записать его слова в протокол.
- В течение трех с лишним месяцев я испытываю постоянное, все возрастающее, ничем не мотивированное и безграмотное вмешательство парторга и его жены – редактора газеты в производственную деятельность порта и мою, как начальника бухты. Все это вредит выполнению задач, поставленных перед нами товарищем Сталиным, партией, руководством Севморпути, и вредит самой атмосфере на зимовке.
Светаков не произнес – «вредители» или «вредительство». Он выразился достаточно абстрактно – «вредит», но он-то знал силу слова, занесенного в протокол. Он действовал оружием своих противников, оружием – он был в этом уверен – безнравственным, но сейчас это его мало смущало. Он продолжал:
- Все вы знаете, что в декабре на совете при начальнике Главсевморпути работа порта Тикси была оценена положительно. Не стану повторять, что в прошедшую навигацию порт обработал рекордное количество пароходов. Тем не менее, товарищ Смирнова, вопреки оценке, данной товарищем Шмидтом и начальником политуправления товарищем Бергавиновым, настаивает, что я плохой руководитель, более того – старорежимный держиморда и вредитель.
- Так вот, - Светаков звонко шлепнул партбилетом о стол президиума. – Не знаю, какой проект решения заготовлен парторгом, потому предлагаю свой: поставить на голосование вопрос о партийном доверии начальнику порта Светакову. В случае, если партийцы сочтут невозможным находиться мне на своем посту, если они согласны, что я вредитель, я сделаю две вещи. Первое: буду считать себя исключенным из партии, залогом чего вот этот мой партбилет. Второе: своим последним приказом по порту складываю с себя все полномочия, временно исполняющим обязанности начальника порта – до решения вопроса в Москве – назначаю товарища Смирнову. Похоже, она лучше других знает, как руководить портом, вот и пусть поработает на общее благо, исполняя указания нашего вождя товарища Сталина.
Из темной глубины зала прозвучал сначала один неуверенный голос, затем другой, третий: «Голосовать! Голосовать!». Но в целом зал, в котором большинство составляли сторонники Светакова, продолжал молчать, оцепенев от страха.
У Когана, который так и не успел покинуть трибуну, глаза полезли на лоб. Он уже понимал, что Светаков его переиграл: чем бы теперь дело ни кончилось, гигантский, ни с чем не сравнимый скандал уже состоялся. И этот скандал допустил, более того – инициировал, именно он, парторг Коган (то, что он всего лишь послушное орудие собственной жены, лишь усугубляет ситуацию). И уже не имело никакого значения, как дальше сложится судьба Светакова. Ему, Когану, теперь все равно не сносить головы. Потому что это в его парторганизации состоялось нечто совершенно неслыханное – демонстрация, бунт или черт его знает, как это еще назовут.
Светаков выложил на стол свою главную карту – партбилет. Чем ее крыть, Коган не знал. Ставить вопрос на голосование, как требует Светаков, почти наверняка проиграть: большинство в зале – Коган это прекрасно знал, потому весь сценарий и строился как блиц-криг – за Светакова. Проголосуют они за него или побоятся – другой вопрос. А если проголосуют?
Так они и стояли молча: белый, как полотно, Коган на трибуне и сжатый, как стальная пружина, Светаков за столом президиума.
Лишь Смирнова, почувствовавшая, как почва уходит из-под ног, продолжала биться в истерике:
- Это шантаж, это очередная и бесстыдная попытка противопоставить себя партии, - кричала она, обращаясь к залу. – Это происки недобитых троцкистских агентов, - тут она уже поворачивала голову в сторону лейтенанта Передерия, который, как всегда, скромно и внешне безучастно пристроился с краю президиума.
Тому-то было совершенно ясно, что прямо здесь, на партсобрании следует арестовать... вот только кого, не знал. Ситуация явно вышла за рамки местной склоки и, следовательно, за пределы его полномочий. Разрешить ее без указаний своего руководства он не мог. Потому малограмотный лейтенант Передерий неожиданно нашел единственно возможный выход, произнеся самую длинную публичную речь в своей жизни:
- Предлагаю другой вариант постановления: заслушав информацию товарища Смирновой, принять ее к сведению. Протокол собрания направить в политуправление Главсевморпути.
Коган засуетился:
- Да, да, товарищи, это вполне разумное решение. Давайте голосовать.
Все как-то дружно и облегченно вздохнули, быстро проголосовали и начали вставать с мест (хотя кто там «за», кто «против» – никто так и не подсчитал). Светаков, не говоря ни слова, взял со стола партбилет, все так же молча и без суеты засунул его куда-то под бороду, аккуратно застегнул на все пуговицы китель и пошел к выходу.
В кромешной тьме полярной ночи неистовствовали сполохи северного сияния. Белые, фиолетовые, красные полотнища бесшумно плескались в небе, перетекая одно в другое, перемешиваясь, озаряя поселок и сверкающую снегом бухту сказочным светом. В другое время от волшебной картины Светаков не смог бы оторвать глаз. Но он теперь знал, что нет никакой «блаженной страны», давно не звучала в его душе та волшебная мелодия...
Положение Светакова усугублялось тем, что именно в эти дни проходил один из самых гнусных и самых страшных своими последствиями пленумов ЦК ВКП(б), открывшийся 23 февраля. Именно на нем Сталин сформулировал свой людоедский тезис: по мере продвижения к социализму классовая борьбы будет обостряться.
Несколько раз на пленуме выступал Ежов.
- За несколько месяцев не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.
«ПО МЕРЕ ПРОДВИЖЕНИЯ К СОЦИАЛИЗМУ...»
«- Каменщик, каменщик, в фартуке белом!
Что ты там строишь? Кому?
- Эй не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим... тюрьму»
Валерий Брюсов
Люди ранга Бергавинова прекрасно понимали, что «хозяйственники и руководители наркоматов» - это именно они. Это с них не сегодня-завтра потребуют списки «подозрительных», «вредителей» и «троцкистов». А не представишь – тебя же и прихлопнут.
Он и сам уже немало приложил руку к всевозможным разоблачениям. Особенно во время своих знаменитых перелетов вдоль всей полярной империи с запада на восток и с востока на запад. Он старательно и увлеченно исполнял предписания ЦК о «выкорчевывании». Практика партчисток давала в этом смысле беспредельный простор. Нечеткости, сомнительности в заполнении партийных документов, приписки стажа – были массовым явлением. Он гнал таких людей из партии, убеждая самого себя, что тем самым очищает партию от скверны (и, действительно, среди изгоняемых им было немало сброда, ворья, проходимцев, охотников за длинным рублем, которых он нутром чуял). Но он не мог не осознавать, что его показательные партийные экзекуции, когда он лично вникал в суть дела, – лишь маленькая часть того процесса, который назывался партийной чисткой. Основную работу делали как раз всевозможные проходимцы, доносчики, карьеристы. Не мог он не осознавать и того, что исключение из партии было лишь первым этапом на пути человека в кромешный ад.
Сейчас перед Бергавиновым лежало дело Светакова, и пока только в его власти было казнить или миловать. Более того, пленум ЦК все еще продолжался, на нем принимались все более устрашающие решения. Можно было обогнать конкурентов из числа «хозяйственников и руководителей наркоматов» и первым переправить документы в НКВД: «Товарищ Ежов, что-то тут неблагополучно. Займитесь этим делом».
Конечно, можно было. Но, к чести Бергавинова, такие мысли даже близко не приходили ему в голову. Он думал о том, как спасти Светакова в практически безнадежной ситуации. И, как ему казалось, придумал.
Как раз в это время в Якутске с инспекцией находился его заместитель Дмитрий Козьмин. Бергавинов приказал ему немедленно лететь в Тикси, прихватив с собой начальника якутского политотдела Адамовича, и оперативно во всем разобраться, не ломая при этом дров.
- Ты там не очень наседай на Светакова, - напоследок напутствовал Козьмина Бергавинов. – Хвост для порядка накрути, но в обиду не давай. Ему еще работать, а этим газетным писакам только языками молоть.
Козьмину не потребовалось много времени, чтобы все понять. Было ясно, что Светаков прекрасно справился с функциями начальника порта, портостроителя и организатора очень непростой зимовки. Вины его в том, что зазимовали якутские грузы, не было никакой. При том, что львиную долю грузов он все же спас. Испорченные и разворованные – не в счет при небывалых масштабах проведенных работ (последнее Козьмин особенно настойчиво втолковывал Когану, обвиняя того в близорукости и неумении смотреть на вещи масштабно). А то, что Светаков крут, иной раз до самодурства – так это в те времена считалось едва ли не лучшей характеристикой руководителя.
С «Прончищевым» все оказалось и того проще. Адамович подтвердил, что Светаков действовал не самостоятельно, а по согласованию с начальником Якутского теруправления Лиссом. После этого история приобрела трагикомический оттенок.
Ясно было и то, что сам Коган – вполне посредственная фигура, которой крутит его жена, возомнившая себя партийным деятелем. Козьмин даже орал на Когана, что тот вместо укрепления партийной дисциплины развел семейственность, кухонную склоку, занялся не своим делом.
Но эпизод с партбилетом обойти было никак нельзя. Тут требовалось какое-то иное решение, которого Козьмин самостоятельно принять не мог. Он сделал последнее, что было в его силах - собрал общее собрание коллектива порта, полярных станций, радиоцентра. О скандале к тому времени не знали разве что поселковые собаки. Козьмин не просчитался. Собрание оказалось бурным и практически целиком стало на сторону Светакова.
- Да они же все пьяные,- совершенно потеряв контроль над собой, кричала Смирнова, - Светаков опоил всех спиртом.
- Ну и что, - раздался из глубины зала ироничный голос Страхова, - пили, пьем и будем пить.
- Кто это сказал? Кто? – кричала и зорко всматривалась в полумрак зала Смирнова.
Раздался общий хохот. Смирнова тщетно требовала от парторга очистить зал от троцкистов и белогвардейцев. Сам Коган был растерян и не знал, как вести собрание.
«Светаковцы» стояли за своего начальника горой, ругали парторга за плохую пищу в столовой, за несвоевременный подвоз дров, отсутствие новых кинофильмов, свежих газет, непроходимую скуку по вечерам и в выходные дни. По справедливости, половина этих претензий предназначалась и начальнику порта, но никто уже не обращал на это никакого внимания, валили все до кучи. Когана на зимовке терпеть не могли (а еще больше его жену), уже из одного этого перехваливали Светакова.
Активнее всех был Николай Толстопятов. Тот защищал Светакова, рассказывал его героическую революционную биографию, о том, как они вместе строили Диксон, не стеснялся в выражениях, когда говорил о парторге и его жене: провокаторы и склочники, ничего не делающие сами и мешающие работать тем, кто вкалывает с утра до ночи.
«Развели, понимаешь, палестины», - под смех окружающих кричал из глубины зала главбух Якименко. Козьмин для порядка хмурил брови, но ход собрания его вполне устраивал. «Коганявцы» проиграли вчистую...
С этими козырями на руках Козьмин решил согласовать вопрос с Бергавиновым. Тот в свою очередь привлек к радиотелефонным переговорам Янсона, который в то время был фактическим руководителем Главсевморпути. Общее мнение было таково: оставлять «сигнал» без внимания нельзя, не наказать Светакова – тоже нельзя, дать команде Когана-Смирновой выйти из склоки победителями - нельзя подавно. Вслух этого никто не произнес, но каждый понимал, что победа этой пары даст начало политическому процессу уже в самом Севморпути. Потому сообща приняли «соломоново решение»: вывезти из Тикси обе воюющие стороны, а в Москве раздать всем сестрам по серьгам.
«Эвакуации» подлежали Светаков, Коган, Смирнова, Толстопятов.
- А меня-то за что? - чуть не плача обратился к Козьмину Толстопятов.
- Сам знаешь! – отрубил Козьмин и продолжать разговор не стал.
Он и сам чувствовал себя неловко, включив в число «склочников» в общем-то рядового работника. Но Кузьмина тоже одолевал страх. Это в Тикси или в Якутске он был высокой шишкой. А в Москве ранг замначальника политуправления не мог служить надежной броней. Он внимательно изучил протокол партийного собрания и не упустил фразу Смирновой о «троцкисте, трижды исключенном из партии». Оставить Толстопятова в Тикси означало взять ответственность за неизбежные последствия на себя. Козьмин не стал рисковать. Поначалу он даже хотел включить в «черный список» и капитана порта Страхова, но счел, что и одного Толстопятова достаточно. Сам для себя он придумал оправдание, которое могло бы пригодиться в будущем: нельзя же было оставить порт без единого руководителя.
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
