Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава вторая
О ТАИНСТВЕННЫХ ИМПЕРАТИВАХ СУДЬБЫ
Досибирский период: «Бедные люди», «Двойник», «Роман в девяти письмах», «Хозяйка», «Ползунков», «Слабое сердце», «Чужая жена и муж под кроватью», «Честный вор», «Белые ночи», «Неточка Незванова», «Маленький герой» (1846-1849гг.)
Трудно не увидеть того, что ищет XIX век, всё увеличивающаяся жажда сильных ощущений – вот истинный его характер.
Стендаль
В выпущенной издательством «Кузнецкая Крепость» книжке (1996) мы пытались представить обстоятельства «кузнецкого венца»
Ф.М. Достоевского как цепь фатальных случайностей и совпадений, обращая внимание читателя на исключительную роль «Его Величества Случая» в жизни писателя. Но даже беглое знакомство с его произведениями докаторжной поры (1846-1849гг.) позволяет сделать вывод, что встреча с такой женщиной, как Исаева, и с таким соперником, как Вергунов, для Фёдора Михайловича, наверное, все же была неизбежной. Специфические представления о любовном треугольнике настолько укоренились в Достоевском ещё в молодости и так часто напоминают о себе в его ранних сочинениях, что поневоле задумаешься о неких загадочных императивах судьбы…
«Вся кровь твоего мужа не зальет бешеного, клокочущего восторга души моей…»
Итак – какие именно треугольники обнаруживаются в ранних произведениях Ф.М., написанных и опубликованных до коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов? Ведь если не только существование токовых, но и сходство их с обстоятельствами «кузнецкого венца» будет доказано, то перед нами – удивительный случай, когда писатель следует «один к одному» своим «романическим» сценариям в жизни. Так что иные исследователи, судя по некоторым столичным публикациям, с легкостью убеждаются в наличии неких чудодейственных, заранее предопределенных, мистических «линий судьбы», которые Достоевский якобы сам себе пророчит.
Любопытный аналог «сибирской» ситуации находим в «Бедных людях» (1846). К его восприятию Достоевский как бы готовит читателя уже в начале повести. Цитируется место из душещипательного модного романа, касающееся как раз треугольника: «…Вся кровь твоего мужа не зальет бешеного, клокочущего восторга души моей! Ничтожные препятствия не остановят всеразрывающего, адского огня, бороздящего мою истомленную грудь. О, Зинаида, Зинаида!..» – обращается любовник к замужней даме.[1]
А далее – общеизвестно: Макар Девушкин и Варвара Доброселова отвечают друг другу взаимностью. Появляется некто Быков, – он ищет руки Варвары, и предлагает Макару отступного 500 рублей.[2] Но ведь и Достоевский как бы «покупал» расположение Вергунова, хлопоча о повышении его чина и жалованья. Совпадение?
Варвара, хотя и любит Макара, соглашается на брак с Быковым: «Друг мой, я выйду за него, я должна согласиться на его предложение. Если кто может избавить меня от моего позора, возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия в будущем, так это единственно он. Чего же мне ожидать от грядущего, чего еще испрашивать у судьбы?».[3]
«Скажите мадам Шифон, чтобы блонды она непременно переменила…»
Для Исаевой выход замуж за Ф.М. – шанс выбраться из нищеты: Вергунов беден. И, значит, так же, как и связь Варвары с Быковым, союз с Достоевским в какой-то степени строился на расчете…
Брак с Быковым решается скоропалительно, в несколько дней, потому что жениху «надо ехать», и венчальные торжества оказались скомканными. Как это напоминает, однако, «праздник» Достоевского в феврале 1857 года! Из письма Варвары к Макару: «Решение, которое вы прочли сейчас, неизменно, и я немедленно объявляю его Быкову, который и без того торопит меня окончательным решением. Он сказал, что у него дела не ждут, что ему нужно ехать…».[4]
Девушкин считает Быкова человеком благородным: «Быков поступил благородно; …так и вы соглашаетесь…», но ведь и Вергунов не сомневается, что Ф.М. – противник вполне достойный; может быть, поэтому Николай Борисович и сдает свои позиции мирно, без боя. И в романе, и «наяву» – чуть ли не афишируемое братство претендентов.[5]
Возможно, конечно, что Вергунов исходом поединка с Ф.М. доволен в той же мере, что и Макар Девушкин, ибо невеста отныне становится более обеспеченной и у нее появляется будущность: «Конечно, вы счастливы теперь будете, маточка, в довольстве будете, моя голубочка, ясочка моя, ненаглядная вы моя, ангельчик мой». Притом, что чуть не до последнего момента Макар Варвару ненавязчиво, мягко, но – отговаривает: «…только пусть уж он (Быков, – авт.) лучше женится на купчихе!.. Пусть лучше на купчихе-то женится!..».[6] Девушкин, как и Вергунов – опасен для жениха вплоть до самого венца…
Удивляет еще одна деталь. В повести описывается предсвадебная суета: «…у нас недостает блонд и кружева… скажите мадам Шифон, чтобы блонды она непременно переменила… Да скажите еще, что я раздумала насчет канзу; что его нужно вышивать крошью. Да еще: буквы для вензелей на платках вышивать тамбуром; слышите ли? Тамбуром, а не гладью. Смотрите же, не забудьте, что тамбуром!.. Передайте ей, ради бога, чтобы листики на пелерине шить возвышенно, усики и шипы кордоне, а потом обшить воротник кружевом или широкой фалбалой…».[7] Но и Достоевский будет относиться к туалетам Исаевой с подобным же радением: хлопотать о ее шляпках, ленточках, платьях. В Ф.М. чуть не с «младых ногтей» – стереотип поведения примерного супруга или жениха, и в жизни он как бы копирует поступки своего героя…
«Я ведь знала, как Вы любили меня!...»
Достоевский понимает: расчет – это для ума женщины, но – не для сердца. Потому что Исаева, так же, как и Варвара, всю жизнь будет любить чувством, а не разумом, – того, кого по воле обстоятельств пришлось отринуть перед венцом. Варвара – Макару: «Вы единственный друг мой, вы только один здесь любили меня. Ведь я все видела, я ведь знала, как вы любили меня! Улыбкой одной моей вы счастливы были, одной строчкой письма моего… Вспоминайте о бедной вашей Вареньке, которая вас так крепко любила».[8] Так, может, и Вергунов навсегда остался для Исаевой «единственным другом»? Ведь Достоевский именно в подобной интерпретации расскажет впоследствии об этом Анне Григорьевне, а та – дочери…
Но что же Макар? Он считает, что Варвару «увозят насильно», хоть и – «по ее согласию» (парадокс!). Он уверен, что Варвару «там в гроб сведут» (а разве Достоевский не «свел в гроб» Исаеву, не оказав ей своевременную помощь лечением в Европе, где развлекался сам, и отнюдь не в одиночестве?).
И уж вовсе невероятное совпадение. После венчания Макар выбирает такую линию поведения: «Я с вами уеду, я за каретой вашей побегу, если меня не возьмете, и буду бежать что есть мочи, покамест дух из меня не выйдет…».[9] И – удивительное дело! – Вергунов тоже «бросается за каретой», ринувшись за обвенчанными из Кузнецка в Семипалатинск. А по сложившемуся штампу – так и до Твери сопровождал он Достоевских. По крайней мере, о том сообщает дочь писателя – не иначе, со слов отца…
«Погоня была-с…»
Совпадения – удивительные! В повести как бы предвосхитилась реальная ситуация. Что говорит о существовании некоего штампа восприятия у Достоевского: в каких-то аналогичных жизненных перипетиях он избирает одни и те же методы развязывания психологических «узелков». Посватавшись к Исаевой, он слишком много ставил на расчет, тогда как Вергунов мог полагаться только на чувства. «Сюжет» оказался как бы сколотым с «Бедных людей». И, соответственно, линия поведения, четко выверенная и проанализированная Достоевским в творчестве, дала себя знать в обстоятельствах, схожих с литературными.
Но могло быть и другое. Достоевский – человек подозрительный. И вот он предполагает, что Вергунов тайно сопровождал Исаеву по дороге из Семипалатинска в Тверь. Доказательств – никаких. Однако интуиция подсказывает такой же вариант, как в повести «Бедные люди», и вот Достоевский рассказывает второй жене (а та – дочери) чуть ли не о бегущем за каретой Исаевой Вергунове, а Любовь Фёдоровна названные гипотетические «реконструкции» принимает за чистую монету…
Вообще, в ранних произведениях Достоевского легко обнаружить то подспудное, что в нем крепко «сидело» и влияло на поступки в более поздние поры. Например, в «Двойнике» Клара Олсуфьева обращается к Голядкину с просьбой увезти её «втихую» из родительского дома.[10] Однако именно методом «тайного выманивания», как известно, руководствовался Ф.М., когда дважды предлагал Исаевой ехать к нему на свидание – без ведома мужа! – из Кузнецка в Змиев. Причем Достоевского, похоже, совсем не смущал факт возможной погони за беглянкой. Из «Двойника»: «Все было заранее готово-с. Погоня была-с…»![11] Фёдор Михайлович подталкивал Исаеву к рискованному и авантюрному, в некотором смысле даже бесчестному предприятию – вполне сообразуясь со сценами из сочинений своей молодости – очевидно, ничуть не считая их предосудительными…
Открываем «Роман в девяти письмах» – мотив измены находим и там. Евгений Николаевич добивается взаимности сразу двух дам («Милый Eugene! Вчера никак нельзя было. Муж был дома весь вечер. Завтра же приезжай непременно ровно в одиннадцать»). Интересует Ф.М. и тип рогоносца. Все это невдолге для Достоевского станет чрезвычайно актуальным. Ему грезятся встречи с замужней Исаевой в Змиеве, а в первой половине 60-х особенно приметно и его собственное непостоянство – Исаева ему уже не нужна…
«Нет, не бывать мне твоей первой любой!...»
«Роман в девяти письмах» напечатан в 1847г., но при жизни автора никогда не переиздавался (впервые переопубликован в 1882-м). Возможно, Достоевский не стремился в зрелые годы лишний раз, после достаточно известного ряда его романтических увлечений постсибирского периода, демонстрировать читающей публике некие «легкомысленные» сюжеты, опасаясь очевидных параллелей с собственной «амурной» стезей.[12]
Подобные «схожести» в его ранних произведениях обнаруживаем удивительно часто. Так, в «Хозяйке» (1847г.) прослеживается мотив преследования: герой старается добиться взаимности, хотя его избранница уже связана почти брачными узами с другим, называется «супружницей» и награждается тем самым «фантасмагорическим» характером, каким могла обладать Исаева.[13] Соперник – старик, подверженный приступам эпилепсии (таковым в треугольнике Достоевский-Исаева-Вергунов, как известно, окажется Фёдор Михайлович). Оспариваемая дама – в постоянных сомнениях, она не уверена, к кому именно лежит сердце («Нет, не бывать мне твоей первой любой!»), причем по ходу повести выясняется, что была у неё ещё и третья любовь – свидетельство тому, что непостоянство женщины Достоевского, как всегда, волнует.[14] В довершение ко всему несчастная объявляется помешанной – но ведь и Исаева считалась как бы с поврежденным рассудком…
«Он схватил меня на могучие руки…»
«Схожестей» с последующими фактами биографии Достоевского и Исаевой до того много, что поневоле приходится признать: выбор М.Д. как объекта «грозного чувства», ещё раз повторимся – отнюдь не случайность. Очевидно, в Достоевском подспудно присутствовал этот странный идеал женщины, настолько не похожей на других своей фантасмагоричностью, что обывателю она может показаться едва ли не помешанной, но которая притягивает к себе, как магнит, и оттого, что ее нужно добиваться, становится всё желаннее.
В ранних повестях находим и сюжет с отказом от собственного ребёнка: героиня ещё в юных годах проклинаема родительницей.[15] Нечто подобное произойдёт и в жизни: пасынок Ф.М. был не люб ни ему, ни матери.
А вот мотив погони: «Он схватил меня на могучие руки и выпрыгнул со мною вон из окна. Мы побежали с ним рука в руку, долго бежали… Погоня, Катя, за нами! Погоня за нами, красная девица… Поцелуй меня, красная девица…».[16]
Не сомневаемся, что если бы Мария Дмитриевна, согласно договоренности, бросила мужа и поехала на свидание с Достоевским в Змиев, преследование беглянки со стороны А.И. Исаева Фёдор Михайлович посчитал бы вполне естественным.
«Рабыня его опозоренная…»
Исаева как бы сошла со страниц ранних произведений Ф.М. Но его «художественному» эталону она все-таки если и соответствовала, то – не всегда.
В «Хозяйке» старик-эпилептик хочет быть «господином» украденной им героини, а та с удовольствием называет себя «рабыней его опозоренной».[17]
С Исаевой первоначально, вплоть до венца, всё происходило «как в романе»: её приходилось добиваться, побеждать соперников, готовить тайные свидания (Змиев!), вполне убеждаешься и в ее «фантасмагориях», но романтический флер после свадьбы быстро рассеялся. Отношения «господина» и «рабыни», которые бередят воображение Достоевского в пору сочинения «Хозяйки», с Исаевой так и не сложились.
Старик-эпилептик, покоривший воображение «фантастической дамы», в повести называется «разбойником и душегубом». Однако и Достоевский невдолге станет каторжником – что по тем временам вполне соответствовало эпитету «разбойник». И получилось, что коллизия Достоевского с Вергуновым и Исаевой по крайней мере наполовину повторила сюжет «Хозяйки». Оставалось только довести её до полного идеала, отраженного в книгах. Достоевский сделал попытку – но, увы, его ожидало разочарование…
Любовная связь со стариком не выглядит в «Хозяйке» естественной. «Я ей чуть ножа… в грудь не всадил…»[18] – говорит он о своей возлюбленной. Но ведь «грозное чувство» к Исаевой – никак не менее драматично. Вспомним строки из писем Ф.М.: «Или с ума сойду, или – в Иртыш». В «Хозяйке» же переплелось и то, и другое: и мотив сумасшествия, и мотив убийства (а, по сути, «подталкивания» к кончине).
«Кто полюбит тебя, тому ты в рабыни пойдешь…»
Героиня ведет себя странно. Кипят страсти, чему виной – именно она; её посещают терзательные раздумья, кто из претендентов ей более всего мил. Наконец, она заключает: «А мне всяк из вас люб, всяк родной: так пить всем на любовь и согласье!».[19]
Как это напоминает, однако, «Униженных и оскорбленных»: там ведь тоже озвучены пожелания «жить втроем». Так что Исаева, которая очень долго выбирала меж Достоевским, Вергуновым и «богатым томичом», вполне вписалась в представления Ф.М. о подлинной любви, отраженные в его книгах. Вот только рабыни, как уже сказано, из нее не получилось.
«Кто полюбит тебя, тому ты в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь», – пророчествует старик в «Хозяйке». Но своенравную Исаеву такой сценарий явно не устроил бы…[20]
И ещё – фатальное совпадение: со временем психологическая непохожесть Исаевой на прочих дам становилась всё явственнее, что перекликается и с трагическим финалом произведения: «Ее хирургический совет на Москве смотрел… то есть, сударь, совсем (головой) повредилась, вот что!».[21]
Впрочем, не совсем ясно, стоит ли верить рассказам Достоевского Анне Григорьевне (см. её дневник), будто Исаева в преддверии смерти изгоняла чертей из комнаты. Может, писатель просто подгонял реальность под «творческий» стереотип: таков конец «фантасмагорий»…
Кстати, В.Г. Белинский назвал упомянутую повесть «мерзостью».[22] Противоестественное не всегда вызывает понимание. Любовь к неуравновешенной, ветреной, непостоянной, склонной к мазохизму («рабству») женщине примет не всякий.
В означенном контексте совершенно по иному воспринимается крайне занятный факт, отражённый в комментариях к Полному собранию сочинений. В 1912г. в Париже поставили пьесу по мотивам «Вечного мужа», «Записок из подполья» и «Хозяйки».[23] В «Вечном муже» и «Записках из подполья» – хрестоматийно известное воспроизведение связи Достоевского с Исаевой. А в «Хозяйке» – отражение готовности Ф.М. к роману с избранницей удивительного психического склада. Возможно, три произведения Достоевского именно оттого и были «склеены», что постановщик чувствовал их очевидную близкородственность…
Продолжение темы находим в «Ползункове» (1848г.): некая Марья Федосеевна – в центре треугольника: сердце лежит к одному, а обстоятельства заставляют её задуматься о браке с другим.[24] Интимный расчет Достоевский исследует как явление, его мотивы интересуют писателя живо, поэтому понятно, почему, например, отношения с Исаевой возникли у Достоевского «не вдруг» – они основывались и на трезвом просчитывании выгод, что сулил брак с кузнецкой вдовой, чему доказательством как раз и служат его письма.
«Мы будем втроем как один человек…»
Треугольник обнаруживаем и в «Слабом сердце» (1848г.): «у ней был жених, еще год назад; да вдруг его командировали куда-то», поэтому героиня присматривается к новому избраннику, у коего – друг, который любит эту пару влюблённых настолько, что всерьез обсуждает, как «будем жить вместе», то есть втроем.[25]
Невеста в восторге: «Мы будем втроем как один человек».[26] И «третий» вовсе не оказывается, как в известной поговорке, «лишним». Он мечтает, что после венчания поселятся они в одной квартире из двух комнат: «в ее руках будет счастье мое; пусть хозяйничает как с тобою, так и со мной».[27]
Это «братство» в треугольнике легко угадывается и в письмах Ф.М. 1856г. Вергунов рыдает на плече у Достоевского, а после свадьбы, если верить книге Любови Фёдоровны, их отношения трансформируются во всё тот же двусмысленный «брак втроем».
Некие аналогии прослеживаются и в «Слабом сердце». Герой превосходно разбирается в предметах дамского туалета: «Чепчик, душечка, чепчик; сегодня я видел такой чепчоночек миленький; я спрашивал: фасон, говорят, Manon Lescaut называется – чудо! ленты серизовые…»[28].
И как тут не вспомнить просьбы Достоевского, чтобы брат похлопотал о покупке шляпок и лент для Исаевой после возвращения из Сибири. Возможно, в Достоевском подспудно присутствует весьма чёткий эталон поведения – он знает, как именно присматривать за гардеробом жены, причем её вкусы в расчет не принимаются, и главное – пристрастие к головному убору, чем-то сродни фетишизму…
«Муж под кроватью…»
«Классическое» раскрытие темы ревности – в «Чужой жене и муже под кроватью» (1848г.). Если верить Любови Фёдоровне, «мужем под кроватью» невдолге после венчания станет Н.Б. Вергунов. Интересно, однако, что названный рассказ переделывался Достоевским в 1859 году, то есть когда треугольник уже давно стал для него явью. Из текста он изымает кое-какие места.
Например, в редакции 1848 года юный любовник обращается к сопернику: «Вы, сударь, смешной, ревнивый старик».[29] Тот реагирует болезненно: «Нет, не старик; почему же старик? Я молодой…»[30], однако означенный ответ в 1859г. писателем удалён. Так не потому ли, что Достоевский после каторжных невзгод по сравнению с Вергуновым действительно не выглядит свежо и молодо? И, значит, убирая двусмысленную реплику, Ф.М. делает повествование как бы менее автобиографичным?
В 1859г. исключается также некая преамбула ко второй главе с рассуждениями о семейном счастье: «Не понимаю, решительно не понимаю, отчего я так люблю говорить и писать о семейном счастье… Порой мне приходит в голову, что не хочу ли я сам жениться?... Вот и теперь, например, ведь, право, хотел было писать о чем-то другом, а ведь-таки свернул на свадьбу… Потому что вы, может быть, уж и знаете, что было ровно через год после свадьбы… Приятель…, истинный и лучший друг, сторожил чужую жену… Вместе с тем я доказываю, что ревность вообще, и по преимуществу ревность, подозревающая даже самую невинность, - есть порок, порок смешной и нелепый, разрушающий семейное счастье и ввергающий даже умного и ученого человека часто в положения самые щекотливые…».[31]
«Раскаяние, как змея, его загрызёт…»
Спрашивается: зачем Достоевскому убирать процитированную выше преамбулу? Только ли потому, что она как бы разрывает плоть двух взаимосвязанных частей повествования, неожиданно вклиниваясь меж ними? Или есть иная причина: Достоевский хоть и женился, но семейного счастья так и не достиг. С другой стороны, рассказ о том, как приятель сторожил чужую жену, да ещё через год после свадьбы, навевает явные двусмысленные параллели. Сообщала же дочь писателя, что Исаева длила связь с Вергуновым и после свадьбы? И тогда выходит, что ревность Достоевского – вполне объяснимая, и, значит, рассуждения о ней, как о жестоком пороке (см. текст), стали «не к делу».
Оказалось снятым и место о «братании» соперников: «Отчего же вы не хотите заплатить мне взаимностью? Мы бы любили друг друга. Я даже готов пригласить вас к себе в дом».[32]
Всё это, конечно, напоминало Ф.М. о «мировой» с Вергуновым в Кузнецке. Хотя согласимся: у мужа и любовника – совершенно разные права на оспариваемую женщину: во всяком случае, совсем не такие, как – накануне венца…
Метастазы кузнецкой коллизии, несомненно, давали себя чувствовать при переработке ранних произведений Достоевского для его собрания сочинений в 1860г. Пример тому – не только «Чужая жена и муж под кроватью», но и «Честный вор» (1848г.). В переизданиях 1860г. и 1865г. Достоевский исключает из «Честного вора» своеобразный эпилог с некими нравоучениями и наблюдениями за психологией пьянчужек: «Если человек раз вошел в порок, как, примером сказать, Емеля в пьяную жизнь, так постыдное дело какое, хотя бы он прежде был и честный человек, для него уж возможным становится – то есть станет возможным помыслить об нем… он и совершит это постыдное дело… А коль совершит, да коль, несмотря на свою порочную жизнь, все еще не загубил в себе всего человека, коли осталось в нем сердца хоть на сколько-нибудь, так оно тотчас ныть примется, кровью обливаться начнет, раскаяние, как змея, его загрызет, и умрет человек не от постыдного дела, а с тоски, потому что все самое лучшее, что берег помимо всего и во имя чего человеком звался, за ничто загубил… за полштофа глупой горькой сивухи…».[33]
Но ведь известно, что первый муж Исаевой, Александр Иванович, тоже жизнь «загубил за полштофа горькой сивухи». Знакомые Достоевского (и в первую очередь жена) могли отнести означенные литературные пассажи к А.И. Исаеву, перед которым Ф.М. и так виноват, если принять на веру его письменное свидетельство, что имел «доказательства любви» от М.Д. задолго до смерти её первого супруга. А посему – концовка «Честного вора» изымается. Заметим: в сочинениях «зрелой» поры Достоевский часто пишет об алкоголиках с некой долей сочувствия…
«Я совсем отвык от женщин…»
Новый набор загадочных совпадений – в повести «Белые ночи» (1848г.). Главному герою – 26 лет (то есть столько же, сколько Достоевскому в момент подготовки её к печати), и он признается в недостатке сексуального опыта: «Я совсем отвык от женщин, то есть я к ним и не привыкал никогда, я ведь один… Ведь вот уж мне двадцать шесть лет, а я никого никогда не видал… Поверите ли, ни одной женщины, никогда, никогда! Никакого знакомства!».[34]
Притом, что он мог позволить себе «заговорить так, запросто, с какой-нибудь (первой встречной) аристократкой на улице, разумеется, когда она одна».[35]
Иными словами – боязнь женщины сочетается с тайным или явным желанием познакомиться с первой встречной при условии, что она сама захочет взаимности. Очевидно, именно такой, по представлениям Ф.М., Исаева и являлась – она была врагом условностей, причем неискушённость партнёра её вряд ли смущала. Судя по воспоминаниям Любови Фёдоровны, первый серьёзный «плотский» контакт у её отца случился именно с Марией Дмитриевной. И Исаева, конечно, в жизни Достоевского появилась потому, что отвечала его специфическим представлениям о любви, о которых читаем ещё в ранних его произведениях. И, в частности, в «Белых ночах», где встречаем очередной треугольник: героиня любит сразу двоих, но – по-разному. Первое её чувство – страсть, второе – уже упоминавшееся ранее «братство». «Любовник-брат» готов отказаться от всех благ на свете, лишь бы осчастливить даму сердца – даже если её придётся навсегда уступить сопернику. И, в конце концов, проигрывает, оставаясь при своих романтических иллюзиях. Как Вергунов? Но, возможно, и как Достоевский, – о чём ниже.
А что же главная виновница поединка? Она души не чает в обоих: «Знаете ли, отчего я так рада?.. Когда я выйду замуж, мы будем очень дружны, больше чем как братья. Я буду вас любить почти так, как его».[36] И, более того, рассказывает первому возлюбленному, как она привязана ко второму: «Ну, что же? Мы встретим его вместе… Я хочу, чтоб он видел, как мы любим друг друга…».[37]
«Немножко досадно, что вы не влюбились в меня…»
С Исаевой – ситуация схожая: она выбирает из двух претендентов, и долго не может решить, кто ей более к душе. Достоевский же, возможно, даже после венчания остается все при тех же «романтических иллюзиях» (как в «Белых ночах»!), а «любовь-братство» со временем перерождается в ненависть.
Не исключено, что физиологическая близость оттолкнула друг от друга данников былого «грозного чувства». Не известно, принадлежала ли Исаева к тому редкому типу женщин, которым для «остроты восприятия» одного поклонника мало, но Достоевскому подобные психологические виражи интересны. Упомянутая героиня, заметим, восклицает: «Послушайте… а ведь мне немножко досадно, что вы не влюбились в меня!... Знаете ли, что мне пришло теперь в голову? Я вас обоих сравнила. Зачем он – не вы? Зачем он не такой, как вы? Он хуже вас, хоть я и люблю его больше вас». Из чего заключаем: ей нужны оба, или, точнее, она хочет невозможного – как бы объединить двух в одном.[38]
Очень изощрённая модель треугольника. Но ведь Ф.М. следовал ей в жизни, чему подтверждение – пример Исаевой и терзания по поводу Вергунова. Как фантастически звучат уверения героини, что после женитьбы «я буду любить вас почти так, как его». Не означает ли это, что Достоевскому вообще близка и понятна такая ситуация, когда собственная жена любит ещё кого-нибудь, «по-братски», «почти так, как его», давая пищу для ревности? Тогда стремительный переезд Вергунова в Семипалатинск вслед за обвенчанными – вовсе не случаен и основывался не только на порыве молодого учителя «сесть да ехать», но и отвечал стремлению самого Достоевского?
«Я не люблю его больше, я его позабуду…»
Любовь по Достоевскому – чувство нестатичное. Героиня, воспылавшая страстью к первому претенденту на руку и сердце, вдруг заявляет: «я не люблю его больше, я его позабуду».[39] А неудачливый воздыхатель сам не может понять, что для него важнее – привязанность «телесная» или «братская».
Причём каждый в этой «групповой» истории под влиянием обстоятельств вполне способен отречься от своего идеала – как бы приготовился потерять или поменять партнёра по коллизии. Таким образом, в «Белых ночах» при желании нетрудно найти оправдание и непостоянству Исаевой, и ветрености самого Достоевского начала 60-х.
Не исключено, что, знай Исаева накануне свадьбы о содержании ранних сочинений Ф.М. – никогда за него замуж не вышла бы. Потому что, похоже, присутствие соперника было неизменным элементом любовной стратегии Ф.М. Вот почему Вергунов объявился в Семипалатинске так скоро.
Хотя кто поручится, что Марии Дмитриевне не нравилась роль роковой женщины? Куда как удобно: её плотские устремления направлены к Вергунову, а братские – к Достоевскому. У Достоевского же в треугольнике иная роль: он «брат» и для Исаевой, и для Вергунова.
В контексте сказанного совсем неудивительно, что героиня «Белых ночей» уверяет соперников в её равновеликих любовях даже после того, когда уже все кончено и решено: «Я стоял и смотрел на них как убитый. Но она едва подала ему руку, едва бросилась в его объятия, как вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния, и прежде чем успел я опомниться, обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячо поцеловала меня. Потом, не сказав ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою…».[40]
«О боже! Если б я могла любить вас обоих разом!...»
Таким образом, в «Белых ночах» отражено подобие «групповых» пристрастий. Ибо даже после того, как героиня делает однозначный выбор в пользу плоти и связи с первым претендентом, она клянется в верности второму: «Я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю, больше чем люблю. О боже! Если б я могла любить вас обоих разом! О, если бы вы были он!... О, любите меня, не оставляйте меня, потому что я вас так люблю в эту минуту, потому что я достойна любви вашей, потому что я заслужу ее… друг мой милый! На будущей неделе я выхожу за него… Но я хочу прийти к вам вместе с ним; вы его полюбите, не правда ли?...».[41]
То есть она опять-таки настаивает на «браке втроем». Возможно, схожая коллизия Достоевским испытана в реальной жизни периода «Белых ночей» и настолько увлекла его, что ему захотелось повторить её. Так в его орбите возникли Исаева и Вергунов…
В «Неточке Незвановой» (1849г.) – всё те же мотивы: любовь-братство и любовь-страсть. У жены любовник, который связан с ней платонически. Отношения же жены с мужем строятся по схеме «господин-рабыня»: «Когда он советовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивала его так покорно, так робела за себя, как будто была его раба».[42]
Симпатии Достоевского вызывает, однако, не страсть, а братская влюбленность. Из письма любовника к чужой жене узнаем, что вся их потаенная любовь – это один-единственный поцелуй: «Когда ты поцеловала меня (это случилось один раз, и я никогда того не забуду), – туман стал в глазах моих… ты много любишь меня, ты любила меня, как сестра любит брата».[43]
Письма Ф.М. позднейшей поры говорят более всего в пользу «братской любови» писателя к Исаевой. Что мог чувствовать сам Достоевский, предлагая «братство» ещё и Вергунову, можно догадаться по терзаниям героя из «Неточки Незвановой»: «Но я низок, я ничтожен, я смешон, а ниже смешного ничего быть не может… я сам смеюсь над собою… я даже и себе смешон и ненавистен. Я это чувствую; я ненавижу даже лицо, фигуру свою, все привычки, все неблагородные ухватки свои…».[44] Не то же ли мог испытывать и Вергунов?
«Ты обманулась во мне…»
«Любовь-братство», которому Достоевский придавал такое значение по крайней мере до венчания с Исаевой – чувство-смятение с аффектированной установкой на фатальный финал. Из «Неточки Незвановой»: «Ты обманулась во мне. Вот что мне больно, вот что теперь меня мучит, и замучит до смерти, или я с ума сойду».[45]
Итак – «или с ума сойду, или – смерть». Но ведь и в письмах Достоевского к близкому другу А.Е. Врангелю, когда Ф.М. только ухаживал за Марией Дмитриевной, тоже находим фразу: «Или с ума сойду, или в Иртыш».
Очевидно, терзательная, с явным «суицидным» уклоном, установка укоренилась в Достоевском ещё в юности, отражаясь до поры лишь в сочинительстве, но неожиданно вспыхнула в реальных событиях 1855-1857гг.
Любовник-«брат» чувствует себя виновным перед соперником – носителем «любови-страсти», и предлагает дружбу мужу своей возлюбленной: «Я только что встретил твоего мужа; мы оба недостойны его, хотя оба безгрешны пред ним. Ему все известно; он нас видит; он понимает все, и прежде все ему было ясно как день. Он геройски стоял за себя; он спасет тебя… Я бросился к нему, я хотел целовать его руку!... Он сказал мне, чтоб я ехал немедленно…».[46]
Однако и Вергунову Достоевский пытается навязать «братство» – так не следовал ли непроизвольно фабуле «Неточки Незвановой», и не действовал ли по шаблону, первоначально как бы заданному в творчестве?
В жизни же почти всё произошло копийно. В «Неточке Незвановой» компромисса с мужем не получилось – любовник по предварительному с ним соглашению должен оставить чужую супругу в покое. Вергунов, похоже, на какое-то время всё же становится «братом» Достоевскому, но потом приятельство отвергает и сочиняет даже некое «ругательное письмо», в коем излагает резоны против брака Ф.М. с Исаевой. Но на момент «братания» (на один всего момент!) Вергунов уподобляется любовнику из «Неточки Незвановой» – он плачет. Схожее место в повести: «Прости мне эти слезы! Я так слаб, так малодушен!... Ох! Еще бы только раз облить твои руки слезами…».[47]
«Лицо её было бледно и худо…»
И как тут не отметить, что Ф.М. аттестовал Вергунова как «юношу, который… только и умеет плакать». Однако слёзы были лишь в момент братания, после чего Вергунов навязывает Достоевскому бой. Но не то же ли делает и муж в «Неточке Незвановой», расправляясь на свой манер с любовником жены? И разве Достоевский в результате «кузнецкой коллизии» не меняет роль, превращаясь в супруга из «героя-любовника-брата»?
Героиня «Неточки», ставшая объектом притязаний – чахоточная: «Лицо ее было бледно и худо; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара».[48]
Но и у Исаевой – тот же недуг. Конечно, это ни в коей мере не означает, что Достоевский специально подыскивал себе больную невесту – согласно схеме, заданной сюжетом повести и неким подсознательным императивом. Совсем наоборот. Его притягивали натуры фантастические, необычные (как у Исаевой или у названной героини), а туберкулёз, отражаясь на нервах, превращал характер в ещё более причудливый и холеричный. Именно «фанаберии» и капризы, а не болезнь, как таковая, привлекали Достоевского; его занимал психический сдвиг, неординарность поступков, отличающая тех, кто страдал ею.
В 1857 году в Достоевском происходит некая чувственная трансформация. Супружеские обязанности и условности, коими он отныне скован, приводят к удивительным переменам: отныне Ф.М. не носитель «любови-братства», а строгий супруг и господин (вспомним: он не оставлял Исаевой права даже на выбор дамских шляпок и лент!). Таким образом, Достоевский как бы перевоплощается из одного героя «Неточки Незвановой» в другого: из любовника – в мужа. Заметим: муж в «Неточке Незвановой» клеймит позором романтическую связь жены с любовником, пусть она и заключалась всего-навсего в случайном поцелуе украдкой: «Преступление всегда остается преступлением… грех всегда будет грехом, постыдным, гнусным, неблагородным, на какую бы степень величия вы не вознесли порочное чувство!».[49]
Ревнивое злопамятство, высмеиваемое Достоевским в «Неточке Незвановой», после свадьбы стало стержнем в его отношениях с Марией Дмитриевной. Исаева умирает – но он не прощает ей былого чувства к Вергунову, убеждая вторую жену (а через нее и дочь) в безнравственности первой. Но не сводился ли на самом деле весь «роман» к вполне невинным мечтаниям, о которых читаем в «Неточке Незвановой»? И кто поручится, что написанное Любовью Фёдоровной про Исаеву – правда? Не поддалась ли дочь на непреднамеренное, но настойчивое внушение со стороны отца, вызванное гипертрофированной ревностью уже в поры, когда ни М.Д., ни Вергунова нет в живых?
«Поражала всех блестящей красотой…»
В 1860 году, когда Достоевский готовит к печати собрание сочинений, он меняет текст «Неточки Незвановой», убирая из него большие куски. Какими соображениями руководствовался он при такой «кастрации» – легко понять, внимательно присмотревшись к означенным изъятиям. Например, в одном из вычеркнутых мест поминается некая тридцатилетняя героиня, которая «в первые годы замужества… подвергалась… некоторым светским исключениям и гонениям», но «поражала всех блестящей красотой».[50]
Налицо явное совпадение: Исаевой в первый год замужества с Достоевским – именно около тридцати, она – красива, и вполне могла подвергаться неприязни местного «света», поскольку все, конечно, знали, что её недавний возлюбленный Вергунов поехал за обвенчанной из Кузнецка в Семипалатинск отнюдь не случайно. И чтобы у информированного читателя не возникло ненужных ассоциаций, Достоевский при переиздании исключил рискованные «схожести» из повести.
То же самое нужно сказать и об обширной истории сиротки Лареньки, – она тоже оказалась опущена из «Неточки Незвановой» в 1860г. Возможно, возникло опасение, как бы не заметили явных аналогий с пасынком Достоевского – наполовину «сироткой»! Вот удаленные строки: «Мальчик… сын бедного чиновника… Когда родители его умерли, князь выхлопотал ему место в одной школе… Но мальчик приводил в отчаяние свою воспитательницу… как его отдали в школу, как ему сначала не хотелось идти в школу… школа оказалась дурною школою, а не самой хорошей, а у папы денег не было, чтоб заплатить за хорошую; как, бывало, папа вместе с мамой по целым часам рассчитывают, сколько будет стоить отдать мальчика в хорошую школу…».[51]
Поразительные параллели! Ведь Ф.М. отдает Пашу в кадетский корпус – поскольку содержать его при доме нет возможности: Достоевские считали каждую копейку, бедствовали, сына Марии Дмитриевны послали учиться раньше положенного срока, и, надо полагать, уже поэтому – против его желания.
При определении Пашеньки в Омск Достоевский обращается с просьбами к видным лицам – оттого упомянутый «князь», хлопочущий об устройстве сиротки, приобретает как бы реальные черты. Не подумали бы высокопоставленные чины, оказавшие когда-то содействие Достоевскому, что под «плохой школой» подразумевается как раз то учреждение, куда Ф.М. пристроил Пашу, а потом невдолге забрал его оттуда. Не обиделись бы, – так что пришлось многое повычёркивать, чтобы ненароком никого не задеть.
«Щипала и ломала мои бедные пальцы…»
Но главная «схожесть», наверное, в другом. Ларенька аттестован весьма непривлекательно: «Сиротка – это такой человек… который остался совсем один и живет у чужих, так что все на него сердятся и бранят его».[52] «Сироткам» вообще Достоевский приписывает самые непривлекательные свойства: «Они, например, скупы и жадны, сенсуалисты в высшей степени. И потому никто так не благодарен за любовь, как ребенок, но благодарность его часто корыстная… Ребенок же по натуре деспот».[53]
Однако у Ф.М. – ребенок (и он в письмах иногда называется «сироткой»). Читатели невзначай могли подумать, что Достоевский разделывается в литературной форме с собственным пасынком, и невесть что вообразить. А уж после слов, что «с отцом Лари сделался в эту же ночь удар, к утру он умер», а схоронил его «некто Федор Ферапонтович»[54], наиболее сведущие в биографии Достоевского, конечно, почувствуют «жарко, жарко»: ведь Ф.М. в погребении А.И. Исаева хоть и не участвовал, но факт смерти мужа первой жены для великого писателя – судьбоносный и памятный. Кстати, Фёдор Михайлович, по версии Валентина Булгакова, составил эпитафию на надгробие Исаева. А тут – какое совпадение! – Достоевский и герой повести Федор Ферапонтович, отправивший в последний путь сироткиного отца – имеют одинаковое имя. Двусмысленных параллелей оказалось так много, и они подвергаются таким разноречивым толкованиям, что поневоле пришлось отважиться на неизбежные сокращения, вычеркивая многостраничную, занятно и складно выписанную линию из сюжета повести…
И, наконец, – рассказ «Маленький герой» (написан в 1849г. в Петропавловской крепости, опубликован в 1857г.). Невообразимо: одиннадцатилетний мальчик – в двух треугольниках! Первый – с жестокой шалуньей и её мужем – «треугольник понарошку»: экспансивная дама причиняет подростку телесные и душевные страдания («хохотала мне в глаза как безумная… щипала и ломала мои бедные пальцы»), сказавшись «влюбленной в меня по уши». Увлечение коварной обожательницы – нарочито разыгранная шутка, однако схема взаимоотношений заслуживает внимания: своевольная жена, муж «любит жену до слабости… он просто поклоняется ей как идолу», супруга же изощренные жестокости испытывает на ком ни попадя.[55]
Персонаж, тем не менее, выписан с долей симпатии. Возможно, означенный тип Фёдора Михайловича более всего и интересовал: вспомним – Исаева была экспансивной, и очень умела мучить сватавшихся к ней Вергунова и Достоевского сомнениями и колебаниями, переменами настроения. Возможно, именно так выглядел идеал женщины для Достоевского – но только до поры венчания. Совместная жизнь с М.Д. романтические грезы юности разрушает – «страстный элемент» отходит на второй план.
«Образ недавних доверчивых лет…»
Обнаруживаем в «Маленьком герое» и второй треугольник – «реальный». Мальчик «сохнет» по той, чьё сердце принадлежит другому. Некая «Мадам М.» – наивна, романтична, с «детским личиком», сохранила «образ еще недавних доверчивых лет» и движения «по-детски скорые».[56]
Заметим: «детские лики» и «детскость» – важная доминанта, не только в личной жизни великого писателя, но и в его творчестве, о чём – ниже.
Вариант женщины-девочки для Достоевского, очевидно, наиболее приемлем, ведь Анна Сниткина венчалась с ним, будучи ещё очень юной. Вспомним: ранняя любовь – излюбленный его мотив, который кочует из повести в повесть.
Так что в «Маленьком герое» отражены две разновидности «чувственных» объектов, интересующих Достоевского едва ли не в равной мере: некие юные «невинные создания» и «страстный экспансивный идол». Очевидно, в Исаевой Ф.М. искал то, что Любовь Фёдоровна называла «африканскими страстями» опытной сердцеедки, а в Сниткиной его привлекал образ созревающего «бутончика». Ориентация на означенные сексуальные типы проявляется у Достоевского уже в докаторжный период, отражаясь в прозе. Наступит время – и он перейдет от литературной схемы к более близкому, «осязаемому» их изучению, что принесёт ему, судя по книге дочери, немало разочарований…
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.
