Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

Выпуск первый

Виктор Вайнерман

ДВОЕ ИЗ ШЕРЕНГИ БЕССМЕРТНЫХ [1]

Я сегодня весь вечер буду,

Задыхаясь в табачном дыме,

Мучаться мыслями о каких-то людях,

Умерших очень молодыми.

Борис Смоленский

Передо мной – газетные вырезки полувековой давности, пожелтевшие листки из школьных тетрадей, исписанные неровными почерками, полуистлевшие и затёртые до ветхости конверты, старые фотографии с изломанными углами. Молодые лица. Взгляд чистый и безмятежный. Этих парней давно уже нет в живых. Они погибли в Отечественную, «не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав». Строки Бориса Смоленского и об этих ребятах, ведь они писали стихи и считали себя поэтами.

Перечитываю, подчас с трудом разбирая слова, рукописи их стихотворений. Да, это не самые лучшие образцы отечественной поэзии. Можно придраться к четкости иного образа, «хромает» рифма. Да, эти стихи подчас наивны и непритязательны. Один редактор вполне серьёзно сказал мне, что будь авторы живы, они бы не стали печатать их «вот так, без серьёзной чистки»… Почему-то представилось мне, что этот человек – назовём его Наш редактор – был тяжело ранен в бою. И вот он, очнувшись от забытья, вдруг понимает, - всё, что он успел создать, осталось в торопливых черновиках, письмах друзьям, отдельных редких публикациях, и когда его не станет, то никому не будет до всего этого никакого дела… Избави бог Нашего редактора от подобных испытаний, но лишь тогда, наверное, от смог бы кое-что понять… Хотя, впрочем, едва ли такое могло с ним случиться – дело одних погибать на полях сражений, а других – хладнокровно хоронить созданное ими, оправдывая свои действия каким-нибудь благопристойно звучащим софизмом, вроде тех, что «изобрёл» Наш редактор: «плохие стихи не могут быть хорошим памятником».

За годы, на протяжении которых я долгие часы проводил то в читальных залах среди пропылённых газетных подшивок, то в беседах с теперь уже старыми людьми, до в дороге к ним, вела ли она в райцентр Омской области, в Москву или Бийск – мне не раз казалось, что стоит только взяться за перо, и… Но вот день за днем сижу перед чистым листом бумаги, как перед судом тех, кто не вернулся с войны, и не могу написать ни слова. Меня не раз мучил вопрос: имею ли право говорить о том, чего не видел, о тех, с кем не был знаком? Нет, пожалуй, вопрос надо ставить иначе – имею ли право молчать, если могу что-то сказать? Всё глуше грозный набат Великой Отечественной войны. Всё труднее различить в нем голоса колоколов и колокольцев. И если хоть немного обладаешь слухом и голосом – молчать не должен. Я не могу и не имею права не говорить о тех, кто стали мне близки, как родные люди.

Николай Копыльцов и Иосиф Ливертовский окончили Омский педагогический институт почти в одно время – один в 1939, другой – в 1940. Оба писали стихи, оба погибли на фронте. Оба почти забыты сегодня. И если стихи Ливертовского ещё печатаются в сборниках «Имена на поверке», то имя Николая Копыльцова памятно лишь его немногочисленным друзьям и краеведам.

Н.Т.Копыльцов

Николай Тихонович Копыльцов родился в 1917 году. Детство и школьные годы прошли на Алтае. Коля рано научился читать. А уже в семь лет он сочиняет сказки, и сам записывает и зарисовывает их. Конечно, в их основе – мотивы сказок, услышанных от матери, Риммы Всеволодовны, но в некоторых он опирался на свои наблюдения. Листая в запасниках Бийского краеведческого музея сохранившиеся самодельные детские тетрадки Коли, вглядываясь в крупные, неуверенные буквы, я представлял аккуратно одетого белокурого мальчика, низко склонившегося над бумагой. Пока не видит мама или тётя, он подложил одну ногу под себя, от усердия прихватил зубами кончик языка и пишет, изредка поглядывая исподлобья в окно, припоминая: «Свинцовый тигр. Быль. Жили-были три человека. Деда да баба да их сын. Вот старик принес 10 пломб. (Коля пишет - бломб, по созвучию с «бомбами», наверное). Вот сели чай пить с халвой. Кончили пить, тотчас взялись расплавлять бломбы. Отец притащил коробочку специальную для расплавления. Но вот положили свинец в коробочку, бросили туда бломбы. Они превратились в воду. Потом вылили на пол. Получился свинцовый тигр». В этой «были» интересны превращения, происходящие с близкими людьми – в воображении мальчика дед, баба и отец становятся его сверстниками. Напившись чаю, они берутся плавить «бломбы». Отец, как заправский мальчишка, «притащил» специальную коробочку. Расплавив свинец, взрослые, недолго думая, выливают его на пол. Очертания свинцовой лужи напоминают им тигра…

Коля рос обычным мальчиком – уходил, никому не сказав ни слова, в горы, чтобы набрать кислицы (красной смородины); выручая друзей в каком-то споре, переплыл бурную Катунь, смертельно перепугав свою учительницу; участвовал в художественной самодеятельности, рано увлёкся В. Маяковским, Д. Бедным. Мария Петровна Мальцева – тётя Копыльцова – на всю жизнь запомнила, как однажды Коля просил её послушать понравившиеся ему стихи, и прочёл:

Ещё не все сломили мы преграды,

Ещё гадать нам рано о конце.

Со всех сторон теснят нас злые гады:

Товарищи! Мы в огненном кольце!

Николай Васильевич Банников – школьный друг Коли, а затем писатель, вспоминает: «он жил стихами, поэзией,  постоянно размышлял о ней. Дома у него был шкаф, набитый книгами; там я увидел такие сборники стихов и такие фолианты по истории литературы, каких, по тем временам мне, наверное, долго бы ещё не привелось увидеть. Имена поэтов, в школьных программах не упоминаемые, были ему как бы родными, не говоря уже о классиках, о Маяковском и Есенине. Он звучным своим прекрасным голосом читал наизусть целые страницы Баратынского и Тютчева, Блока и Брюсова, Белого и Хлебникова, Ахматовой и Зенкевича». Серьезный литературный труд становился делом Николая Копыльцова. Став студентом Омского педагогического института в 1935 году, он всё свободное время проводит в областной библиотеке им. А.С. Пушкина или на книжных базарах, причем не считал для себя зазорным, как вспоминает К.А. Рябинин, отдать за необходимую книгу рубаху, которая была на нём. (Для Копыльцова это был не жест, рассчитанный на то, чтобы произвести впечатление, а поступок – Николай отличался интеллигентностью, воспитанностью, аристократическими манерами, щегольством и элегантностью в одежде: костюм всегда безукоризненный, брюки наглажены, «рубашечка белая, галстук модный, ботинки новенькие, желтые, в одной руке всегда редкая книга, в другой – дымящаяся папироса»… И вдруг – отдать рубаху милой старушке за «Заратустру»…)

Перед сессиями друзья консультировались у него. Его ответы на государственных экзаменах были так хороши, что о них был даже подготовлен радиорепортаж… Вообще Николай Копыльцов был разносторонне одарённым человеком. Он имел прекрасную память, свободно владел французским и немецким языком, писал сонеты, поэмы, лирические стихотворения, литературоведческие эссе. («Где же все это? – слышу я вкрадчивый голос Нашего редактора. – Не сохранилось? Вот видите, он уничтожал свои опусы, не перекладывая этот тяжкий труд на плечи других». Что ж, в этом отношении Николай Копыльцов вполне соответствует требованиям Нашего редактора).

Николай Копыльцов не любил выносить свои стихи на публику. Трудно решить, что преобладало в нём - то ли скромность сдерживала, то ли самолюбие не позволяло ему вслух читать стихи, которые он не считал достаточно зрелыми. Но вполне определённо можно сказать, что он всерьёз думал о выходе в большую поэзию. Об этом говорит тот факт, что в Бийске, при активном участии библиотекаря Леонида Александровича Мальцева, Копыльцов и Н.В. Банников создали рукописное издательство «Июлист» (от названия месяца, в котором все собирались в городе). В нём было «напечатано» несколько книжек Копыльцова небольшого формата. Одна из них под названием «Никогда» хранится в Омском литературном музее. В ней есть всё, что должно быть в настоящей книге – твердая обложка и «супер», титульный лист, оформленный по всем правилам, иллюстрации – крохотные вырезки из старых журналов. И текст, тщательно выписанный от руки. Л.А. Мальцев рассказывал мне, что Коля Копыльцов уничтожил множество таких книжек. Для него работа над ними была своеобразной игрой, розыгрышем. Потщеславился пред друзьями, очень серьёзно утверждая, что имеет ряд изданных книг – и, ошеломив их демонстрацией своих раритетов, убирал с глаз подальше… По воспоминаниям Л.А. Мальцева, Коля и при посторонних очень любил выдавать себя за человека, не искушённого в поэзии. «Я несколько раз был свидетелем, - пишет Леонид Александрович, - вечерних бесед в городском саду в полуосвещённой аллее, где Коля доказывал какому-нибудь приезжему, что стихи в наше время пишут только ненормальные люди и в газетах совершенно напрасно печатают стихи. И всё это с совершенно серьёзным видом».[2]

Талант, ещё не оформившийся, ищущий, почувствовал в Николае Копыльцове и Эдуард Багрицкий. По настоянию своего друга, Н.В. Банникова, Копыльцов отослал в журнал «Пионер», редактором которого был Э. Багрицкий, свою поэму «Смерть Никиты Правдухина», посвящённую восстанию  Емельяна Пугачева. Поэма была опубликована в тринадцатом номере этого журнала за 1933 год. Перед публикацией редакция поместила письмо Багрицкого 14-летнему автору, Коле Копыльцову. «Дорогой Коля! – писал автор «Птицелова», - я прочитал твои стихи. По-моему, это очень неплохо. Я не исправлял их потому, что считал самым важным свободный ход твоей творческой мысли. Если ты серьезно займёшься поэзией (а поэзия – это такая же наука, как математика, география и т.д.), ты сам увидишь недостатки. Желательно бы посмотреть другие твои стихи о школе, о событиях, происходящих вокруг тебя, о себе.

«Смерть Никиты Правдухина» - хороши яркостью сюжета и стремительностью стиха. Ты не ищешь закостенелых форм, вычитанных из книг – ты стараешься даже историческую тему рассказать своим, сегодняшним языком. Это хорошо.

Больше внимания обрати на рифмы. Например, «конница» и «станица» не рифмуются. Если ты это сделал нарочно, это нехорошо, потому что не замыкает стихотворения. Старайся писать сжатей: где мысль и образ можно вложить в четыре строчки, не пиши в десять. Вот и всё. Посылай нам всё, что напишешь».

Об этой поэме Наш редактор отозвался через запятую: «столь же слабы «Никита Правдухин» Н. Копыльцова и др. его стихи». Не смею спорить с этим высоко компетентным мнением. Но мне как-то ближе позиция Эдуарда Багрицкого. Он отметил и слабость рифмы, и многословие, но выделил достоинства: «яркость сюжета и стремительность стиха».

Поэма Копыльцова заставляет читателя почувствовать сбивчивый ритм восстания, ему передается волнение Никиты Правдухина, выполняющего важное задание, он словно слышит стук копыт коня, на котором скачет гонец, разыскивающий Пугачёва:

Черным саваном упала

Враг Никиты, темень-ночь.

Времени осталось мало,

Он несется во всю мочь.

У Никиты порученье

Пугачева разыскать.

В Шалдыбах теперь волненье,

Не попасть.

Хотя, конечно, Нашего редактора понять можно – читаешь поэму, и то и дело натыкаешься на беспомощные места. Перебой ритма как внутри строки, так и в строфе. Смысловая перекличка то с агитками времен Гражданской войны, то с песенным фольклором того же времени. Но как не заметить строки, сверкающие отточенными гранями, как алмаз:

Так в темень ночную

Никита Правдухин

И около сотни крестьян

Вразброд и вплотную –

Жужжащие мухи –

Неслись в неприятельский стан.

Просматривая сохранившиеся тексты Копыльцова, можно довольно быстро установить, что наиболее удачные строки и законченные стихотворения появлялись, когда Коля брался за тему, близкую его сердцу – будь то история («Никита Правдухин») или природа Алтая. Один из друзей Копыльцова – Марк Юдалевич – впоследствии известный поэт – в своих воспоминаниях приводит одно из лучших его стихотворений, посвящённых алтайской реке Бие. Нельзя не согласиться с Марком Юдалевичем, что эти стихи подкупают своей неподдельной любовью к своим самым дорогим, кровным местам, к своей самой милой алтайской ясноглазой реке.

Там, где горы снеговые,

Груды камня в облаках, -

Там берет начало Бия,

Наша бийская река.

 

Убежав от горных кряжей,

От владений кедрача,

Расстелила Бия пляжи,

Бия пляжи для бийчан.

Волны плещутся незвонко,

Тихо шепчутся струи.

Чуть не час глядит девчонка

В воды ясные твои.

Смотрит в реку,

Замолчала,

Как притихла, егоза!

Оттого-то у бийчанок

Эти ясные глаза.

М. Юдалевич рассказывает, что был свидетелем, как в редакции газеты «Молодой большевик» оценили эрудицию Копыльцова, «его непринуждённо сверкающие неожиданными мыслями ответы начинающим писать». Далее приводится один из таких ответов. В нём есть и великолепное чувство слога, и юмор, и деликатность, и умение дать автору почувствовать его недоработку, находя для аналога сравнение не в широко известных стихах, а, скажем, у поэта ХIХ века К. Случевского. Как редактор Н. Копыльцов имел заслуженное право писать в конце письма: «с дружеским приветом», потому что при всей разгромной сути его отзыв был в первую очередь дружеским. В те годы Копыльцов формировался как человек и гражданин. Он умел быть твёрдым и принципиальным, имел самостоятельное суждение о таких вопросах, на которые многие предпочитали, зная ответ, говорить лишь то, что было принято. Вот лишь одно письмо. Единственное, кстати, известное мне письмо Н. Копыльцова из армии. Оно было написано ещё до войны, из эшелона, который вёз Копыльцова в часть. Письмо адресовано Л.А. Мальцеву – человеку, с которым Николай привык обсуждать не только литературные проблемы, но всё, что волновало обоих. Проезжая Мариинск, он купил один из последних журналов. Копыльцов называет имена авторов – и вдруг, словно выстрел, звучит мысль, которая, если припомнить, когда это было написано, поражает воображение – выходит, не все молчали, не все славословили. Даже недавний студент пединститута давал себе отчёт в происходящем: «Стихи Щипачёва. Чистая лирика после посредственной газетной трескотни. Отрадное явление. Воскресли Смеляков и Ахматова – талантливый юноша и великая поэтесса, совсем было выброшенная за борт литературы.

Когда же мы живём? В великую эпоху войн и революций или в тяжелую годину безвременья? Или это одно и то же? Неужели всегда при всяком строе будет попираться и унижаться истина, а ложь и посредственность будут руководить судьбами миллионов?»

Конечно, мысли эти не рождаются вдруг. Они вынашиваются и исподволь зреют в сознании тех, кто много и упорно размышляет об истории культуры разных стран и народов, кто любит и по-настоящему ценит то лучшее, что есть в прошлом Отечества.

Как горько сознавать, что Коля Копыльцов успел так мало сделать. Он погиб под Ленинградом в 1942 году, унеся с собой не созданные стихи, поэмы и книги. Сколько их, нереализованных гениев, среди десятков миллионов павших?..

 

Ушло в прошлое то время, когда в Бийске я встречался с друзьями Копыльцова: Леонидом Александровичем Мальцевым, Валентином Федоровичем Казаковым, надоедал визитами и телефонными звонками Николаю Васильевичу Банникову, добиваясь от него воспоминаний о Коле. Никогда не забыть и встречу с Марией Петровной, родной тетей Коли Копыльцова. Её я отыскал… в Бийском доме престарелых. Немало картин, которые никак не назовешь светлыми, вижу перед глазами, когда вспоминаю об этой встрече. Никогда ещё не приходилось мне так остро чувствовать, насколько все мы «ленивы и нелюбопытны» (это отметил ещё А.С. Пушкин), насколько недопустимо равнодушны и медлительны по отношению к уходящему в прошлое, как там, в Бийском доме престарелых, когда я увидел, как молодеют подернутые мутной пленкой стариковские глаза, как перестают дрожать руки и пытается распрямиться спина, - и всё лишь оттого, что человек вдруг поверил: воспоминания его уходящей жизни нужны людям.

Константин Афанасьевич Рябинин, ныне житель села Таврическое Омской области, студенческий товарищ Иосифа Ливертовского, настойчиво советовал мне: «пишите о Юзике, не откладывая». К.А. Рябинин написал поэму и воспоминания о своём друге. Легко ему говорить: пишите…

И.Ливертовский

Иосиф Ливертовский… Его краткая биография уместится в несколько строк. Родился 20 мая 1918 года в Херсонской губернии. В 1921 году его родители перебрались в Омск. Читать он научился с пятилетнеого возраста, вместе со старшими ходил на школьные утренники, где бойко читал на память стихи Пушкина и Лермонтова. Учиться в школе начал сразу со второго класса, а в третьем уже пытался писать стихи. В 1927 году родители Юзика вступили в колхоз и в течение 8 лет жили в 35 километрах от Омска. Дети остались в городе – заканчивать школу. Но каждое лето собирались домой – помогать по хозяйству. Юзик работал вместе со всеми в поле. В 1935 году, уступая настояниям матери, он поступает в Ленинградский институт водного транспорта. Стихов писать он не бросил. Проучившись меньше года, он оставляет институт и в 1936 году поступает в Омский педагогический институт на факультет литературы и языка. В 1940 году Ливертовский окончил институт и был призван в армию. Служил в Новосибирске и Бийске. В 1943 году был направлен на фронт, где находился с мая по август этого года. Десять дней августа 43-го стали последними днями его жизни.

С чего же начать и как повести рассказ о нём?

Предоставим слово его друзьям, сестре. Пусть они сами расскажут о Ливертовском. Слушая их голоса, попробуем вместе с ними прочесть стихи.

«Юзик! Это ласковое имя удивительно хорошо шло к славному парню, который пришёл к нам в группу где-то в середине первого курса литфака Омского пединститута, где я училась с 1936 года, - вспоминает Марина Михайловна Милова, - это уже потом я узнала, что его полное имя – Иосиф Ливертовский, что он пишет стихи.

Тёмные, чуть волнистые волосы над высоким лбом, карие глаза с искоркой – когда улыбался. Общительный, он многих привлекал к себе. Скоро создался дружеский кружок очень молодых поэтов. Ближайшим товарищем Ливертовского стал Марк Юдалевич. Он перевёлся к нам позже, не с начала курса, приехал из Барнаула. Дружил с ними и младший брат Павла Васильева – Борис, студент старшего курса Николай Копыльцов – все они писали стихи и любили поэзию».[3]

«Так случилось, что мы с Юзиком долгое время жили в разлуке, но часто писали друг другу доверительные письма, – рассказывает Б.М. Тулинова, сестра Иосифа. – В течение шести лет наша сестра Мария болела туберкулезом легких, по этой причине родители вынуждены были покинуть сельскую местность и поселиться в городе Омске. В 1937 году им удалось где-то на окраине города снять одну маленькую комнатушку.

Юзик писал мне 20 апреля 1937 года: «Я мало работаю над собой в связи с тем, что живу в общежитии, и часто приходится ходить домой, а дом на другом конце города». Тут же он пишет: «ожидаю ответа из «Сибирских огней» на посланные стихи «На заливе»:

Кругом вода, кругом седая мгла.

Барашки дымные плывут неторопливо.

Мой друг! Останови на миг полёт весла,

Мне хочется вздохнуть на ширине залива».

Марк Юдалевич пишет: «Ливертовский раньше всех нас научился не только писать, но и зачеркивать. Как большинство поэтов, за столом он лишь записывал и правил стихи. Любил повторять фразу Маяковского: «Чтобы написать хорошее четверостишие, нужно износить новые ботинки».

Стихи у него были лирические, раздумчивые, почти всегда немного грустные. Он любил бессонницы, любил одинокие многочасовые размышления» Он писал о себе: «смешной, худощавый, длинный». В студенческие годы носил серые, мешковато сидевшие на нем рубахи, которые друзья в шутку назвали «ливертовками». В письмах к сестре, друзьям и знакомым он посмеивался над собой, живописуя неловкие положения, в которые ему приходилось попадать, душевную сумятицу, вызванную неудачами. Но за этим – углубленная внутренняя работа, требовательность к каждому своему слову.

Из письма И. Ливертовского сестре Бэлле, 27 февраля 1936 года: «Здравствуй, Бэллочка. (…) Ты просишь уже напечатанных стихов, но, к сожалению, литературная страница ещё не вышла и выйдет неизвестно когда. Она, если можно сказать, висит в воздухе… Давно перестали думать, что поэт – это бог, одарённый как-то особо по сравнению с другими людьми. Известны слова Ю. Айхенвальда по адресу поэта Валерия Брюсова, что последний вырыл себе талант тяжелым заступом работы. А надо сказать, что Брюсов – крупнейший поэт… Я привожу этот пример для того, чтобы доказать – ничего с неба не падает. Мне не нужно ни от кого титула, мне не нужно никакого звания, мне нужно овладеть языком – понимаешь? – русским языком. И я добьюсь этого. Это вошло в мою страсть, во всё моё существо. Стихотворение может заставить меня смеяться, плакать, страдать, блаженствовать и т.д. Ведь если истолковать само слово «поэт», то можно убедиться, что это человек, умеющий чувствовать все проявления жизни, но чувствовать независимо от своего состояния (вещественного)(…) Значит ясно, что стихотворение есть не что иное, как удобная форма – музыкальная форма – для того, чтобы души человеческие ласкать «кровью чувств». (…) Я окончательно решил работать над каждой строчкой – чеканить стих. До сих пор я писал быстро и бессознательно. Учиться, конечно, я продолжаю. Руковожу литературным кружком в институте. Готовлю доклад для группы – зависимость формы стиха от содержания. Играю много в шахматы».[4]

Письмо это можно, пожалуй, назвать программным для Ливертовского. Будучи в предвоенные годы литературным консультантом в молодежной газете «Ленинские внучата», он был чуток к таланту, но и принципиален и строг к литературным поделкам. Не скупился на критику в адрес «литературных мэтров», каким в ту пору был для молодежи Леонид мартынов. В письме к начинающему поэту М. Махрову он писал: «Недостатки в поэзии Мартынова: 1) однообразие в приёмах (спор с невидимым противником; обращение к неодушевлённым предметам); 2) подмена поэзии фактическими данными, уложенными в раздел стиха». В предвоенные годы Ливертовский – постоянный участник литературных встреч, происходивших в городе. На одной из них, состоявшейся в Доме учителя 27 октября 1938 года он читал свои стихи вслед за Аркадием Ситковским, прибывшим в Омск из Москвы, и Леонидом Мартыновым. Друзья весьма высоко оценили выступление Ливертовского. По их мнению, «места» распределились следующим образом: «лучшие стихи – Л. Мартынова, за ним – Ливертовского, а потом уже – Ситковского, который читал чертовски хорошо и тем сглаживал недостатки своих стихов».[5]

Письмо Ливертовскому

Сибирский журналист Евгений Раппопорт встречался с М. Юдалевичем, И. Коровкиным, начинавшим вместе с Ливертовским. Встречался он и с Л.Н. Мартыновым. «В кабинете Леонида Николаевича мы говорили с ним больше двух часов… Вообще-то Мартынов не словоохотлив. О Ливертовском он сказал немного, но очень тепло и с дрожью в голосе. Вспомнил, что Юзик, отвечавший за литературную страницу в молодёжной газете, советовался с ним, «что давать, что не давать». Если хороших стихов набиралось больше, чем вмещает газетная полоса, он предпочитал печатать товарищей, откладывая свои в стол. К себе относился чрезвычайно требовательно, по нескольку раз мог исправлять строки, улучшая и улучшая их».[6]  В общении Иосиф был добрым, отзывчивым, друзья его любили и всегда выделяли в своей компании за необыкновенную эрудицию и готовность поделиться своими знаниями. «С тобою, Юзик, как в библиотеке, - говорил Георгий Суворов. – Только не надо искать книгу, листать. Назови, что тебе хочется и слушай». Он был очень привязан к своим товарищам. Стихи о дружбе, о разлуках с друзьями, несомненно, были бы выделены Ливертовским в самостоятельный цикл. Все эти стихи: «Другу», «Дорога», «Общежитие ночью в июле», «На финском заливе», «Перед отъездом» были опубликованы в газете «Молодой большевик» в конце 1930-х годов и были популярны в студенческой среде. Ливертовский казался своим друзьям большим ребёнком, который тянулся к каждому из них. Был добродушным, беззлобным, приветливым, всегда искренним в общении, доброжелательным, откровенным до наивности. Друзья любили своего Юзика, и те, кто остался в живых, никогда его не забудут.

К.А. Рябинин вспоминает: «Иногда Юзик утром не уходил на лекции, а спал часов до десяти вместе с нами, занимавшимися во вторую смену. Это было тогда, когда первые лекции были по методике или школьной гигиене.

- Ливертовский, - кричал ему со своей койки Иван     Фатин. – Ты что же спишь? Уже все ушли на лекцию!

- А я не сплю, - отзывался Юзик. – Я пойду к одиннадцати, а с девяти у нас педагогика. Не уважаю Добросмыслова – много воды он льёт.

Иногда его уговаривал идти на первую лекцию сокурсник Георгий Щепеткин.

- Юзик, сегодня – Николай Викторович (Трунёв – В.В.) с девяти. Пойдёшь?

- А по расписанию – методика русского…

- Изменили расписание, - ловчил Георгий.

И доверчивый, добродушный Юзик соскакивал с постели».

Предвоенному поколению студентов Омского пединститута «повезло» на педагогов-словесников. Здесь преподавали тогда И.А. Агафонов, Н.В. Трунёв, Н.И. Пруцков, П.Е. Петров – люди, добрая память о которых жива и в Омске сегодняшнем. Не только передать ученикам собственный углублённый интерес к предмету – литературе и языку, но и научить студентов думать, пытливо всматриваться в окружающий мир, чутко сопоставлять свои ощущения с явлениями природы – к решению этой «сверхзадачи» вышеназванные педагоги привлекали своих подопечных.

Письмо Миловой

В этом смысле Ливертовский был, пожалуй, одним из самых отзывчивых учеников. (Кстати сказать, порой преподаватели института, чтобы не ставить юному поэту «неуд» просили его прочитать свои стихи. Отлично ему, конечно, не ставили, но среднюю отметку между двойкой и четвёркой он всё же получал. Замечу здесь же, что Наш редактор, озабоченный проблемами воспитания молодежи, воскликнул после знакомства с мемуарами о Ливертовском: «Авторы всех (буквально) воспоминаний педалируют пренебрежение Ливертовского к учебе. Вдумаемся: в учёбе – разгильдяй, пишет стихи, которые не так уж гениальны, как о них говорят… Неужели такой вот образ И. Ливертовского мы хотим создать у читателя?!» Бедный, бедный редактор! Да ничего мы не хотим создавать. Хотим лишь, чтобы он остался в памяти таким, каким он был в жизни. И только.

В стихотворениях Ливертовского лирический герой ощущает себя маленькой частью мироздания. Но, раскрывая своё сердце стихиям, он не стремится исчезнуть в них, а напротив, почувствовать себя их властелином:

Как искрами костра, я звёздами одет,

Огромной тишиною сжат, я замираю.

Меня томит такая тишина!

Я грудью лёг на борт,

Я лодку накренил,

Вздымаю брызги я,

И круглая луна

Трепещет в желтой пене.

Герой поэта склонен к созерцательности, раздумьям. В мире, где он живёт, нет бурь, катаклизмов. Здесь «тёплый травный запах», «ночь лирична и тиха». Здесь хочется не говорить, а негромко напевать, что и проделывает сам герой.

И пока садится месяц в рощу,

Расплавляя лиственниц верхи –

Темно-синей, бархатистой ночью

Я пою друзьям мои стихи.

Стихи Ливертовского нежны, лиричны, полны света. В них «всё поют о девушке меха тихого, широкого баяна». Так и слышится сквозь строки этих стихотворений мелодия «подмосковных вечеров»… Пьянящие запахи кружат голову, накладываются на впечатление от читаемой героем книги. И вот -

Что-то сладкое в мускулах и горячее что-то,

Протекает по телу, наливает глаза.

И я слышу, я слышу чуть трепещущий шепот:

«Ты сегодня для жизни не вернёшься назад».

Это стихотворение – «Поэзия» - насыщено экспрессией. Образы чрезмерно выпуклы, рождены обострёнными до предела нервами, готовыми сорваться в крик голосом:

И за каждою строчкой пробегает мой палец,

И за каждою строчкой пробегают глаза.

Ядовитые шорохи горячо зашептали:

«Ты сегодня для жизни не вернёшься назад».

Ливертовский был способен почувствовать в шорохе трав яд среди бела дня, ему было дано понять, что звуки можно олицетворить, услышать «шепот шорохов». В приведенном тексте множество аллитераций: «и я слышу, я слышу чуть трепещущий шепот». Или вот это: «ядовитые шорохи горячо зашептали». Но – увы – Наш редактор на последнюю строку откликнулся грозной нотацией – «шорохи – это звуки, акустические следы какого-то движения. Могут ли звуки шептать, да ещё горячо?» Первая же строчка приведенного стихотворения вызвала у него бурю презрительного негодования: ««За каждою строчкой пробегает мой палец…» Такой стиль чтения (водя пальцем по строчкам) характерен для малограмотных, но причём тут Ливертовский?!» Спасибо, уважаемый редактор. Но Вашу бы энергию – да в мирных целях! Столько книжек об охране окружающей среды, загадочных явлениях природы ждут Вашего редактирования. Вот где простор для деятельности! Для того же, чтобы браться за стихи, нужно хотя бы обладать даром перевоплощения. Например, почувствовать себя не мизантропом, а, как Ливертовский, - мечтателем, влюблённым в жизнь, в поэзию. Вместе с ним полюбить вечер – те несколько часов, когда природа не давит на настроение ни раскалённым зноем, ни пронизывающим холодом, когда день       замирает, готовясь ко сну, и прислушивается в вечерней тишине к перекличке воздуха, воды и земли.

Из всех времен года Ливертовский, конечно же, выбрал осень. Его стихи об этой поре позволяют понять, что он был очень ранимым, тонким человеком, нуждался в ласке, внимании, заботе. Чувствуя приближение зимы, он никак не надышится теплым воздухом, не налюбуется щедрыми красками:

Мы видим, спадает с ветвей

Листва золотого накала.

Безветренных, ласковых дней

Становится тягостно мало.

Мы видим… и всё ж никогда

Не сладимся с грустью акаций.

Пока не замёрзнет вода

Мы будем на лодке кататься.

Тонкий лиризм не лишал Ливертовского умения передать силу и мощь природы, её величавую красоту. Его строки упруги, рельефны, нанизаны на аллитерации. Читать эти стихи так же вкусно, как вслед за автором идти по живописным местам.

Горит боярка бурая у впадин.

Изломанную линию небес

Нарисовали горы. Ароматен

Сосновый подымающийся лес.

И под ногой похрустывает гравий

И сыплется с огромной вышины

Туда, где речка горная играет

И перекатывает валуны.

Она, горами стиснутая, злится,

Но все равно её приятно нам,

Рискуя, перейти по валунам

И даже лечь на камни и напиться…

Ливертовский пробовал свои силы не только в оригинальном творчестве, но равнялся на мастеров с мировым именем. Марк Юдалевич рассказывает: «На первом курсе он увлёкся Мицкевичем и стал изучать польский язык. Вслед за польским он занялся немецким – переводил Гейне, Ленау, Бехера». Характерен сам отбор произведений для перевода. Молодой поэт, делающий первые шаги в литературе, избирает заметные ориентиры – к творчеству австрийского поэта-романтика первой половины ХIХ века Николая Ленау обращались Тютчев, Фет, Михайлов, Плещеев, Бальмонт, Луначарский. Переводы Ливертовского выполнены в 1938-1940 годах. Автор переводов – человек, тонко чувствующий особенности поэтического языка. Он стремится воссоздать тональность оригинала во всем богатстве авторских нюансировок. Ему было тогда всего 20 лет. Понятно стремление к углубленному самопознанию, определению своего места в мире. Его душевное состояние не знает покоя – радостная приподнятость сменяется мрачными раздумьями, оптимистический взгляд на жизнь – унынием.

Наиболее удачные переводы Ливертовского – это революционная лирика немецкого поэта И.Р. Бехера и украинского П.А. Грабовского. Лучшие из них были опубликованы в омских молодёжных газетах накануне войны.

В июле 1940 года Иосиф Ливертовский окончил Омский пединститут. С 15 по 18 июля этого года в Омске проходила первая областная конференция писателей, в работе которой деятельное участие принял и Ливертовский. Он готовил обзор работы конференции для газеты «Молодой большевик».

А в октябре 1940 года И.М. Ливертовский был призван в армию. Он служит в Новосибирске, Бийске, а в 1943 году, в мае, попадает на фронт. Об этом можно    узнать из немногочисленных и немногословных писем Юзика, цитированных в статьях И.С. Коровкина, М.И. Юдалевича, Е.Г. Раппопорта. Но статья остается статьёй. Автор мог сократить текст письма, отобрать из нескольких писем одно. Каковы они в целом, эти последние письма? Мне было важно взглянуть на них, прочесть. Увидеть этого парня среди живых ещё хоть на краткий миг стало для меня необходимым.

И вот они передо мной, ветхие странички, исписанные фиолетовыми чернилами и карандашом. О двух с половиной годах службы И. Ливертовский писал своей однокурснице Марине Михайловне Миловой. Прошли годы после гибели друга её юности. У М.М. Миловой были свои радости, огорчения и заботы. Но все это время И. Ливертовский жил в письмах, которые хранились в Омске. И сегодня, читая их, мы вновь слышим голос поэта. В них, сдержанных и простых, виден человек большой души, серьёзный и принципиальный, легкоранимый и мужественный.

В армии, особенно в первые месяцы службы, ему приходилось тяжело, тяжелее, чем его товарищам по службе. Его поэтической натуре нелегко было сразу привыкнуть к жесткой необходимости выполнения армейских уставов. «Мне вот пишет Иван Коровкин, чтобы я дневник вёл, - рассказывает Иосиф в одном из писем. – Но это он по наивности. Если бы кто-нибудь увидел мои записки – пропащее дело. Мне бы хватило».

Однако трудности не сломили Ливертовского. М. Юдалевич, вспоминая о встрече с ним в это время, рассказывал, что хотя солдатская гимнастерка сидела на нём мешковато, как «ливертовка», но из кармана брюк торчал томик стихов.

Мягкий и скромный, Ливертовский непримиримо относился к литературным поделкам, умел открыто высказать свою точку зрения. В одном из писем М.М. Миловой он рассказывает: «Недавно был такой случай в полку. В Ленинской комнате читал стихи Сталинградский поэт Владимир Брагин (рядовой боец). Это молодой хороший (как выяснилось впоследствии) парень. Он печатает в окружной газете ура-патриотические стихи на тему – «раньше было плохо, теперь – хорошо». Знает сам, что стихи плохие, но считает возможным получать за это хорошие деньги и авторитет. Я разругал его на этом выступлении, как полагается. Меня шумно поддержали красноармейцы, повторяя за мной, что в стихах Брагина нет лица красноармейца, нет подлинной жизни, настоящих переживаний. Есть только газетный трафарет. О моём выступлении говорил весь полк. Все были довольны, потому что Брагин несколько заносчив. Но тут произошло неожиданное. Брагин нашел меня, и мы подружились».

Автор писем – человек с незаурядным чувством юмора, которое помогло перенести тяготы первых месяцев службы. Однажды за какую-то провинность Ливертовскому запретили… читать. Это событие бурно обсуждалось красноармейцами, вызвало в адрес Ливертовского много шуток. Его даже прозвали «Шевченко», намекая на судьбу украинского поэта. То его назначили писарем, а у него небрежный почерк, то назначили санинструктором. «С какой стати я, неряха и совершеннейший в медицине невежда, должен стать блюстителем чистоты, опрятности и здоровья? Правда, к слову сказать, я уже посидел за нарушение простейших правил санитарии и гигиены и за неуважение к начальству». Но во всём он находит положительную сторону: «Начальник санслужбы, между прочим, замечательный человек: культурный, вежливый. Мы часто беседуем вечерами, он любит стихи, уважает меня». Положение санинструктора несколько облегчило тяготы службы, дало Ливертовского возможность читать книги. В это время он читает Бунина, Клода Авелана, Гейне… Появляется свободное время даже для того, чтобы поваляться на траве или, посвистывая,  побродить по лесу… С грустью читаешь эти строки – ведь через несколько месяцев Ливертовскому предстоит дорога на фронт…

За внешним спокойствием его писем – подлинное мужество солдата. Как резко отличаются его письма военного времени от тех, что написаны в первый год службы в армии! Собранность, готовность, несмотря ни на что, выстоять в самых страшных испытаниях.

«Здравствуй, дорогая сестричка! – пишет Ливертовский сестре в августе 1941. – Каждое твоё слово исполнено такой ненавистью к проклятому «арийцу» Гитлеру, словно ядом, а не чернилами оно написано. То же самое испытываю я сам, и хочется скорее в бой.

Сейчас мне присвоено звание младшего сержанта и отдано в распоряжение отделение. Несколько раз пытались отправить меня в артиллерийскую школу, но всё возвращали. На днях, кажется, куда-то отправят. Недавно спрашивали о том, какой институт я окончил, адрес, кто из родных судился, сколько и за что имел взысканий и каких, какой знаю иностранный язык. То, что мне знаком немецкий, очевидно, вполне удовлетворило требованиям, так как ещё и другие в этот список попали, знающие немецкий язык. Куда меня думают послать – угадать невозможно.

(…) Милая, я очень рад, что ты умеешь так ненавидеть, что у тебя такой сильный характер. Кто умеет ненавидеть – умеет и любить. Это свойство настоящего человека. Правильно сделал, дорогой командир, что подготовила себя к защите страны.

Фашизм будет разбит, я не сомневаюсь. Я совершенно твёрд, спокоен и готов ко всяким неожиданностям. Только о родителях с грустью думаю, жаль стариков.

Пиши мне чаще.

Да, прошу совета: думаю вступить в партию. Ты меня хорошо знаешь. Что скажешь?

Что сейчас делаю? Занимаюсь, читаю и ежедневно  издаю стенную газету, где помещаю в каждом номере свои агитационные, молниеносно написанные стихи. Это не стихи о природе, это твоё письмо, перелитое в звонкие гневные строки! Твой брат Юзик».

Из писем явствует, что пишет он в это время мало и то, что выходит из-под его пера – нечто совсем иное, чем написанное до войны. Кратко, но исчерпывающе Ливертовский написал об этом М.К. Махрову: «Стихи, вообще, пишу, но дряни на заказ для окружной газеты не изготовляю. Креплюсь. Кое-что, удовлетворяющее и меня и редакцию, будет вскоре напечатано. Недавно послал в Омск 500 строк. Это материал к будущей книжке. М. Юдалевич уже перепечатал эту книжку на машинке. Надо ещё настоять на её издании».[7]

Но вот прочитаны письма, просмотрены статьи, записаны воспоминания. Все они кончаются серединой 1942 года. А Иосиф попал на фронт в мае 1943.

5 июля 1943 года немецкие войска начали наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить советские части, находившиеся на Курском выступе и занять Курск.

Отразив все попытки противника прорваться е Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска перешли в наступление и 5-го августа 1943 года освободили Орел и Белгород.

В этих ожесточённых боях против фашистских захватчиков в рядах сражающихся был и младший сержант 137-го гвардейского артиллерийского полка 60 гвардейской стрелковой дивизии 60 армии Центрального фронта Иосиф Ливертовский. 10 августа 1943 года его не стало. Случилось это в районе селения Столбище Дмитровского района Орловской области.

Май, июнь, август… Не сохранилось ни единого письма, написанного в эти месяцы, не известно, как складывалась фронтовая биография молодого поэта. Но мириться с этим я не мог. И вот в архив Министерства обороны полетели письма. «Сообщите прохождение службы… место и обстоятельства гибели… название газеты, выходившей в части… возможно ли знакомство с подшивкой…»

Наконец, после длительного оформления документов, я держу в руках маленькую подшивку дивизионной газеты «Патриот Родины». Первые номера датированы апрелем 1943 года.

Стремясь унять волнение, вчитываюсь в помещённые здесь крохотные заметки и «большие» статьи в 150 строк. И вот долгожданная подпись: гвардии младший сержант И. Ливертовский. И ещё одна. И ещё. Иосиф ещё не был в боях. Он рассказывает, как бойцы его подразделения готовятся встретить врага, учатся метко поражать цель. Ливертовский пишет о лучших командирах, об отдыхе бойцов. Но с каждой публикацией все ощутимее обжигающее дыхание боя. В газете появляются документальные фотографии, снятые не только что освобождённой земле, письма мирных жителей, проникнутые болью и ненавистью к фашизму… Стихотворения К. Симонова и статьи И. Эренбурга жгут сердце, заставляя на миг забыть о том, сколько лет прошло с тех пор… И вот стихотворение Ливертовского. Единственное в этой подшивке. Поэт словно готовит себя к суровым испытаниям, дает клятву не отступить перед ними. Трудно ожидать от Ливертовского в эти дни лирических откровений. Но и «ура-барабанными» называть его последние строки, как это сделал Наш редактор, я бы поостерёгся… Стихотворение «Гвардейское знамя» в номере газеты «Патриот Родины» от 1 мая 1943 года стало последней прижизненной публикацией И. Ливертовского. 10 августа его не стало. Это никак не отразилось на страницах дивизионной газеты.

Алый шёлк широко развернули,

Стали строже удары сердец.

На почётном стоит карауле

У заветного стяга боец.

Боевое, гвардейское знамя,

Я тобой, как победой горжусь,

Я к тебе припадаю губами, -

Я целую тебя и клянусь:

Если, споря с бедой грозовою,

Ты костром зашумишь надо мною,

Только в сердце раненье сквозное

Не позволит идти за тобою.

Лучше пусть упаду без сознанья

По-гвардейски – лицом к врагу,

Только б реяло красное знамя

На удержанном берегу.

Знаю я, - кто, сражаясь, умер –

Навсегда остался в живых.

В этом сдержанном шёлковом шуме,

В переливах твоих огневых.[8]

Николай Копыльцов и Иосиф Ливертовский…

Две обычные, ничем выдающимся не отмеченные судьбы…

Я далек от мысли, что по прочтении этого очерка вы будете думать лишь о том, как лучше организовать поисковую работу и кому из павших в первую очередь посвятить свои мысли и дела… Хорошо уже то, что вы читаете эти строки, не прошли равнодушно мимо.

Живы ли сейчас те люди, с которыми я разговаривал о Копыльцове и Ливертовском? От их свечи я зажёг свою, и если такой огонёк затеплится в душе каждого – значит, наша жизнь продолжается, и её не задуть ветрами беспамятства. Рядом с нами будут они – скромные и по-юношески угловатые, наивные и открытые добру и дружбе, доверчивые и непримиримые к фальши и лжи – рядовые, обычные люди из шеренги бессмертных.

Примечания

 [1] Автор посвятил статью только двум омским поэтам, погибшим  в годы Великой Отечественной войны. Предпочтение И. Ливертовскому и Н. Копыльцову сделано потому, что им «повезло» меньше, чем другим. О Георгии Кузьмиче Суворове написал книгу «Между двумя морями» Ю. Поляков. Фронтовой поэтический сборник Г. Суворова «Слово солдата», посмертно изданный в Ленинграде в 1944 году, переиздан с мемуарным дополнением в Новосибирске под названием «Звезда, сгоревшая в ночи» в 1970. Стихи братьев Сергея и Владимира Добронравовых собраны в сборник «Последняя высота». И только стихи Ливертовского и Копыльцова, двух выпускников филологического факультета Омского педагогического института, все эти годы пылились в подшивках старых газет и в частных архивах. Автору удалось отыскать сохранившиеся тексты в архивах, библиотеках и личных, в том числе рукописных собраниях и, убедив однокашников, знакомых и родственников написать воспоминания, собрать все материалы в книгу «Сердца на взлёте», которая, после 15 лет безуспешных попыток, всё-таки было издана в 2001 году издательством Омского педагогического университета. В сборник, между прочим, вошли также стихи Г. Суворова и воспоминания о нём. Все трое погибли в возрасте 25 лет: Копыльцов в 1942, Ливертовский в 1943, Суворов в 1944…

[2]  Рукопись хранится в Омском литературном музее.

[3]  Воспоминания М.М. Миловой, Б.М. Тулиновой были написаны по моей просьбе. Они, также как и рукописная книга К. Рябинина о Ливертовском, как и письма самого Литвертовского, хранятся в Омском литературном музее. Далее цитирую по этим рукописям. Воспоминания М. Юдалевича цит. по: М. Юдалевич. Лобастые мальчики революции. – В кн.: Однополчане. – Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1980. – С. 32-55.

[4]  Цитата по: Раппопорт Е.Г. Рукопись считалась утерянной. – Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1967. С.38-39.

[5]  Из письма Г. Щепеткина К. Рябинину от 29.10.1938 г. Цитата по рукописи Рябинина. Омский литературный музей.

[6]  Раппопорт  Е.Г. Указ. соч. - С. 31-32.

[7]  М.И. Юдалевич объяснил мне, что изданию книги помешала война, рукопись была утеряна.

[8]  ЦАМИ (Центральный архив Министерства обороны СССР), ф. 1205, оп. 1, д. 65, л. 4.