Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

Выпуск первый

Виктория Кинг

ОБИТАТЕЛИ ОЛИМПА

(из новой книги «Отшельница»)

Самолет задержали на целые сутки. Новосибирск затянут туманом. Погоде все равно, что на дворе уже новое тысячелетие и второй год нового столетия - она капризничает. Ничего не оставалось, кроме как коротать долгие часы ожидания.

Натянув поплотнее шапку на уши, я отправилась на поиски подарков, благо, по всему городу, да что уж говорить, по всем городам России, как лоскутное одеяло раскинуты барахолки.

А на улицах можно увидеть бабушек, продающих кто что может. Им-то не приходится капризничать, им капризы судьбой противопоказаны. Они добывают себе пропитание.

Словом, привезти какой-никакой сувенир я смогу, а то возвращаться из командировки с пустыми руками - вроде не положено. Впрочем, я сама себе такой закон придумала - куда бы ни ездила, всегда привожу сувениры: для памяти, раздумий или даже для саднения души, если командировка не удалась.

На такси я проскочила на первую же поблизости толкучку. Пошла по рядам, взглядом оценивая, откуда все это барахло навезено: Китай, Польша, Эмираты. Тряпки, тряпки еще раз тряпки... Ничего подходящего.

Неожиданно увидела между прилавками, прямо на земле, на расстеленных газетах, книги. Дряхлая бабуля продавала их на вес - безмен рядом лежал. Пригляделась и ужаснулась…

Вспомнилось, как за такими книжками сама «охотилась» по молодости, - купить, вернее, «достать», это была мечта той поры, хотя бы взять у кого-нибудь почитать. Потом друзьям из рук в руки передавала, боялась, чтоб не потрепали, не потеряли.

А тут, надо же - сплошная классика: Честерфильд «Письма к сыну», Пастернак, несколько томов из собраний сочинений Чехова, «Белая гвардия» Булгакова... До чего же народ у нас изобретательный, на килограммы литературу распродает. А что? Занимательно, а, может, и выгодно.

Взгляд задержался на толстой книге  в темно-синем коленкоровой переплете с золотыми буквами: «Мифы и легенды Древней Греции». Почему-то сердце тихо заскулило…

Непонятно в связи с чем, но мне стало жалко себя, своей жизни и этой книжки. «Наверное, бабуля собственную библиотеку на кусок хлеба распродает»,- подумала я и участливо спросила:

- Бабуленька, книжки, поди, из вашей личной библиотеки?

- Да, что ты, милая, я таких книг отродясь не читала, да и  некогда мне было, сама знаешь, на нашем веку, нам старикам, досталось под завязку, и сейчас умереть спокойно нельзя. Похоронить денег не хватит. Нет, книги не мои, одна старуха мне их по дешевке продала, ей на панихиду в Никольской церкви денег не хватало, вот она меня и уговорила, сказала, что за них я тыщи выручу - много больше, чем я ей ,бедолаге, ссудила, да только никто их у меня не покупает, интересу на литературу, у людей нонче нет. Может ты что купишь, выбирай, ну хоть пару килограммов? А?! Сделай милость, а то замерзла совсем, до костей пробрало…

- Я бы с радостью, только мне лететь на самолете, они же тяжелые, за дополнительный вес платить заставят. Уж извините, не могу…

- Ну, как знаешь, - проворчала бабуля.

И я двинулась дальше по рядам, трогая заморские шмотки. Но, несмотря на мой отказ купить книги, нечто привораживающее, звало, тянуло назад к разметавшейся на  газетах куче книг, к этой стае истерзанных, искромсанных душ и судеб, истории которых были напечатаны черным по белому и затянуты в обложки разного цвета и качества..., продающихся... по килограммам..., как мясо или молочные сосиски. Просто бред какой-то, наваждение. Вот именно, - если старуха не продаст книги, то не  купит себе и куска хлеба, не то что сосиски. Не пройдя и двадцати шагов, я развернулась и опять подошла к ней.

- Милая ты моя, вернулась-таки?! - с волнением спросила бабушка, - ну, какие тебе приглянулись?

- Только одну книгу куплю, вот эту, - указала я на мифы Древней Греции, решительно сунула несколько сотенных старухе, схватила книгу и резко зашагала в сторону выхода. Меня трясло. Судорожно я пыталась запихнуть книгу в сумку. Коленкор обложки ледяной, но казалось, что даже через кожанные перчатки поверхность книги обжигала. В голове промелькнуло: «Бедная ты моя, замерзла», - это я говорила с книгой. И  правда, в воздухе запахло снегом. «Наверное, мороз к утру грянет и снег пойдет. Зима наступает».

  Вернувшись в переполненный аэропорт, я с трудом нашла свободное место. Сидя в жестком кресле, решила полистать купленную книжку. Ждать вылета самолета больше двадцати часов, так что будет чем заняться.

Книга сама собой раскрылась на тринадцатой странице, и вот ведь оказия–то какая, на первой главе «Происхождение мира и богов».

Начало абзаца звучало сурово и просто: «Вначале существовал лишь вечный, безграничный, темный Хаос. В нем заключался источник жизни. Все возникло из безграничного Хаоса – весь мир и бессмертные боги».

Фраза идеально подходила мне к внутреннему состоянию на сегодняшний момент. Без конца пытаюсь  в  хаосе собственной жизни найти новое начало, идею, дело, - чтоб в конце концов найти мир в душе, ... а уж с богами у меня вовсе напряженка, то поставлю кого-нибудь на «пъедестал», то сброшу…

Отвлекшись на какое-то время от чтения, открыла титульный лист и прочитала посвящение, написанное наискосок крупным, размашистым, но каллиграфическим почерком: «На память Дашеньке Белоцерковской от горячо любящего папы», подпись и дата 24 декабря 1960 года. «Наверное, в день рождения подарена книга… Был испечен торт, уют и тепло дома, радость и ласковые, любящие взгляды обрамляли этот особенный день для девочки. Она радовалась, листала книгу, которую еще предстояло прочесть, заголовки сулили сказочные происшествия…

Потом прошли годы и этот день ушел в прошлое, да и все прошлое стало мифом…

Теперь эта книжка с барохолки - в моих руках в холодном гулком зале ожидания аэропорта, где метущиеся, уставшие, возбужденные люди вряд ли помнят о богах и героях Древней Греции», а, может, вовсе о них не слышали…

Отогнав мимолетные размышления, вернулась к первой главе и углубилась в чтение. Неожиданно,  перевернув очередную страницу, меня ошеломила догадка...  моему удивлению не было предела..., между строчек  типографского набора вязью струились мелко написанные дневниковые (?) записи... Мой взгляд зацепился за строку из текста мифов Древней Греции... «Высоко на вершине Олимпа царит Зевс», скользнув вниз, начала читать таинственную вязь, постепенно пытаясь вникнуть в забытый мир чьей-то жизни, повествование которой захватило меня с первого же слова: «отец»...

     Отец и моя семья

  Сколько себя помню, каждое утро папа будил меня легким прикосновением к щеке, шепча: «Дашенька, доченька, проснись, скоро солнышко встанет, в школу пора, просыпайся, малыш». Откроешь глаза, а он стоит над тобой, большой-большой, с пышной шапкой вьющихся темно-русых волос и смеющимися голубыми глазами. От него всегда пахло красками, деревом, свежими опилками и... успехом, особенно когда в суматохе будней он готовился к премьере, волновался и нервничал из-за каждого гвоздя, неправильно вбитого рабочими сцены или из-за недосохшей краски на декорациях.

В доме было много вещей, которые не могли существовать без отца, как и он без них: рулоны ватмана - этакие макаронины, связанные вместе по несколько штук, гигантские этюдники, впопыхах втиснутые между стеной и нашим единственным шифоньером, который с годами они отодвигали все дальше и дальше от стены, а несчастные боковые стенки еле-еле выдерживали натиск наваленных на них эскизов; макеты к очередному спектаклю, обычно стоящие на столе, под кроватью (старые задвигались глубоко под письменный стол)…Были и такие, которые отец не смог осуществить и воплотить на сцене – те он любовно, на всякий случай, складывал на антресоли, так он называл им самим сделанные навесные полки с дверцами прямо над входной дверью. И, конечно, - мольберт. К нему никто не имел право прикасаться. Это была святыня. Отец работал главным де-ко-ра-то-ром в драматическом театре.

… А еще была «священная Закулиса». Мне всегда казалось, что она живая, потому что с самого детства Закулиса вносила немало авантюрного и лихорадочного в нашу жизнь.

В ней всегда что-то происходило, то она нечаянно сталкивала кого-то с кем-то; то подкидывала под каблуки «ведущей и всеми уважаемой, заслуженной» оставленные аккурат на пути молоток или деревяшки, и спотыкаясь, актриса крыла матом и ругала на чем свет стоит всех, кто Закулису не любит и не может правильно организовать работу…

… А еще Закулиса имела отвратительную привычку шептаться и перешептываться, путать всем карты и упивать актеров в стельку после очередной премьеры. Закулиса знала все семейные драмы и у кого кто родился. Она знавала слезы и гомерический смех, но, главное, что ей было присуще – это беспредельная любовь каждого, кто хоть раз побывал в ней или хотя бы вдохнул ее запах.

Закулиса трепетала с каждым актером, предвкушающим успех, переживала с тем, кто выходил на сцену впервые, и с теми, кто делал свой последний шаг в финале заключительного спектакля перед тем, как окончательно покинуть подмостки…

Она никогда не соперничала со сценой, ей это было ни к чему. Она торжествовала от невидимой власти - создания волшебства для сцены - и потому мирилась со своим положением. Она была вечной, как и театр.

Закулиса принимала тысячи поклонников, с цветами, шоколадом и шампанским…

Впрочем, как и моя бабушка.

Да, бабуля была актрисой и в юности славилась своим неуемным характером и невероятной красотой. Даже сейчас, в преклонном возрасте, она позволяла себе надевать шляпки с вуалетками и тонкие кружевные перчатки, а ее чудные русские шали, доставшиеся неизвестно от кого, до сих пор вызывали зависть у женщин. Вокруг нее всегда вились благообразные старички, которые поддерживали ее «под локоток», водили в театр или на выставку, и еще у бабули были две старые подруги, с которыми она частенько выходила попить чаю или степенно продефилировать по Невскому в «Пирожковую» и интеллигентно поболтать-посплетничать обо всем на свете.

Бабуля меня любила и сохраняла все мои шедевры, берегла мою первую картину, выполненную в трехлетнем возрасте на огромном куске ватмана. Это была целая история, - однажды вечером родители с бабушкой после ужина что-то бурно обсуждали, а я, вытащив отцовские тюбики, сосредоточенно выжимала краски на бумагу и наступала на них ногами, увлеченно рассматривая, как все цвета радуги вылезают на бумагу сквозь пальцы ног; руками получалось не так здорово, зато можно было штамповать отпечатки ладоней и возить ими из стороны в сторону…

Отмывали меня долго чем-то крепко пахнущим, но не ругали. Бабушка частенько показывала нашим общим знакомым мои поделки и особенно берегла черепашку, связанную мною крючком из коричневой и желтой шерсти и туго набитую ватой.

Бабуля научила меня вязать, шить, штопать носки и вышивать гладью.

Больше всего я любила класть голову на ее колени и, зажмурив глаза, наслаждаться ощущением покоя и счастья под ее нежной рукой, гладившей мои волосы, и слушала сказки, которые она сама сочиняла.

«… Богиня Гера, жена Зевса…».

А мама…, мама всегда пела. Она была хористка Ленинградского оперного театра, но всегда говорила, что работает в Марьинке – по-старинке. Она всегда хотела петь ведущие роли, но так и не получилось. Мама знала столько арий и романсов, что могла петь часами, не повторяясь. Она выезжала на гастроли по Союзу и всегда привозила новые песни, она их коллекционировала. У нее было три толстенных тетрадки, куда она их записывала. Мама могла открыть любую страницу и с первых же слов лилась мелодия, которую она слышала один-два раза, причем много лет назад, и все же помнила досконально. У нее была великолепная память.

Она подрабатывала в церковном хоре в небольшой действующей церкви в Пушкине. Иногда брала меня с собой на службу. Больше всего мне нравилось бывать там на Пасху. Мы с ней и бабушкой собирали полные авоськи испеченных куличей и крашеных яиц и отправлялись. Всегда старались выйти из комнаты и пройти по коридору коммуналки тихо-тихо, как мыши…

Мой взгляд выделил из книги очередную фразу «Богиня Гера, покровительствует браку и охраняет святость и нерушимость брачных союзов… Боги чтят Геру, чтит ее и муж, тучегонитель Зевс. Но нередки и ссоры между Зевсом и Герой…».

… Да, ссор хватало. Мама очень любила отца. Ее любовь была сродни безумию, она его ревновала ко всем и вся. Однажды ее ревность чуть не довела их до развода. Они крупно поругались из-за молоденькой натурщицы, которую отец рисовал в студии. Случайно мама заехала туда по срочным делам и застала их в «не надлежащей позе», как она в слезах объясняла ситуацию бабушке. Не устраивая сцены в студии, дождалась, когда отец вернулся домой, и ледяным тоном выложила все свои чувства и мысли – пусть сам рассудит!

Отец горько смеялся и пытался «расставить все по местам», но не получалось. Мать разрыдалась и в истерике кричала о распутстве, псевдотворчестве и разводе. Только к поздней ночи все утихомирилось, единственное, что было ужасно – вся коммуналка, притихнув в тот вечер, слушала, затаив дыхание, монологи моих родителей, моих Зевса и Геры.

Для обитателей нашей коммуналки сцены из «Действа Великого Зевса» были редки и потому, вне всяких сомнений, интересны. В ту ночь отец кричал во сне, а мама его тихонько успокаивала. Он был бывший фронтовик, дошел до Берлина, стоял в очереди на отдельную квартиру и машину. Только очередь никак до него не доходила. А ночные кошмары никак не покидали. Иногда он вспоминал о войне и рассказывал о своем генерале, о своих фронтовых друзьях. Отец воевал на северном фронте…

Дважды к нам в Ленинград из Алма-Аты приезжал его генерал – Архангельский, седой, крепкого сложения мужчина. Оба раза они с отцом говорили шепотом до утра, до самой зари, плача наливали себе водки, поминая тех, кто погиб на войне.

Бывал у нас еще один папин друг, странный, сумасшедший художник, работавший декоратором в Алма-Атинском оперном театре. Про этих своих казахстанских друзей отец всегда говорил, что они – как лед и пламень, никогда не сольются и никогда не поймут друг друга. Для меня было очень странно, что его друзья не собирались вместе, и даже в Алма-Ате ни разу не встретились друг с другом, несмотря на то, что жили по соседству.

Генерал и художник дружили с отцом каждый порознь, рассказывая ему понаслышке о жизни друг друга. У генерала хватало юмора и он, что называется, «в лицах» расписывал художника - расхристанного оборванца, важно шествующего по Никольскому базару в Алма-Ате с мольбертом и самодельной холщовой сумкой через плечо, но никогда не судил о его творчестве и не возмущался «попранием приличий» и моральным обликом художника – тот крепко выпивал и даже приставал к прохожим с длинными дискурсами о слепоте обывателей к новому искусству.

Зато живописец с сарказмом отмечал, что генеральский героизм сгодился сейчас разве что на пестование пчел, и единственно, что отрадно, так это купить на базаре мед с генеральской пасеки, по дружбе и подешевле… у его жены, хм… у самой генеральши.

Бывший фронтовик - и декоратор в театре. Странное сочетание, да и судьба, наверное, ой-ей какая была… Вот ведь как бывает: стоит на базаре и продает мед «генеральша».

Надо же, так меня зовут между собой мои сотрудники, подумала я, оторвавшись от чтения. Наверное,  когда-нибудь таких, как я, назовут «старые новые русские». Картина, возникшая в моей голове, привела в ужас. «Все проходит, все проходит в этой жизни. Ну да, я – крутая, есть у меня капиталец – многие завидуют, сама заработала. Тяжело было, порой даже грязно и противно, но – выстояла. Иногда казалось, что вся моя работа – зряшный Сизифов труд. Судьба не сложилась, трижды замуж выходила, детей хотела, - не вышло. Одна живу, только бизнесом и занимаюсь, ни выходных, ни проходных, как говорится, - так что, чему бы завидовать…

А если та генеральша в конце генеральской карьеры торговала медом на базаре, то как может еще обернуться и моя судьба! Хотя…

Пятьдесят стукнуло, выгляжу хорошо, за собой слежу, в спортивный зал при всей занятости захаживаю, на массажи не опаздываю. В командировки по разным концам света мотаюсь, много чего удалось посмотреть…

И все же - старость?! Какой будет моя старость – даже не задумываюсь… А кто задумывается? Может, она уже на подступе, но ты ее наотмашь не замечаешь, храбришься-молодишься…

Впрочем, если подумать, так люди в последнее время с большим почтением стали относиться ко мне. Сказала бы, даже с подобострастием, особенно когда денег на что-нибудь просят, на новый проект или на раскрутку чего-нибудь… Лебезят порой, аж тошно…

И что?... Что делать?... Ну, есть у меня квартира в центре Москвы и усадебка в Подмосковье тоже есть – дом отличный, евроремонт по всем правилам, охрана, прислуга, пара постоянных поклонников…

И что? Одной век доживать в своих хоромах? Вдруг плохо станет?... Нет, у той генеральши хоть свой генерал, пусть всего лишь при пасеке… Да что ж ты запричитала сама над собой! Подумаешь, охрану вызовешь, а они –скорую… А вдруг я разорюсь? И тогда…, вот тогда-то уже никого не вызовешь… Друзей?...

Интересно, кто меня схоронит, что скажут на моей могиле, кто взаправду плакать будет? Могу я кого-нибудь назвать, кто меня действительно любит, - меня, человека, женщину, наконец…

Ой, стоп, не лезь, куда не надо… Двери моего сердца закрыты и ключ покоится бог весть в какой пропасти, так что душу бередить не будем…

Может, мне новый проект начать? Скажем, санаторий для «старых новых русских», по-новому оборудовать дома престарелых, так, чтоб там было все, даже поля для гольфа, Интернет, библиотека, врачи высококвалифицированные… Как-нибудь вечерком за чаем соберутся старички и старушки и начнут байки рассказывать о своих былых успехах, о бизнесе, контрактах, о встречах с Великими, - этакие ухоженные, хоть и траченные молью, красавчики, волки-одиночки, сбившиеся в случайную стаю. Но, наверное, о многом и говорить не будут. Побоятся. Как и сейчас, например, не каждый олигарх раскроет, с чем его бизнес едят. Конечно, у многих отпрыски растут. Девчонок на балы выводят, чтоб себе пару присмотрели, мальчишек в Оксфорд отправляют.

Знакомый у меня есть, его сын как-то спросил отца, каким образом он свои капиталы разделит между ним и дочерью. Глава семьи смутился поначалу, а потом обрезал сына: «Я еще не умер, рано делить наследство», но с адвокатом вскоре обговорил все проблемы…

Вообще-то идея о доме престарелых для новых русских хорошая, надо подумать…

Наследство мое кому достанется? Завещание переписать надо, сесть и еще раз подумать, кому и что… Как приеду, сразу же этим и займусь…

Мои невеселые размышления прервали трели мобильника. Узнав номер моей секретарши, я отключила телефон.

«Отвяжитесь вы все!» - единственная мысль пронзила все существо, словно молния, - «надоели, обнаглели, может, я сплю, время позднее… что уж и говорить, сама приучила за эти годы и партнеров, и сотрудников, что я – в любой момент на связи. Надо, не надо, по любой чепухе с постели в четыре утра поднимают. Каждый день как на войне…

Машенька, моя секретарша, девочка умная, трудолюбивая, все помнит, обо всем вовремя доложит. Друг у нее – молодой талантливый художник. Уговорила меня спонсировать его персональную выставку, а то парень на Старом Арбате картины продавал, на то и жил. Может, эта выставка ему поможет…

А раньше, ведь быть художником солоно приходилось, на тротуаре свои картины не выставишь, в частные галереи не предложишь. Добраться до Члена Союза было ой-ой-ой, так что Дашенькиному Зевсу Белоцерковскому еще повезло в жизни…

А по молодости и я дружила с художниками… Ох, было, было. Авангардисты из группы «Зеленый поезд», даже не знаю, где они сейчас, и что делают. Помню, картины у них покупала, чтоб их поддерживать. Одна картина как-то вечером меня просто напугала. На ней - мужчина и женщина, в полный рост, обнаженные, держатся за руки. И вот при заходящем солнце лучи пали на середину картины так, что я увидела еле заметный образ смерти между влюбленными, и мне стало страшно от угаданной безысходности…

На другой же день я пошла и попросила художника переписать картину или на худой конец забрать ее обратно. Не хотелось мне спать в квартире с такой тройкой. Парень мне тогда ответил, что на полотне отображена жизненная правда, а я ничегошеньки не понимаю в искусстве и мои воззрения – полный идеализм, сравнимый с абсурдными попытками уговаривать проститутку пойти учиться на повара. С тем я и выскочила из его квартиры, хлопнув дверью изо всех сил…

А этот безумный художник из Алма-Аты, что-то мне напоминает, однако… В застарелых потемках памяти шевельнулось нечто, что бросило меня в краску. Щеки запылали. Что только по молодости не сотворяла?! Ну, конечно же, мой скоротечный роман с коллекционером, у которого… Точно! Он еще мне предлагал купить картины художника-декоратора оперного театра из Алма-Аты… У него их было несколько штук. Народ на метро по полтора часа мотался по Москве, чтоб посмотреть на эти полотна в до предела забитой, старой московской квартире молодого коллекционера, где мы праздновали вдвоем его день рождения.

Господи, как же я могла забыть!

С невероятной быстротой я набирала телефон Маши, теперь только я сообразила, зачем она пыталась меня найти. К моему облегчению, Маша сразу же взяла трубку.

- Машенька, извини, что беспокою, в Москве уже глухая полночь, а я звоню…

- Что Вы, Лидия Сергеевна, я Вас сама пыталась найти. Где Вы? Что случилось? – затараторила секретарша.

- Маша, самолет задержали.

- Может, чартером полетите?

- Ну, какой же чартер, погода нелетная.

- Я сейчас же созвонюсь с Андреем Петровичем, чтобы Вас в гостиницу определил и к самолету обратно подвез…

- Нет, не хочу никого напрягать.

- Лидия Сергеевна, Вы ведь измотаетесь.

- Ничего со мной не случится, я даже в ВИП не пошла – там столпотворение.

- Но…

- Маша, что там с подготовкой к моему юбилею?

- Все в порядке и…

- Машенька, знаете что, давайте поменяем декорации. Вместо квартиры устроим прием гостей в загородном доме, в усадьбе…

Говоря в трубку, я поспешно встала и, показывая жестами соседке, что я скоро вернусь и ей придется присмотреть за моим местом и чемоданчиком, на что та ответила кивком, я двинулась в сторону выхода. На улице, закурив сигарету, продолжала:

- Да, форма одежды вечерняя и… записывайте. В меню обязательно семга, икра черная, красная, брюшеты, Катерина сделает их, как я люблю, а не просто горячие бутерброды; шашлыки в этот раз Федор пусть маринует в молоке и обязательно приготовит свежий гранатовый сок, к шашлыку он лучше, чем уксус; не забудь мое любимое, дешевое калифорнийское вино White Zinfandel, и итальянских вин в этот раз не надо, пусть будут французские, дорогие, не забудьте купить «Луи ХIII». По-моему, моего вина осталось всего пару бутылок в холодильнике у барной стойки, там и найдете, и хорошо бы позвонить Джону в Калифорнию, чтобы еще кейс вина прислал. Кстати, созвонитесь с Колесниковым, он новый квартет собрал, говорил, что талантливые ребята, пригласите их и Женечку Шумилову, мне нравится как она поет.. Конечно, без предварительной договоренности, Машенька, может, и не удастся их затащить, но кто знает, а вдруг получится. Оплата как всегда, и сверху добавим… Да, … и еще Светочке придется пораньше приехать, чтоб прическу мне сделать, а то у меня получится с корабля на бал.

На том конце трубки однообразное: да, да, так, так…

- Машенька, надеюсь, справитесь, и пожалуйста, приведите, наконец, своего художника, надо же и мне с ним познакомиться, правда? Спасибо, дорогая, и спокойной ночи.

Закончив разговор и засунув мобильник в сумочку, я тут же придумала, какое платье надену. Хочу выглядеть отлично! - решила я, - и, значит, буду!

Неожиданно для себя поняла, как бы наблюдая за собой со стороны оценивающим взглядом: в подтянутой, преуспевающей женщине в роскошном пальто, с ухоженными руками и маникюром, вряд ли кто узнает девочку из коммуналки, жившую недалеко от станции метро «Водный Стадион». Долгожданную дочку двух геологов, вернувшихся в Москву с Севера, которая аккуратно носила школьную форму и занималась плаванием…

Отец с матерью жили хорошо, никогда не ругались, мама бывала недовольна отцом только, когда он уходил играть в карты. Иногда он мог вернуться в одних семейных трусах и непонятно чьих башмаках, перед рассветом, посиневший от холода, а порой с полной наволочкой денег, и тогда он раскладывал их по купюрам на аккуратные пачечки, перевязывал нитками. Мама боялась, что отца когда-нибудь посадят за азартные игры или, что всегда меня пугало, он проиграет нас с мамой какому-нибудь катале, так называли тех, кто катался по всему Союзу и играл в карты, то есть профессиональных шулеров.

А, может быть, я и что-то путаю, это было так давно. Но отец не поддавался на ее увещевания… Он меня обожал, в свободное время рассказывал разные истории из жизни на реке Маме, о своих геологических экспедициях. Он знал много стихов, любил Есенина, хорошо играл на гитаре и пел глубоким баритоном так, что сердце захватывало.

Он скучал по Северу и простоте взаимоотношений с людьми. Там на Севере все было ясно, люди быстро определяли: друг ты, или враг. У отца было три друга, которые, приезжая в Москву, бурно врывались в нашу обитель, сбрасывали огромные рюкзаки, и с гоготом начинали бороться с отцом, вытаскивали гостинцы для меня: кедровые шишки, необыкновенные кристаллы, странные куски пород. Сушеную клюкву… Накрывался стол и рассказы лились рекой. Мама хлопотала вокруг четырех закадычных друзей…

Моя мама хранила покой и любовь в доме, учила со мной уроки, плакала вместе со мной над первой моей несчастной любовью, пекла потрясающие пироги с сазаном. Мама… Она учила меня быть сильной… Родителей моих уже давно нет. Слезы навернулись на глаза… Осталась я одна-одинешенька, из всей  родни, - только дальние родственники, больше никого.

Встряхнув головой, я резко затушила очередную сигарету и вернулась обратно в зал ожидания. «Конечно, через несколько часов я, наверное, устану, буду ругать себя за то, что отказалась от гостиницы. Ну, да ладно. Интересно, как выглядит Машин художник?» - подумала я и, усевшись в кресло, взяла книгу в руки: «Скорей всего, придет в таксидо, впрочем, может, он свободный художник и одевается как ему заблагорассудится, об Алма-Атинском творце, что упомянут в дневниковых записях Даши, говорили, что он сам себе шил расклешенные штаны с цепочками и пуговицами, носил длинные волосы ниже плеч, был талантлив и непредсказуем…».

Боже ж ты мой! Сколько собственных воспоминаний навеяли дневниковые записи какой-то Даши, которую я и в глаза не видела. Неужели так и получится, что, читая заметки о ее жизни, я вспашу твердыни своей памяти, запараллелю происходившее со мной с ее жизненными коллизиями. А зачем мне? Может, и не читать вовсе, и книжку не вытаскивать. Но… рука сама потянулась в сумку за коленкоровым переплетом.

… Ладно, почитаем, что же там дальше происходит, записи меня по-настоящему интриговали, я нутром чувствовала, что задевают они какие-то глубины моего существа и чувства, давно забытые и схороненные в сумерках прошлого. Дашиной рукой писанные строчки витиевато продолжали струиться между книжных строк:

… Больше всего я любила воскресенья, очевидно, потому, что утром можно было поспать чуть-чуть подольше, и знать, что к обеду будут свежеиспеченные бабушкой пирожки, квашню она ставила с вечера и колдовала над ней, не давала на нее никому дохнуть и с тестом всегда шепотом разговаривала. Весной – были обязательно пироги с зеленым луком и яйцом. И еще зеленый со щавелем борщ, а зимой – пирожки с печенкой или мясом, иногда с капустой…

Но, если мама и бабушка договаривались напечь пироги с рыбой, это значило, что приближаются праздники или чей-то день рождения, и тогда будет еще и знаменитый мамин медовый торт с грецкими орехами. Леночка, моя старшая сестра, и я, заранее станем колоть орехи и выковыривать до последней крохотной дольки, а потом делать разные фигурки от черепах до жирафов, пластилином прикрепляя к скорлупкам спички и пробки от бутылок.

Сестра была старше меня на семь лет и считала себя большой, только иногда она возилась со мной или читала мне сказки. Она была круглая отличница и хотела закончить школу на золотую медаль. У нее была длинная толстая коса, слегка раскосые папины голубые глаза и длинные ресницы.

Я больше походила на маму, переняв ее карие глаза и румянец, который терпеть не могла. Я всегда рделась – от радости, восхищения, смущения или от злости, щеки краснели, когда хотели, и мне иногда казалось, что они существуют сами по себе, по своим собственным законам и, в принципе, для них не имеет значения мой эмоциональное состояние. Уже это одно придавало моей жизни нотку скрытой грусти, но у меня еще были и веснушки… Ребята с нашего двора, с самого детства обзывали меня конопатой. Волосы у меня были кудрявые, как у папы, но темные с медным отливом.

Все мое семейство проживало на восемнадцати квадратных метрах в Питерской коммуналке на двадцать семей. Нас было много и все были разные: старые и молодые, больные и здоровущие, семейные, одинокие, и с детьми. Может быть, поэтому папа прозвал наше пестрое сообщество – Олимпом.

*  *  *

Вспоминая о своем детстве, я только сейчас понимаю, как в те далекие времена все было для меня просто и ясно. Меня все любили, прощали мои мелкие шалости, я неслась навстречу юности по коридору нашей коммуналки, на парах счастья, мотая портфелем или авоськой с нехитрыми продуктами, здороваясь и прощаясь со своими соседями, шушукаясь с ребятишками.

Тогда я точно знала, что наша квартира №4 – лучше всех. Даже странно, что каждый обитатель во всех двадцати комнатах называл свою также уважительно квартирой!

В нашей не висели, как в других, длинные шторы, разделявшие комнаты на две половины. У нас были декорации, сделанные моим отцом и отделявшие угол каждого члена семейства. Дядя Веня, живший в третьей квартире и наш сосед, бывало, зайдя к нам, рассматривал наш «интерьер» и, цокая языком, говорил: «Ну, театр, да и только!».

Это был щуплый, небольшого роста человечек, всегда хлопочущий спозаранку. Бывший фронтовик, одинокий старик, у которого все родные погибли в Блокаду. Дядя Веня любил поговорить в коридоре с моей бабулей о житейских проблемах и о своем ревматизме. Иногда я слышала отдельные реплики из их разговора, пробегая по коридору, и до меня доносились странные слова: «Сизифов труд»…

Эти слова у меня всегда ассоциировались со стиркой, которая никогда не заканчивалась у жильцов коммуналки. С утра до вечера какая-нибудь квартира «стирала». У дверей в комнате тех, кто был побогаче, стояли стиральные машины, а кто не мог себе позволить такую роскошь, обходились оцинкованными корытами или тазиками.

К примеру, тот же дядя Веня таскался с ведрами туда и обратно из кухни или ванны, если она не была занята, что случалось очень редко, потому что расписание на дверях расчерчено по часам и минутам.

Его оцинкованное корыто было особо притягательно для всех ребятишек. Каждый из нас, проходя мимо висящего чуда двадцатого века, считал своим долгом стукнуть в него, или, пробегая и высоко подпрыгнув, дотянуться кончиками пальцев до верхушки гениального изобретения человечества.

Дядя Веня обычно выскакивал из двери и шумел на нас, хоть и без злобы, и прибивал чуть выше гвоздь, на котором от щелчков громыхало корыто, но упускал из виду, что мы, дети, тоже росли, и, в конце концов, не будешь же ты пристраивать это проклятое корыто под самый потолок. Так что однажды мы так выросли, что дядя Веня купил стиралку.

Все знали, что у дяди Вени есть любовница, но он представлял ее как свою приятельницу, которая, также как и он, любит вязать и приходит к нему за консультациями и новыми узорами вязки. И в правду, ко всем его причудам, - сосед вязал на продажу свитера и кофты, а иногда вывязывал крючком огромные скатерти. Одну он подарил моей бабушке и мы ее стелили на стол по большим праздникам, а теплый свитер – нашей соседке из второй квартиры.

Дина Андриановна была охотоведом и жила дома только несколько зимних месяцев, остальное время она проводила в тайге, изучая зверей – писала диссертацию. Исчезала как-то незаметно, а потом также внезапно появлялась со своим рюкзаком и любимой собакой Джеком. Джек был чистопородной лайкой, умный пес и очень сильный. Мама говорила, что однажды он Дину Андриановну спас от волков. Я любила заходить в ее комнату и рассматривать чучела разных зверушек. Больше всего мне нравилось чучело белочки, сидящей на толстой ветке.

Тетя Дина могла подолгу рассказывать: о могуществе и тайнах тайги; о том, как разжечь огонь под дождем и прокормиться кореньями и ягодами; о разных зверях, их повадках, о диких лечебных травах и своих одиноких походах на дальние охотничьи сторожки. Она знала все о миграции животных на своих квадратных километрах, и не только это, - она спасала раненых зверей, а некоторым из них даже давала имена. Семейство лосей у нее было самое любимое, она их подкармливала и сочиняла о них маленькие рассказы, поэтому когда она возвращалась из тайги, я всегда ее спрашивала о новостях в лосином семействе. Отец мой называл Дину не иначе, как Артемида.

 

Артемида… Начинаю замечать, что, читая записи Даши, я постоянно заглядываю в оглавление книги… «Артемида, заботится обо всем на свете, что живет на земле, растет в лесу и в поле. Заботилась она о людях, о стадах домашнего скота, о диких зверях… вызывала рост трав, цветов и деревьев. Прекрасная, как ясный день, с луком и колчаном за плечами, с копьем в руках, весело охотится Артемида…».

 

У Дины Андреевны было настоящее ружье и патронташ, набитый патронами, однако она никогда не давала на них посмотреть. Дину Андриановну все уважали и знали, что она с охотниками даже на медведя ходила, хотя мама говорила, что не женское это занятие быть охотоведом. И в тридцать семь лет не иметь семьи, детей и жить месяцами в тайге тоже не годится.

Тетя Дина дружила с Люсей из первой квартиры и бабой Маней из седьмой. С тетей Люсей они были одногодки и любительницы овощного рагу с сушеными грибами, а баба Маня со своим внуком Генкой просто-таки жили ее рассказами, потому что Манины дети работали где-то далеко на севере и практически не появлялись в Питере, только денежные почтовые переводы посылали регулярно. Так что Бабманя, как и я, была внимательной слушательницей Дианы-охотницы.

У тети Люси был сын Гарик. Он и Генка заканчивали школу и заглядывались на мою старшую сестру, иногда они приглашали ее в кино, и в такие моменты мой папа всегда звал Ленку и, подходя к ней, шепотом говорил: «Ваши нарциссирующие Аполлоны ждут Вас, сударыня», чем приводил мою сестру в полное негодование и она, нервно дернув плечиками и надув губки, выходила к ребятам. Я всегда недоумевала, как это возможно человеку «нарциссировать», и еще долгое время, глядя на цветы-нарциссы, у меня в памяти слышалась папина фраза.

С жильцами пятой квартиры связано познание первой скорби. В этой квартире жил бригадир монтажников-высотников Петр Алексеевич Жуков с женой Галей и двумя детьми – Сашей и Ритой. Сашка и  Рита часто играли со мной, и мы считались закадычными друзьями.

Но однажды, когда мы забавлялись с Сашкиными оловянными солдатиками, в коридоре у стенки между нашими квартирами раздался телефонный звонок, а в те времена телефон был один на всю коммуналку, и Изольда Вениаминовна из двадцатой квартиры, по обыкновению подошла на звонок первой, ответила, потом слегка охнув и бросив трубку, рванулась к нам и, почему-то резко прижав к себе Сашку, кинулась в комнату к Жуковым. Через какое-то время по всей коммуналке пронесся душераздирающий крик, затем вопли и стенания матери моих друзей. В испуге дети бросились в комнаты… Я осталась с солдатиками в полной растерянности, не зная, что делать. Захлопали двери, кто был дома, повыскакивали, включая мою бабушку, и с шумом спрашивая, что случилось, постепенно набились в квартиру Жуковых. И тут меня осенило, что случилось нечто страшное. Спустя какое-то время Изольда, выходя из комнаты, тихо сказала: «Петр Алексеевич разбился насмерть, вот ведь несчастье какое, дети сиротами остались…».

Я заплакала. В голове возник образ Икара.

 

Спешно листаю книжку, разыскивая страницу с главой о Дедале и Икаре. «Сильно взмахнув крыльями, взлетел Икар высоко в небо, ближе к лучезарному солнцу. Палящие лучи растопили воск… Стремглав упал он со страшной высоты… и погиб…». Сердце колотилось, в голове стучало. Ой, да  никогда не знаешь, что произойдет в следующий момент жизни.

Вернулась на прежнюю страничку. Даша продолжала:

Уложив солдатиков в коробку, я тихонько юркнула к себе в комнату.

Вечер прошел незаметно. Все напряжены и молчаливы. Мой диванчик стоял у стены, за которой была квартира Жуковых. Я легла спать, но не могла уснуть и, лежа с открытыми глазами, ощутила, как стена накалена горем и судорогами рыданий. Казалось в тишине ночи стена жила своей жуткой жизнью. Казалось, она была прозрачной и через нее можно было прочувствовать всю жизнь осиротевшей семьи. В моей голове мелькали видения, где переплетались образы высокого, смеющегося мужчины, прыгающих от радости детей, конфеты на мозолистой руке и…

Я проснулась, лежа на полу, закутанной в одеяло, под головой бабушкина шаль. Отец стоял на коленях и тряс меня за плечо. Встретившись взглядом с его глазами, внезапно вскрикнула:

- Папочка, я тебя так люблю! Сильно-сильно, крепко-крепко! – протягивая к нему руки и заливаясь слезами, лепетала я.

- Доченька,  я тебя тоже люблю, - говорит отец, беря меня на руки как ребенка и, качая, целует мои волосы, прижимая к себе, все крепче и крепче…

- Папочка, я не знаю, как это – умирать, я не знаю, как я буду умирать. Это страшно, очень страшно! – уткнувшись в его грудь, я еле выговаривала слова, тонувшие в рыданиях.

- Душенька моя, тебе еще рано о таком думать. У тебя вся жизнь впереди, а к старости умирать не страшно, каждому свой час, это естественно, это закон жизни. Мы…, мы все когда-нибудь уйдем…

- Ага, тебе просто говорить, а если я попаду в царство Аида, то там будет так ужасно… и… я читала, что…

 

«Бездонные пропасти ведут с поверхности земли в печальное царство Аида… носятся бесплотные легкие тени умерших. Они сетуют на свою безрадостную жизнь без света и желаний. Тихо раздаются их стоны… Нет никому возврата из этого царства печали» - утверждала моя книга, и, кто знает, так ли это, – из царства теней еще никто не возвращался...

 

- Даша, человек сам, своими делами выбирает в жизни, где ему очутиться: в аду или в раю. Будешь жить правильно, не будет страха перед смертью. Повзрослеешь и поймешь… А сейчас тебе надо успокоиться. Знаешь, жизнь не останавливается, да ее и останавливать не надо, даже великой скорбью течение жизни не оборвешь. Все пройдет, а солнышко будет вставать каждое утро и заходить вечером… И туманы с дождями будут обволакивать улицы, а весной станут благоухать акации… Отец говорил, говорил, и постепенно я пришла в себя. Вытянув носовой платок из кармана, он вытирал мои слезы…

На похороны собралось столько народа! Люди шли и шли прощаться с Петром Алексеевичем, женщины шебуршились на кухне, готовя нужное для поминок… По всей коммуналке стоял запах валерианки и корвалола. Черный цвет окутал людей с головы до пят и слезы, сверкавшие на всех лицах, подчеркивали нелепость ухода человека в расцвете лет…, а у нас, жильцов коммунальной квартиры, образовалась пустота, которая никогда не заполнится: туда, в эту глухую пустоту, ушел дядя Петя.

С тягучей медлительностью, ежедневная суета входила в обычный ритм. Спустя два месяца опять слышался детских смех и перебранки между соседями.

Как фейерверк на темном небе, появились родственники Вано Георгадзе из Тбилиси. Георгадзе жили в 19 квартире у них было два сына, но с приездом гостей началось полное столпотворение. В первый же вечер все жильцы были приглашены к застолью, двери распахнуты, весь скарб отодвинут к стенам, несколько столов поставлены в ряд.

… Шум, смех, радость, казалось, не закончатся до утра. Грузинские песни приводили в восторг, но сыновья Вано удивили всех: они лихо плясали грузинские танцы с кинжалами в зубах. Детям перепала уйма необыкновенных сладостей.

В тот момент никто из нас не знал, что через полгода семья Георгадзе эмигрирует в Америку, и в последние недели их жизни в нашей коммуналке с ними никто не станет разговаривать, жильцы будут обходить их стороной, в страхе не накликать бы беды на свои головы. Только в день отъезда дядя Вано зашел к моему отцу и оставил свой новый адрес, попросил прощения за все, что сделал не так, обнялся с ним и уехал…

В моем тогдашнем окружении все было очень определенно. Если кто-то заболевал, то для начала бежали в 18 квартиру к Лиде Петуховой, которая работала медсестрой в психиатрической больнице. «Наш Эскулап», так прозвал ее отец.

 

«По-моему, бога Асклепия называли Эскулапом», подумала я и прочитала: «… Асклепий – бог врачей и врачебного искусства,… не только исцелял болезни, но и умерших возвращал к жизни». В принципе, можно считать, что люди с ментальным заболеванием, практически вычеркнуты из жизни и самый большой страх у людей – потерять рассудок. И, если хоть как-то врачи могут помочь таким людям, то это, наверное, сравнимо с воскресеньем из мертвых».

 

Лидия Владимировна всегда могла присоветовать и даже дать кой-какие лекарства, ее диагнозы были на удивление правильными, так что, порой, соседи даже и врачей не вызывали, шли к докторам или звонили в Скорую, только по крайней необходимости. Даже астматик-профессор Говоров слушал ее советы более, чем докторов. И если у него начинался приступ, то сначала звали Лиду.

Говоров, профессор палеонтологии, его квартира с пола до потолка заставлена книжными полками. Он помог мне быстро разобраться со всеми мезозоями, динозаврами и теорией Дарвина, которую я никак не хотела принять всерьез. С ним можно было говорить откровенно и, кстати, он мне однажды сказал, что и сам скептически относится к Дарвинизму. Пожалуй, Говоров научил меня брать все под сомнение и до тех пор, пока я не находила действительное подтверждение факта, не принимать догмы как нечто абсолютное.

Когда у меня не получались задачки по математике, то ничего проще, как постучаться в квартиру тети Поли, она была учительницей математики в средней школе, и попросить ее помочь с объяснением о «поездах из пункта А в пункт Б». Полина Дмитриевна с юмором и на спичечных коробках могла показать решение любой трудной задачи. Иногда я думаю, что ее юмор и умение играть с цифрами как с любимыми игрушками позже определили мои математические способности.

Женщины коммуналки шили себе платья у сестер Кирилловых, что жили в пятнадцатой. Отец звал их Мойрами, потому что старушки не только портняжничали, но еще и гадали на картах.

Мама продумывала свои фасоны очень тщательно и иногда брала меня с собой на примерки. Пока английские булавки вкалывались в ткань очередного маминого платья, или юбки, можно было узнать о всех новостях нашей коммуны. Частенько старушки судачили о военном из 16-ой, что жил один.

На кухню этот офицер не выходил, ни с кем не общался, на вид был суров, подтянут. Никто точно не знал, в каком он ведомстве служит.

Таинственная жилица из двенадцатой также являлась предметом любопытства. Каким-то образом Кирилловы разузнали, что «дама» приходила только в дни оплаты за квартиру и снимала тщательно показания счетчика. Глухо здоровалась и уходила.

Старушки предполагали, что у нее есть еще квартира, где она проживает, а эту держит на всякий случай. У них появилась сердобольная идея отобрать квартиру у дамы, чтоб расширить жилплощадь для Лидочки Петуховой, маявшейся с тремя детьми и мужем в крохотной комнате. Но дальше разговоров старушки не шли, да и когда бы им было этим заниматься: с утра до вечера к ним ходила клиентура с отрезами и журналами мод. С упоением они шили пеленки, распашонки и чепчики для младенца, что появился у молодоженов Ивановых из 17-ой квартире.

Я больше знала о тех, кто жил по нашу сторону коридора и меньше о тех, кто жил в квартирах напротив. Мои родители мало общались с Кулигиными из 10-ой и Сеньором-Помидором, толстым бухгалтером из какого-то домоуправления из 11-ой. Только здоровались с молодым аспирантом Егор Борисовичем из 13-ой и уж просто терпеть не могли Дядю Васю-пьяницу из 14-ой, который периодически бил свою жену Клаву.

Отец уважал Юрия Николаевича из 6-ой квартиры, и хотя тот был несколько моложе, папа всегда говорил: «этому человеку досталось с самого детства». В начале Блокады Ленинграда Юру с сестрой и матерью должны были эвакуировать на самолете, но по дороге к трапу самолета толпа оттолкнула детей, а мать не смогла выбраться из гущи напирающих людей. Дети остались у трапа, плакали и звали маму.

Увы, она улетела, а их с заплечными мешками, кто-то из военных отвел в детприемник и оттуда они попали в детдом. Не прошло и недели, как Юра сбежал и попал юнгой на Балтийский флот. Моряки отстояли его у начальства и он всю войну служил в Морфлоте. После войны он нашел сестру и мать. Отец погиб где-то под Сталинградом.

Дядя Юра никогда не говорил о матери, больше рассказывал про сестру. Он был седой с моложавым лицом, редко смеялся и постоянно что-то мастерил, то галеру из спичек соорудит, то перочинным ножиком выстругает птицу, а иногда из обычной газетной страницы мог составить букет маленьких розочек.

 

Я оторвалась от книги… Если очень хорошо подумать, то в принципе у каждого из нас есть свой Олимп, со всеми его персонажами.

К примеру, у меня ведь тоже есть Зевс – мой министр и его жена. Я знаю всех любовниц министра, с очередной каждый раз поддерживаю приличные отношения, но с министерской женой, то бишь Герой, предпочитаю иметь взаимоотношения сверхсердечные. Для меня 8 Марта – ее день рождения, - можно сказать, «святой день». Она ждет моих подарков и они ей всегда нравятся, потому что я выбираю их для нее с особым значением.

Иногда мы встречаемся на разных акциях или в театре и ведем премилые ничего не значащие беседы. В общем-то, мне ее иногда жалко, но она цепко охраняет свой статус и не обращает внимания на очередных пупсиков министра.

А если расположить идею Олимпа на всю страну, то… то тогда получится большая Олимпийская матрешка. У каждого есть свой сонм богов и богинь, от которых никуда не деться…

Незыблемость устоев порой отражается на отсутствии оригинального подхода. Ну, просто фраза из учебника, а не моя собственная мысль. Короче говоря, прихожу к выводу, что все мы человеки-боги, боги-человеки, и у нас у каждого есть миссия и своя Одиссея. По-моему, греческие божества мытарились сквозь жизнь, со всеми ее неприятностями и счастливыми развязками, как самые простые люди. Внимательно прочитаешь о Зевсе, не такой уж он и праведный, ведь он имел не одну жену и кучу детей, и всех пристраивал, помогал, кого-то наказывал…

Если пристально приглядеться, - таких мужиков-Зевсов полно. Но бывают и другие: любвеобильные, и с чувством ответственности.

Встречала я одного, он четыре раза женился, разводился и всем своим бывшим женам помогает до сих пор. Они его обожают, с хлебом-солью встречают, в гости зазывают, и, конечно, денег просят. Благо, он богатый, так они его и пасут так усердно, а уж о его любовницах и вовсе говорить не приходится. Он их на жизнь праведную наставляет, в институты пристраивает. Иногда, правда, рукоприкладствует, чтоб знали, кто в доме хозяин, но они – ничего, терпят, источник денег берегут, не дай Бог иссякнет.

А, может, догадываются, что он таким  бизнесом занимается, что ни дня ни ночи не видит, по краю лезвия ходит каждый час…

Однако записи Даши закончились. Я перелистывала страницы и уже начала волноваться, что, может быть, она расхотела писать о своем прошлом и теперь я никогда не узнаю, что с ней произошло дальше. Больше десяти страниц перевернуто и… ничего.

И вдруг я заметила, что мысленно начинаю говорить с Дашей, прошу ее, чтобы она не прекратила писать:

- Даша, я ведь читаю, - сердцем обращалась к незнакомке, - мне интересно знать о твой жизни, ну что же ты… А вот и ее строчки, даже от души отлегло… Только на главе о Пандоре я нашла продолжение…

«Любопытная Пандора тайно сняла с сосуда крышку и разлетелись по всей земле те бедствия, которые были некогда в нем заключены. Только одна Надежда осталась на дне громадного сосуда».

А между строчками:

 

Однажды утром, глядя на себя в зеркало, увидела взрослую симпатичную девушку. Я выросла! От удовольствия и осознания взрослости, польстила сама себе лукавой улыбкой. С этого момента, пожалуй, вся моя жизнь переменилась. Шли выпускные экзамены, параллельно с которыми я еще успевала ездить на тренировки по фигурному катанию, я уже тогда была мастером спорта и куча наград и кубков стояли на специальной полке, что сделал для меня отец.

После математики, запыхавшись, неслась на тренировку, когда столкнулась с молодым человеком. Он резко развернулся и… все! Я влюбилась. Мое сердце поняло- это ОН. Мы познакомились. Его звали Леша Кириллов, он занимался  боксом…

Я ждала его звонков, я бегала на свидания, смотрела фильмы вместе с ним, а потом не могла рассказать сюжеты киноленты.

Мы поступили в один и тот же институт, только на разные факультеты. Оба прошли, и от радости, что нас приняли, хлопали в ладоши. Казалось, счастью не будет конца… Этим же летом моя сестра наконец-то вышла замуж и глубоко в душе я тоже ждала, когда Алеша предложит мне руку и сердце. Однако время шло, мы встречались, а о будущем разговора не было, хотя от намеков становилось уже тягомотно и постепенно в сердце вползало разочарование. Нет, я не права, тогда все еще оставалась надежда…

Я прервала чтение дневника и поняла, что у меня тоже был мой собственный ящик Пандоры, открыв который, я до сих пор расхлебываю все тяготы жизни. Впрочем, у каждого человека свой заветный ящичек, приподняв крышку которого, находишь кучу неприятностей и разгребаешь, расчищаешь как Авгиевы конюшни…

Мой ящик… хм… скорее, шкатулочка…, возможно, был не так и ужасен, хотя моя Мойра наплела столько узелков в судьбе, что еще и не известно, что ожидает меня в будущем.

Я, конечно, не Даша, фигурным катанием не занималась, хотя в моем детстве это было очень модно. Нет, я занималась прыжками в воду, добралась до кандидата в мастера спорта и с успехом поступила в физкультурный институт. В его стенах я познакомилась со многими спортсменами мирового класса, но общалась, в основном, с ребятами-боксерами, дзюдоистами и вольниками. Самые веселые были мальчишки с вольной борьбы, не знаю уж почему, но с ними было намного проще общаться и носиться по Москве в поисках приключений. На олимпиадах и соревнованиях всегда сколачивалась группа разных спортсменов, мы поддерживали друг друга. Радовались, когда кто-то выигрывал первые места, сочувствовали тем, кто проигрывал…

Может быть, именно этот дух соперничества, выдержка и стойкость в борьбе за призовые места помогали мне в жизни.

А что, - в каком-то плане я выиграла свои призы, где-то были потери, но, в основном, на жизнь жаловаться в последнее время не приходится. В начале было трудно… и страшно, боялась даже, что убьют, особенно когда на мою «крышу» наехала другая.

Конечно, некоторым женщинам везет больше, домохозяйкой быть проще, сиди себе за спиной у преуспевающего мужчины и в ус не дуй, но у меня так не получилось, самой пришлось зарабатывать…

Да, а ребята, с кем знакома была в институте, в водовороте нового перестроечного времени сразу же пошли вперед, многие имеют свои фирмы, компании, кое-кто заводы.

Некоторые пошли в телохранители, вот мой Жорик, не взирая на возраст, так и остался со мной. Знаю этого парня с первого курса института. Сидит за моей спиной, я его кожей чувствую. Хотя есть еще один, молодой, Сережа, но в поездки я всегда беру только Жору. Его заметить нетрудно, бицепсы, бицепсы, «качок», да и только, но мне с ним спокойно…

Вот Даша написала о Леше Кириллове. Леша… Занимался боксом. Нет, не знаю, хотя фамилия знакома… Он из Ленинграда, то есть из Санкт-Петербурга. Нет, вряд ли встречала, хотя на Всесоюзных соревнованиях и Олимпиадах, кого только не было…

Да что я, в самом деле, придумываю всякую ересь. Может, мне хочется каким-то образом ассоциироваться с жизнью этой Даши, тогда это просто глупость… Мы никогда не встречались и вряд ли встретимся… Вот только книжка нас в этом аэропорту столкнула, а в реальной жизни… Разные встречи бывают на нашем веку, с одними всю жизнь, десятилетиями встречаешься с другими, … мог бы и столкнуться, но… может, трамвай задержался, или самолет, и все – ты человека не увидел, не поговорил…

В зале ожидания вон сколько людей сидит, но они мне не друзья и не знакомые, а могли бы, могли, в другой ситуации…, в иное время и ином месте действия. Наверное, на меня сейчас тоже кто-нибудь глядит и думает, кто я такая, откуда и чем занимаюсь…

*  *  *

Неожиданно перед Лидией Сергеевной, сидящей в жестком кресле, возникли два милиционера. С надлежащей вежливостью они попросили документы для выборочной проверки. Телохранитель Жорик резко встал и, обойдя ряд кресел, подошел к представителям власти.

- В чем дело, господа? – бесстрастно задал вопрос.

- Ничего особенного, просто выборочная проверка документов среди пассажиров, - холодно ответил один из милиционеров. – Ваш паспорт, пожалуйста.

Жорик вытащил из кармана паспорт и внимательно смотрел на молоденького лейтенанта.

Полистав паспорта Лидии Сергеевны и Жоржа, лейтенант строго сказал:

- Пройдемте, пожалуйста, в отделение милиции.

- В связи с чем? – только и смогла проговорить Лидия Сергеевна, неловко поднимаясь с места и нечаянно роняя книгу на замызганный пол.

- Ничего страшного, - успокаивающе вставил Жорик, - иногда они проверяют таким образом, посмотрят, ну, может, пару вопросов зададут, и на этом все закончат.

В это время второй милиционер поднял книгу с пола и ехидно прочитал название:

- «Легенды и мифы Древней Греции», - интересная, нет?

- Да, книга занимательная, - ответила женщина.

Не спеша, вся группа прошла в отделение милиции. Комната аккуратно обставлена современной мебелью, еще одна дверь, по всей видимости, в другую часть офиса, была закрыта, и на ней висел большой календарь.

- Присаживайтесь, пожалуйста, - пригласил лейтенант.

Лидия Сергеевна села, изогнувшись непринужденно и слегка подняв подбородок, изучающе смотрела на милиционера.

Перелистывая паспорт, он спросил ее:

- Вы прилетели из Ганновера?

- Да, три дня назад.

- А в Новосибирске по каким делам?

- По делам своего бизнеса, - резко оборвала Лидия Сергеевна. – Разве запрещено приезжать по делам в другие города России?

- Так, Вы прописаны…

- В Москве! Адрес – в паспорте. Что это, - допрос? Задержание?

- Да Вы успокойтесь, пока еще ничего страшного не происходит, - медленно сказал лейтенант.

Жорик попытался что-то сказать, но лейтенант, предваряя его первую фразу, резко сказал своему напарнику:

- Отведи господина Андреева в другую комнату.

Жорж молча, не выказывая волнения, спокойно пошел за вторым милиционером.

Через несколько секунд дверь за Жорой захлопнулась, но открылась входная дверь и вошли двое крепких молодых парней.

Лидия Сергеевна напряглась, спросила лейтенанта:

- У Вас есть еще вопросы ко мне?

- Где Ваш билет на самолет?

Открыв сумочку, женщина вытащила затребованный билет и протянула милиционеру. В это время краем уха она услышала сдержанную перебранку в соседней комнате, потом какую-то странную возню и вдруг почувствовала тяжелую руку на своем плече. Оглянувшись, она успела увидеть квадратный подбородок одного из парней и почувствовала резкий укол в шею…

*  *  *

Свободное падение… Смесь страха и удовлетворения.

Некогда это было необыкновенное время, когда я прыгала с затяжным парашютом. Там, высоко в небесах, схватившись за руки, мы с Игорем парили, парили… Кольцо! Надо рвануть кольцо и тогда парашют откроется, иначе разобьешься, разобьешься… Облака плыли кое-где, небо чистое, чистое… Шум… Шум самолета… Шум в ушах от свиста ветра…

«На оленях утром ранним, мы отчаянно помчимся прямо…, прямо… в… в зарю», мелодия старой песни проклюнулась в голове сама собой, слова и образы путались, забывались, затягивались дымкой… Главное – раскрыть парашют… Пальцы тянулись, все мышцы от напряжения сводило судорогой… Есть! Раскрылся!!

Теперь не страшно… страшно… страшно… Что со мной? Где я нахожусь? Сон или явь, ничего не понимаю.

*  *  *

Постепенно Лидия Сергеевна приходила в себя, ее слегка подташнивало, странная пелена подернула глаза, она ничего не могла различить в душной темноте. Голову ломило от боли.

Так, голова на месте, коли болит, а руки? Кровь текла по жилам медленно, это она точно чувствовала, все было, как в замедленной съемке. Руки…, ноги…, ребра…, зубы… Язык, словно обожженный, пить очень хочется.

Кажется, я жива. Я читала книгу, разговаривала по телефону, потому мне стало… плохо?

Лицо молодого милиционера, нет, клоуна, ха-ха-ха, хи-хи-хи… Мама меня предупреждала, мама за меня очень боялась.

Где же ты, мам? В комнате темно, включи свет, пожалуйста… Я темноты боюсь, мне всегда кажется, что в ней возится кто-то ужасный…, подойдет и сделает больно…

*  *  *

- Кажется, очухаться должна, времени прошло достаточно, - услышала она красивый баритон.

- Подождем еще минут пятнадцать, а потом и начнем, - раздался другой, более низкий и с хрипотцой.

- Звони хозяину, - вставил первый голос.

Через некоторое время раздались специфические звуки мобильника: ту-ту-ту-ти-ти-та…

«Хозяин… Сейчас их так много. Народу трудно переучиваться с «товарища» на «хозяина». С товарищем договориться можно, а хозяин – подчинение любит; хозяин-барин, слово его – закон. Не выполнил – все, можешь лапу сосать: ни денег, ни подмоги, будешь сидеть за Кольцевой дорогой, а то и мирно сложат твои рученьки на груди и свечечку между ними вставят… Классно, если хозяина сильного, да могучего нашел, верой и правдой ему служишь, тогда в любых ситуациях прорвешься… За эти годы уже научились, как услужать, как вовремя кепку с головы сорвать, только что ручки не лобызаем… И девчушек притащим, и в баньке попарим, вкусно покормим и в постельку уложим.

Бред… это просто бред. Какой хозяин? Я сама себе хозяйка… Кошмары по ночам совсем замучили.

Надо потянуться, потом открыть глаза, встать и выпрямить спину. Больше всего не любила, когда, сидя за обеденным столом, мне повторяли, чтобы я выпрямляла спину: есть вытянувшись было страшно неудобно, и фраза «не сутулься, милая» приводила меня в бешенство, но она же и заставляла никогда не сгибаться в жизни. Каждый раз, когда мне бывало тяжело и я замечала, что моя осанка – хуже некуда, и я практически сгибаюсь под тяжестью обстоятельств, повторяла сама себе эти же слова и мне становилось легче. Так что, дорогая моя, пора вставать. Просыпайся!

… Не ври себе, не ври… Глаза привыкли к темноте, как будто ты не видишь, что лежишь на медицинской кушетке, укрытая своим же собственным пальто, стены вокруг отделаны белым кафелем до потолка, пустая комната, в углу непонятное сооружение, окон нет, за дверью сидят люди… Вывод один… Только за что?».

 

В голове у Лидии Сергеевны несся каскад мыслей, со скоростью света она анализировала последние события.

 

«… Долгов нет, деньги через оффшор шли очищенные, последние разборки были мелкие, адвокат в Швейцарии – человек умный, да и бумаги я подписывала только после того, как сама тщательнейшим образом прочитывала, моего английского хватает пробуриться через юридическую галиматью. Три дня назад в Германии обсуждены все детали с партнерами, не было никаких обид или недосказанности, но, может, я что-то упустила? … Нет, вроде бы, все нормально… Тогда почему я здесь? Где была сделана ошибка, в чем? Кому наступила на пятки? … Чьих гусей подразнила?

Но кто? Кто за этим всем стоит? Ничего себе, милая моя Мойра, сплела ты мне не узелок, а узлище, даже по молодости в такие ситуации не попадала, а тут на старости лет…

Без паники, только без паники. В животе холодно… Надо ждать, может, прояснится… Пусть бьют… Да нет, скорей всего «им» деньги нужны, ну и что? Отдам… Только б не насиловали… это самое ужасное. Наверное, бить будут…».

*  *  *

Она привстала с кушетки, провела рукой по растрепанным волосам, слегка пригладила, потрогала шею, сбоку была припухлость, пару пуговиц на кофточке расстегнуты. Сапожки впились в распухшие ноги. Потянувшись, Лидия Сергеевна медленно расстегнула замки, сбросила сапоги и опустила ноги на пол. От кафеля бодрая прохлада зазмеилась вверх по ступням и стало куда бодрее жить на свете.

 

«Как в старом анекдоте: «Мелочь, а приятно». Немножко посижу, потом пройдусь по своей… камере. Какая немыслимая откровенность… Интересно, что сталось с Жорой? Куда его заперли? Наверняка, он просто так им не дался… Хотя бы жив остался…».

Дверь отворилась и в проеме показался среднего возраста упитанный мужчина в белом халате. Включив ослепивший Лидию Сергеевну свет, спросил:

- Госпожа Калугина, как Вы себя чувствуете?

У Лидии Сергеевны сердце затрепетало.

- Позвольте проверить Ваше давление, - сказал мужчина и, подсев на кушетку, принялся за дело.

- Скажите, пожалуйста, где я и что со мной произошло? – торопливо спросила его Лидия.

- На Ваши вопросы мне отвечать не положено, - мрачно оборвал «доктор».

- Как это «не положено»? Я хочу знать, что происходит и почему я нахожусь в этой странной комнате, - настаивала женщина.

В течение всего диалога «доктор» возился со своим приборчиком.

- Давление в порядке.

Такой ответ совсем не удовлетворил Лидию Сергеевну и она, злясь, начала трясти доктора за плечо и на высоких тонах спрашивала снова и снова:

- Где я? Кто Вы такой? По какому праву Вы меня сюда затащили?

Мужчина деликатно, но с силой отстранил ее руку и громко крикнул в пространство двери:

- Она в порядке, можете приступать.

От его фразы Лидия вздрогнула, замолчала и медленно встала во весь рост.

В комнату входили трое, один из них нес мягкий стул.

Очевидно, ожидался кто-то значительный...

Санта-Мария, Валенсия, США,

Кемерово, Россия