Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск девятый

 Подковы для Пегаса

 Пегас должен быть подкован на все четыре ноги.

Станислав Ежи Лец

Виктор Голков

ИЗ СБОРНИКА «ПАРАД ТЕНЕЙ»

 * * *

От сизого пепла – палящей среды обитанья,

где воздуха лёгким хронически недостаёт,

не дальше до неба, чем нам – от войны

до братанья,

когда скорпион бедуинскую песню поёт.

 

Так значит не выверт – туманное

марево муки,

какое ползёт желатином из впадин ноздрей.

Симфония жизни, не помня о Брамсе и Глюке,

в сплошной абсолютности

истин бесспорных мудрей.

 

Но я не мудрей, чем немое моё отраженье

в том облаке света, откуда я выпал

во тьму.

И ежели суть существует, то это –

скольженье,

движенье навстречу

бессмертному сну моему.

* * *

Душа, не боли.

Хоть выдумка, впрочем,

ты всем средоточьем

растёшь из земли.

 

Желудок, ты – явь.

Пускай эфемерен,

страданьем промерен,

но жить предоставь.

 

Зачем вы, глаза?

Прочесть телеграмму

про чёрную яму

и вход в небеса.

* * *

Один в бесконечном ряду:

нелепое дело, бесспорно.

Мы все – безымянные зёрна,

прозрачные точки во льду.

А может быть, тени в саду,

глядящие в небо упорно,

а может быть, искры из горна

в каком-нибудь новом аду.

Под знаком великого «жить»

мы, точки, сливаемся в массы,

чтоб нации, этносы, расы

историю стали вершить.

Чтоб смысл обрести пустоте,

застывшей в хрусталике глаза.

Вселенское бремя экстаза

очистить в любовной мечте.

* * *

Прорва под каждым из нас,

клеток предательство всюду.

По вдохновенью и чуду

бьёт сумасшедший фугас.

Так же как в пору отцов

ползают войны под боком,

и в озверенье глубоком,

век абсолютно свинцов.

Точно как в те времена,

тащат свой груз страстотерпцы,

и растворяется сердце

в чёрной амброзии сна.

* * *

Понимая бессилие слова,

погружаясь в его немоту,

мысль дремучая мается снова,

постепенно сползая в тщету.

О тщета, голос муки Господней,

оголтелая ложь естества!

Но в пылающей тьме преисподней

антитеза твоя не мертва.

Как ребёнок надежда трепещет,

гул сердечный сжимая в толчки.

И фонтаном прозрение хлещет

сквозь ослепшие напрочь зрачки.

* * *

Правда, что жила во мне,

исчезает неизвестной.

Я над плоскостью отвесной

наклонился: что на дне ?

 

Детство, молодость моя,

переулок Театральный,

контур прошлого овальный.

Дом, родители, друзья.

 

В тёмной сутолоке лип

запах сладкий до истомы,

и парящий, невесомый

белой лестницы изгиб.

* * *

Может быть, я всё забыл

и поэтому мне скучно.

Только боли не избыл,

копошащейся беззвучно.

На окраине души,

там, где дальние задворки,

или в умственной глуши,

в толще почвенной подкорки.

Но бессмысленно пенять

на судьбу, что зло искрится:

даже если всё понять,

ничего не повторится.

Даже если оплатить

безнадёжные кредиты,

на холсте не воплотить

тонкий профиль Афродиты.

* * *

Я растоптан обширностью нашего вида,

средоточием судеб под скопищем крыш.

Распростёрлась и давит меня пирамида –

не сбежишь.

 

Коллектив, ты ломаешь меня, как былинку,

ты меня отрицаешь, в себе растворя.

И противно мне старую слышать пластинку:

всё не зря.

 

Я такой же как все? Ни за что не поверю

даже в час, когда с бомбой войдёт Алладдин.

Погасите огни и захлопните двери –

я один.

* * *

Печальны близкой старости приметы:

морщины, седина.

Уносятся не годы, а кометы,

а вот – ещё одна.

 

Но только вот, как чувства извратились,

как съежились, гляди.

А может, незаметно превратились

в ту жизнь, что позади.

 

И только страх себе не изменяет,

в открытую грозя.

Во всех грехах огульно обвиняет,

из-под окна сквозя.

* * *

Слегка как будто опасаюсь:

не занесло б на вираже.

Я фарами в туман врезаюсь

и кажется не сплю уже.

 

А клочья рваной белой плоти

смыкаются сплошной стеной.

И мокрые дрожат щепоти

меж неизвестностью и мной.

 

В пространстве, от воды увечном,

дорога скользкая долга.

На каждом перекрёстке встречном

я жду случайного врага.

 

Когда облепленный туманом

и тоже облечённый в сталь,

мой антипод рванёт тараном,

расплющив чёрную педаль.

* * *

Жизнь, на радости скупая,

чужеземный звукоряд.

Ночью тени, обступая,

мне о прошлом говорят.

 

Я, случается, жалею,

вспоминая на ходу

ту тенистую аллею

в старом пушкинском саду.

 

А знакомая развилка

так безумно далека,

что дрожит и бьётся жилка

где-то в области виска.

* * *

В разлуке – потеря,

похоже на смерть.

Разрушилась твердь:

во что я поверю?

 

За Родиной вслед

и мать улетела,

будить не хотела,

проснулся – и нет.

 

Подруги, друзья – все в разные страны,

не вспомню лица.

Качаюсь, как пьяный,

и жалко отца.

* * *

Промелькнуть в альманахе

экземпляров на сто.

Мимолётные взмахи

не считает никто,

и уродуют страхи,

что мол это – не то.

Но душа – заграница

в чёрной дымке густой.

Может быть, сохранится

тень моей запятой.

И воскреснет страница

под железной плитой.

* * *

Выветриванье душ от возраста и скуки;

куда себя девать – не в шутку, а всерьёз.

И вот однажды в ночь в уборной режут руки,

царапают лицо и давятся от слёз.

 

То, Родина, твоя косая тень упала

на выжженные сплошь, измызганные дни.

За то, что в энный час бесследно всё пропало,

меня неважно где, хоть спьяну, помяни.

* * *

Пыль над городом – жёлтая маска.

Помутнело в машине стекло.

Сочиняется страшная сказка,

быть в которой – моё ремесло.

 

Стал я ближе не к небу, а к Мекке,

к иудейской отраве приник.

Человеки кругом, человеки,

да песок – вперемешку и встык.

 

Он когда-то торчал монолитом,

перерезать пространство хотел.

Всё равно: быть живым, быть убитым,

лишь бы он на зубах не хрустел.

* * *

В час иссякания эпохи

не видно траурных огней.

И ветра невесомей вздохи

плывущих в сумерках теней.

 

Мои друзья, у лип цветущих,

что задремали на холмах,

о близости удач грядущих

нам больше не мечтать впотьмах.

 

В кругу тропического зноя

всё так меняется в цене,

что жизнь почти как паранойя,

неизлечимая вполне.

* * *

Логика крысиная ясна –

вырваться из солнечного света,

и скользнуть хвостатою кометой

в мир иной, в другие времена.

 

Где, конечно, не грозит война,

хлопая стрельбой, как парусиной,

но согласно логике крысиной,

жизнь твоя вполне защищена.

 

Слыша философствующих крыс,

ощущал я внутреннее сходство:

может быть, душевное уродство

и меня заманивает вниз.

 

В тишину без края и конца,

в сумерки, глубокие как норы.

Сжать внутри общины, стаи, своры

в сердце многих многие сердца.

* * *

Мой праотец, одетый в шкуры,

в пространстве, заданном судьбой,

путь человеческой культуры

не замкнут мной или тобой.

 

Её мучительные роды

сменили приступы тоски,

когда безумные народы

дробят планету на куски.

 

Машин пронзительные крики,

научно-электронный гроб.

Мы оба абсолютно дики,

мой праотец – питекантроп.

* * *

Опустится пенье до воя

и сгинет в холодном дыму.

Есть в нашей судьбе роковое

стремленье: обратно во тьму.

 

Где чувства колышутся немо,

и холод над горлом скользит.

Но ядерным взрывом система

рассудку уже не грозит.

 

Я винтиком больше не буду

в железном торчать костяке,

уж лучше увидеть Иуду

с монетами в потной руке.

* * *

Вспоминаю путь мой длинный

без начала и конца.

Хмурый, как роман старинный,

сплошь от первого лица.

 

Где лишь мысль моя, как тройка,

в снежную ныряет мглу,

и одна чернеет койка,

опустевшая в углу.

 

Где же вы, мои желанья –

гулкие колокола?

В двух шагах за тонкой гранью

прожитая жизнь легла.

 

Вижу все её детали,

смысл таинственный – в любой.

Словно сетка на эмали,

чёрная – на голубой.

* * *

Вот склоняется над бездной

век – таинственный мудрец,

обезумевший творец

воли ядерно-железной.

 

Мёртвым знанием своим

рвёт он души, как щипцами.

И разрыв между отцами

и детьми – невосполним.

 

Что почудилось, когда

вытянулся он и замер:

газовых проёмы камер

и кремлёвская звезда.

* * *

Я вырос в республике пьяной,

где тесно от горьких озёр.

И в тёплую полночь каштаны

душевный ведут разговор.

 

Но едкую горечь вдыхая,

я понял, что был в забытьи.

И выпала трезвость сухая

мне в зрелые годы мои.

 

Эдем и его филиалы,

за взрывом – ещё один взрыв.

Кривые, гнилые кварталы,

утроба твоя, Тель-Авив.

* * *

Прошлое – волшебная шкатулка.

Смотришь внутрь, а видишь высоту.

В тишине кромешной переулка

я нашёл забытую мечту.

 

На столбе лишь лампочка мигает,

в парке песня старая слышна.

И меня почти не отторгает

от себя – любимая страна.

 

Слабый ветер, спящие каштаны,

По-июньски сочная трава...

Тихо так, свежо и первозданно,

что, конечно, мать моя жива.

* * *

Я был человек знаменитый

для нескольких мёртвых теней,

но вычеркнут смысл позабытый

какой-нибудь кривды моей.

 

Чем дальше, тем тоньше граница

страны под названием «явь».

В пространство сойти со страницы

несложное дело, представь.

 

А там молчаливые грёзы

и встречи счастливые ждут.

Рябины мои и берёзы

со мной повидаться придут.

* * *

Кишенье атомов – реальность естества,

Где смысл имеют лишь инварианты.

Галдят теории, фальшивые гаранты

Того что правда явь и совесть не мертва.

 

Мой дух – извилистых понятий проводник,

Опора хлипкая всей истинности мира,

Сознайся: тело – блеф, лишь съёмная квартира

Для тех, кто выдохся и в тайну не проник.

 

Там клетки пёстрые дробятся на куски,

Как люди женятся, крадутся, убивают.

Клянутся совестью, что проще не бывает,

Чем в ночь бессонную свихнуться от тоски.

* * *

Обступила времени трясина,

Хлюпая, ворочаясь, хрипя.

И судьба аккордом клавесина

Заскользила вдоль самой себя.

 

Пасмурная древняя морока,

Сочинившись в утреннем бреду,

Складно лжёшь про то как одиноко

И свинцово по земле иду.

 

И в канун какого-то сегодня

Созидаю крылья как Дедал,

Чтоб из этой жизни преисподней

Упорхнуть бы я не опоздал.

* * *

Палестинцы у костра

в клочьях сизого тумана.

Ни цыганского шатра,

ни залётного цыгана,

ни молдавской толкотни

в Кишинёве возле рынка.

У костра стоят они –

на одном из них косынка.

Вот такой судьбы каприз,

так на свете происходит:

вместо клёна кипарис,

а вокруг убийца ходит.

Только пекло много лет

вместо льда, что въелся в глину,

только выветрился след

тех, кто звал нас в Палестину.

Словно в пошленьком кино –

бедняки и кровососы,

и в глазах моих темно

от арабского вопроса.

Исподволь на них взгляну:

вот комиссия, создатель!

Чувствуешь свою вину?

нет не чувствую, приятель.

Знаю, я тебе не люб,

ненавистен до зарезу.

Но ведь я не душегуб

и в автобус твой не лезу.