Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск девятый

 Изящная словесность

 Оригинальный писатель – не тот, который никому не подражает, а тот, которому никто не может подражать.

Франсуа Рене де Шатобриан

 Вольдемар Горх

ДВА ГОЛОСА

Из книги «Живая память»

Себя я обольщеньями не тешу,

Но страха нет

и ненависти нет,

А есть печаль и всё-таки надежда.

Е. Евтушенко

 Александр Фёдорович в последние годы всё чаще и чаще ловил себя на том, что сам с собой спорит. Вернее, это был даже не спор, а критический анализ действий и поступков с точки зрения приобретённого опыта и житейской мудрости, свойственной старости.

Сейчас, когда после смерти жены он остался в большом доме один на один со своими думами, картины прошлого, перепутанные во времени, теснились и громоздились в его сознании. Ему и в голову не приходило раньше, что наступит момент, когда, как на исповеди, придётся держать ответ перед самим собой.

Ехидный внутренний голос спрашивал:

– Ну, что? Страшно одному-то на старости?

Собственный разум честнее честного отвечал:

– Страшно! Очень страшно! Никогда не думал, что это произойдёт со мной!

– А кто виноват? Не ты ли сократил век своей жене? Она ведь тебя моложе была на десять лет. Тебя это не мучает? А где твои дети? Почему все ушли из дома и разъехались? Молчишь! Профессорского ума недостаёт для объяснения? А ты вспомни! Всё вспомни!

– Мне и вспоминать не нужно. Вся моя жизнь с женой всегда в моём сердце и в памяти.

– Ишь, как заговорил: «моя жена». Забыл, что до тебя она была женой твоего друга. Ты же видел, что они любили друг друга. Но нет, ты всё же сумел разбить эту пару и увёл её к себе.

Александр Фёдорович присел к столу, раскурил подаренную женой трубку, и поплыли картины прошлого.

С Костей Набоковым они жили в одном доме и вместе учились десять лет в одной школе. Вместе ходили с девчонками в кино, на «танцульки» и вместе дрались с парнями из соседнего двора, утверждая свой авторитет перед подругами. Жизнь как жизнь…

После десятого класса друзья расстались. Костя ушёл служить в армию, а он уехал в Москву поступать в институт.

За пять лет учёбы домой приезжал только дважды. С Костей так и не встретился.

Хоть и большая Москва, но именно в ней друзья столкнулись лоб в лоб в самом центре – на Красной площади. Ликованию не было предела: обнимались, жали руки, о чём-то наперебой говорили, забыв на какое-то время о спутнице Кости. А она стояла в сторонке, наблюдая за встречей, и тоже смеялась вместе с ними.

– Саша, познакомься с моей женой, – освобождаясь из его объятий, проговорил радостно Костя.

– Инга! – взмахнув длинными ресницами, с характерным прибалтийским акцентом проговорила белокурая красавица и прижалась к мужу.

Так выяснилось, что Костя после службы на флоте очутился в Риге, там женился на студентке Инге, правда, без регистрации брака. Теперь они приехали в Москву, где решили прочно осесть. Родители Инги живут на Арбате в четырёхкомнатной квартире, так что места всем хватит.

Встреча продолжилась вечером за родительским столом. Выпили немного вина, говорили, танцевали, мужской компанией дымили на балконе.

Находясь в окружении этих милых, добродушных людей, он не сразу осознал, что завидует им, особенно Косте за его Ингу.

Второй раз он пришёл в дом на Арбате, когда там была только Инга. Она по-хозяйски накрыла стол и принялась потчевать гостя. Выпили сухого вина и разговорились. Говорила в основном она, а он, очарованный ею, молчал, чувствуя бушующую волну охватившей его страсти.

С каждым её словом, лебединым взмахом рук, лукавым взглядом и случайным прикосновением внутренний вулкан вскипал с такой силой, что вот-вот мог излиться словесной лавой.

Когда она прочитала стих Межелайтиса:

Мой облетающий сад.

Белые птицы летят.

Под журавлиным крылом

Каменный горный излом.

В стих мой плеснулся Севан.

Птичий влетел караван.

В какой улетаешь ты край

В сердце моём, белый мой? –

вулкан «рванул», и он, подхватывая её на руки, осыпал поцелуями. Наверное, всё могло бы иметь продолжение, да только звонок в дверь отрезвил обоих. Это пришла мама.

Две недели терзаний за содеянное, стыд перед другом сдерживали его от телефонного звонка Инге. А когда всё же не вытерпел и позвонил, она обрадовалась, упрекала за молчание, и, недолго думая, согласилась приехать к нему домой.

С этого дня встречи стали регулярными, а когда Инга сообщила, что беременна от него, решили повиниться перед Костей и родителями. Вечером в субботу за семейным ужином всё и произошло.

Как ни странно, Костя к этому отнёсся весьма холодно, заявив, что заметил их близость ещё год назад и сам собирался объявить о своём отъезде в Ленинград.

С этого вечера началась у них с Ингой совместная семейная жизнь. Вначале жили в его аспирантской «берложке», а когда защитил кандидатскую и родился сын, по настоятельной просьбе Ингиных родителей перебрались к ним на Арбат.

Через два года она родила дочь, а когда он защитил докторскую, – ещё одного сына.

Ехидный внутренний голос прервал его размышления и спросил:

– А не ты ли помог уйти на тот свет Ингиным родителям? Не ты ли переселил их в маленькую комнатку, а из их огромной спальни соорудил себе просторный кабинет, в котором надолго закрывался с аспирантками? Не ты ли отселил их затем в отдельное жильё у чёрта на куличках, оторвав от дочери и любимых внуков? Именно ты лишил их последней радости!

– Да нет же! Нет! Я не желал им зла. Дети подрастали, и нам стало тесно. Но я же за ними ухаживал, постоянно навещал их, – сопротивлялся разум.

А голос продолжал:

– В две недели раз приехать к старикам без дочери и внуков ты считаешь нормальным? Сейчас ты сам всё поймёшь, когда остался один. Дети-то твои почему-то к тебе не наведываются и внуков не везут. Не иначе, подражают тебе!

– Да нет же! Нет! Дети меня любят! Я всем им дал образование, а один сын и дочь уже кандидаты наук. Почему не приезжают ко мне? Не знаю. Наверное, не могут простить мне последнюю размолвку с матерью.

– Сейчас я тебя «подогрею», помнишь стихи Бродского? Послушай, – сразу вспомнишь Ингу:

…И бредя к окну,

я знал, что оставлял тебя одну,

там, в темноте, во сне, где терпеливо

ждала ты, и не ставила в вину,

когда я возвращался перерыва

умышленного.

Ну что? Всё вспомнил? Вспомнил, как изменял жене с недостойными вертихвостками? Ты ж всегда только и нужен был им ради их карьеры.

– Виноват, да, виноват! Я десять раз покаялся перед Ингой! Она меня простила.

– Простила на словах. Но веру её в тебя ты перечеркнул навсегда. Оттолкнул от себя. А ведь она была умнее тебя!

– В чём же это, к примеру?

– А ты вспомни, когда дети тебя попросили рассказать о роли личности в истории России. Ты ведь тогда ушёл от разговора, – очень, мол, занят, некогда! А на самом деле просто боялся, – опасался нежелательных последствий! А Инга присела с детьми за стол и – без всякой подготовки! – начала перечислять и «препарировать» известных российских политиков. Вот это была музыка ума! Вот это было недоступное тебе творчество! А ты спрятался тогда за дверь и слушал, слушал, поражённый её эрудицией. Тебе хоть было стыдно, пока ты так её подслушивал?

– Было!

– А на завтра, во искупление своего «провала», ты купил жене цветы и флакон духов.

– Ну, купил! Но не поэтому! А потому, что просто Ингу любил.

– А так ли уж? Любовного пыла тебе хватило всего-то на один год. А потом ты превратил семейную жизнь в «серятину», относился к жене с тупым зазнайством, и всё подчёркивал своё превосходство над прочими всеми.

– Врёшь! Не было этого!

– Было! Да, ты ведь именно доказывал превосходство, когда увёл от друга жену. Ты ведь считал себя неотразимым. А вот тут-то ты и ошибся!

– В чём?

– А в том, что вовсе не такой-то уж ты «покоритель», а просто у дружка твоего Кости была душа какая-то робкая, это… на первый взгляд. Инга же ждала дерзаний, поддержки её духовных порывов, она ждала. И в тебе увидела надежду и опору.

– А я таким и был и есть!

– Да ничего подобного! Ты распустил перед Ингой радужный павлиний хвост, но под ним скрывался – даже не петушиный! – а всего лишь серенький куриный хвостик.

– По твоему выходит, что я вообще никчёмный человек?

– Может, и так! Давай проанализируем: что такое вся эта твоя учёность?

– Давай! Я горжусь ею!

– Уж что верно, то верно. Гордость за свою «учёность» ты даже не трудился хоть немного вуалировать, хотя бы для пристойности.

– Разве мне есть за что стыдиться? У меня столько учеников!

– Учеников? А какие они? Что дали их диссертации людям, производству? Одна пустота!

– Ну, это уж слишком! Так ты и мои диссертации назовёшь никчёмными!

– И назову! Так оно и есть!

– Неужели?

– А ты сам подумай. Твоя кандидатская, как и докторская, предлагают трактовку множества социальных проблем современного общества, и даже приводят «рецепты», как их решить.

– Так это же весьма актуально!

– Ничего подобного! Всё, что изложено в твоих работах, – это перечисление преходящих ситуаций, созданных искусственно правителями государства. Стоило за три-четыре последних года повернуть чуть-чуть экономику во благо человеку и лицом к разумному бизнесу, как тут же сами по себе отпали многие социальные перекосы. И без всяких твоих заумных рекомендаций.

– Значит, по-твоему, всё, чего я добился в науке, – полный ноль?

– Нет! Не совсем. Ты стал доктором наук – это уже что-то! У тебя появились реальные возможности заняться более глобальными исследованиями и нацелить на них своих аспирантов.

– Но у меня уже есть основное научное направление. Я ему посвятил многие годы. Ты что, – предлагаешь всё накопленное бросить?

– Стоп! Кто тебе во время хаоса экономики и общества посоветовал выбрать тему для кандидатской?

– Мой руководитель!

– Ничего подобного! Это сделал твой отчим-еврей. А руководитель – его друг – закрепил за тобой эту тему и довёл тебя до защиты.

– Положим, тему мы выбирали вместе.

– И это враньё! Ты попросил у него совета, а тему продиктовал тебе отчим. И кстати об отчиме. Ты когда его последний раз видел?

– На похоронах мамы.

– А после этого?

– Не видел.

– И на могилке его не побывал?

– Нет.

– Сволочь же ты!

– Почему?

– Ты ещё спрашиваешь? Забыл, кто вас с матерью, умирающих, вывез из голодного Ленинграда? Забыл, кто тебя вырастил и дал образование? Ты же предал этого человека, понимаешь?

– Как так?

– А ты вспомни! Вспомни время, когда у нас пышно расцвели русофильство и антисемитизм. Когда на евреев началась многоуровневая атака. Где ты был в это время?

– Среди учёного сообщества.

– Это верно! Но вспомни, когда на твоей же кафедре около десятка учёных делились мнением о спектакле «Тевье-молочник» с Михаилом Ульяновым в главной роли. Все восторженно говорили об артисте, как точно он смог передать страдания законопослушных евреев, их душевную щедрость. Восторженно говорили об авторе – Шолом-Алейхеме (Шолом Нахумович Рабинович). Вспомнили его новеллы, рассказы, повести. Кто-то даже читал его роман «Блуждающие звёзды». Прямо или косвенно, но все говорили – защищать надо постоянно гонимый еврейский народ! А наш вечный доктор-партиец в заключение даже заговорил стихами:

У русского и у еврея

Одна эпоха на двоих,

Когда, как хлеб, ломая время,

Россия вырастила их.

А где был ты?

– Вместе со всеми.

– Быть-то ты был, но держался в сторонке. Во время обсуждения от тебя никто ни слова не слышал.

– Зачем? Всё было сказано другими.

– А говорить-то должен был ты! Не говорить, а кричать в защиту евреев.

– Так что, я – трус?

– Да! Ты трус! И давно!

– Всё это голословно! Где доказательства?

– А ты поройся в своей памяти. Может быть, вспомнишь то время, когда по указу Президента запретили деятельность компартии? Может быть, вспомнишь, как ты, бледный, с трясущимися руками, прибежал в райком за своей учётной карточкой? Как умолял инструктора разыскать её и выдать тебе? А когда тот с трудом её нашёл в ворохе уничтожаемых бумаг, ты схватил её и как угорелый помчался домой. И там сжёг, по кусочкам, в пепельнице.

– Так делали в то время многие, и даже прилюдно.

– Согласен! Было! Но не келейно и трусовато, как поступил ты!

– Пожалуй, я в самом деле был напуган тогда действиями Президента – бывшего первого секретаря обкома партии. В ту пору у многих поджилки тряслись.

– Хорошо, хоть в этом признался!

– А где ещё я проявил трусость?

– Вспомни, после девяносто второго года наши научные исследования прекратили финансировать из федерального бюджета. Но многие всё ж продолжили незаконченные темы. А ты сразу же сбежал в Германию, а затем в Америку. Отсиделся там, а когда здесь смута закончилась – вернулся.

– Надо было семью как-то обеспечивать.

– Ну, врать-то зачем! За всё это время семье ты ни одного цента не послал. Хорошо, что дети бизнесом занялись. Этим и жили.

– Но ведь и мне было там трудно. Работал я простым рабочим в автосалоне.

– Но зарплата твоя и на этой работе всё же была выше твоей докторской на Родине.

– Зато там расходы на питание и разные услуги куда выше наших.

– И как же ты в этакой «нищете» сумел так «прибакситься», что довольно-таки кругленький куш поместил в заграничный банк, да и с собой привёз немало? И шмоток приволок изрядно.

– Но я всё же вернулся в Россию!

– Вернуться-то ты вернулся, только на всё и всех смотришь теперь другими глазами.

– Какими?

– Долларовыми!

– Это уж перебор!

– Могу доказать!

– Давай!

– Вспомни! После твоего возвращения попросил тебя сын оказать временную помощь для его бизнеса. Ты ведь ему отказал, хотя деньги у тебя были. Спросишь, почему? Отвечу: сын не обещал тебе проценты на ссуду. Какой ты после этого отец?!

– Ничего подобного! Детей своих я люблю.

– То-то они тебе и отвечают «взаимностью»! А зять, которого ты «протолкнул» в министерство? Он же вообще бездарь. Какой с него контроль за законностью, если в своей жизни ни одного дела не довёл до конца и не передал в суд?

– Что ты всё время цепляешь меня за самое уязвимое? Неужели в жизни не было ничего прекрасного?

– Было!

– И что же?

– Рождение детей!

– И только?

– Ещё и крестины их!

– А свадьбы?

– Их, зачастую при твоём неудовольствии, организовывала Инга.

– А внуки?

– Рождение внуков ты всегда встречал восторженно, празднично.

– Наконец-то я услышал похвалу.

– Не совсем! Вначале были цветы, подарки, шампанское, а затем скрупулёзный подсчёт всех затрат.

– Но мы ведь всё делали с Ингой вместе?

– Это тебе казалось!

– А на самом деле?

– А на самом деле было совместное проживание с твоим стремлением главенствовать.

– А почему молчала Инга?

– Не обольщайся! Она уже давно разлюбила тебя и готовилась вернуться к первому мужу. С его «робкой», но благородной душой. И ты знал об этом.

– Нет! Я только догадывался.

– Знал ли ты, что, пока ты был за границей, твой друг постоянно навещал Ингу и помогал ей деньгами, чтоб она могла растить твоих детей?

– А она?

– Она была ему благодарна. И могла бы вернуться к нему.

– Что же её остановило?

– Болезнь! Смерть!

– Выходит, что я впустую прожил жизнь и теперь на старости лет никто мне и стакана воды не подаст?

– Может быть, и так!

– Что же делать?

– Всё ты сам знаешь! Поклонись могиле отчима, попроси у него прощения. Собери всех детей и внуков под своё крыло и вместе поклонитесь праху Инги – твоей жертвы! Уговори детей жить с тобой. В конце концов, можешь ты всем создать душевный уют?

– А… я…

– Ты что, плачешь?

– М… да…