Литературно-художественный альманах

Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.


 

 Выпуск седьмой

 Сибирь - Восточная Европа

Всякая благородная личность глубоко сознаёт своё кровное родство, свои кровные связи с отечеством.

Виссарион Григорьевич Белинский

Ирина Цвик

ФИЛОСОФСКИЕ АСПЕКТЫ СОВРЕМЕННЫХ ПОДХОДОВ К ПРОЧТЕНИЮ КЛАССИКИ

Попытки каждой эпохи по-новому подойти к исследованию известных классических образов мировой литературы весьма примечательны. Наиболее известные в этом плане опыты были «проделаны»с двумя «вечными героями» – Гамлетом и Дон Кихотом. Одному из них резкую оценку дал Тургенев в своей статье «Гамлет Щигровского уезда», усмотрев в мятущемся принце датском далеко негероические и непривлекательные качества: рефлексию, слабость, самомнение. Дон Кихот также не был обойдён вниманием – его обвиняли во многих смертных грехах, а также, что он – самоутверждающийся эгоист, что автор высмеял иллюзии возможности борьбы за улучшение мира усилиями конкретного одиночки, что Кихот – глупец, не понимающий, что он миру не нужен, что ветряные мельницы, которым он объявил бой, – единственное, на что способен испанский идальго и, что, наконец, он доказал главную расхожую истину «благими намерениями устилается дорога в ад» (ибо таковы плоды вмешательства героя в жизнь людей). В свою очередь, и Писарев предпринял попытку ревизии даже… «Евгения Онегина». Стремление посмотреть на известную литературную историю и её героя с иной, парадоксальной точки зрения, небезынтересно – игра ума всегда привлекательна, хотя и здесь есть опасность перегиба: ради нового прочтения был выхолощен смысл, подменены понятия и искажено содержание.

Таких примеров не счесть. Тем более что тенденции толкования классики в зависимости от потребности общества, а скорее всего, её политической и властной элиты, обрушились на классическую литературу, уже в XX веке чуть ли не с самого начала его наступления.

Акмеисты и символисты то чуть ли не управляли общественным сознанием, то предавались анафеме за те же самые их произведения. То же случилось и с великими Толстым, Буниным, Набоковым, Булгаковым. Также немало имён, чьи произведения идеология стремилась приспособить к своим сиюминутным целям. Мифологизация идей и вождей, агрессивность лидеров революций, их крайности и заблуждения требовали инструментов оболванивания толпы, тех миллионов, которые шли за ними.

Для создания необходимого продукта идеологизации масс искались в исполнители гении и таланты или, в крайнем случае, имитаторы, копиисты «великих полотен». И этот процесс использования нетленных произведений для нужд идеологического воспитания или перевоспитания общества длится и сегодня. Примером могут служить постановки русской классики, когда, желая её «осовременить», режиссёр делает трёх сестёр Чехова – зэчками на Соловках, а Анну Каренину – наркоманкой и т.д.

В начале 90-х появляются новые литературные «герои» – крёстные отцы, бандиты «без страха и упрёка», проститутки и «крутые» бизнесмены, но их «истории», воплощённые в литературу и кино, быстро надоели обществу. Понадобилось что-то более убедительное и вечное. И тут лихие литераторы, режиссёры телевидения и «мюзиклов» снова на потребу своих интересов возвращаются к беспроигрышным образам, но… превращая их в узнаваемых «героев» современного общества. Любое возмущение надругательством над литературой и искусством поспешно клеймится позором «несовременности», «провинциализма» и, главное, и самое «страшное» – «неевропейским, незападным мышлением», подавлением свободы слова и творчества. Общество поменяло эталоны и ценности, искусство и литература стали «жертвенными коровами».

Конечно, стремление к новому прочтению связано и с тем, что в советский период оценка того или иного произведения и героя давались однобоко, всё рассматривалось с точки зрения революционной классовой необходимости, без желания вникнуть в смысл, в подтекст, не говоря уже об эстетическом подходе. Естественно, с начала 90-х годов пошёл процесс пересмотра некоторых позиций в литературе XIX-XX веков, чтобы «очистить» литературу XIX века от романтизма, а литературу XX века – от идеологизма и политической ангажированности. Крайности в общественном сознании рождают другие крайности, естественное стремление изменить жизнь и её идеи, а, значит, и подходы к литературе и искусству привели к тому, что «с водой выплеснули и ребёнка».

В этой связи интересно рассмотреть трактовку романа Н. Островского «Как закалялась сталь», исключённого из программы как соцреалистичное, идеологичное и т.д. Вначале героя видели идеалом советского человека, комсомольца, коммуниста, в годы перестройки из него, наоборот, сделали абсолютную схему, «выпустили» живую кровь и т.д. Сейчас мы наблюдаем третье прочтение романа и трактовку образа: жизнь Корчагина – это история большевистского Христа, с одной стороны. С другой, – критик Анненский говорит, что автор «фантастически точно записал умосостояние святого человека, одержимого отсутствующим Богом». Его книга – это житие атеистического святого. Советские критики прошлого пришли бы в ужас от таких оценок, а подростки настоящего не готовы к литературе о жертвенных земных подвигах во имя романтического идеала.

Островский, конечно, свято верил в коммунизм, но это была именно вера, а не партийный расчёт, и в основе этой веры – понятие о всемирной справедливости и одержимость борьбой за неё, – так сегодня осмысляют автора и его роман. Философ и неканонизированный великомученик священник Флоренский точно определил такую суть вещей: «Вера – это не познание истины, а служение ей».

Не утихают споры и над трактовкой пьесы Чехова «Вишнёвый сад». Образы не раз переосмысливались, переоценивались; большие метаморфозы происходят с героем драмы Лопахиным, в котором раньше видели рвача, дельца, погубившего красоту вишнёвого сада, потом в нём разглядели влюблённого в Раневскую героя, искренно пытавшегося спасти – нет, не красоту, а имение для любимой женщины, а затем – это рационалист, прагматик, деятельная активная личность, более привлекательная, чем «уходящие натуры», живущие бездумно, непонятно как, непонятно зачем, рефлексирующие и эгоистичные. Да, они не предают красоту сада, а что толку от этого? Да, они не участвуют в его уничтожении, но это слабое утешение, – их чувства к чему бы то ни было с трудом можно назвать любовью. Правда, вульгарная социологизация образа доводила до того, что Лопахина провозглашали чуть ли не провозвестником нынешних героев бизнеса (как и П.И. Чичикова, к слову).

Показателен также и процесс меняющихся интерпретаций прозы Шолохова. В советский период эпопея «Тихий Дон» – это апофеоз борьбы большевиков с «контрой» за правое дело и замечательный историко-этнографический роман, главного героя которого можно и пожурить (что и делалось) за его метания и сомнения. Сегодня, по словам критика Сухих, мы читаем об одиссее казачьего Гамлета, находим в этом непревзойдённом романе и сокровенное слово о правде и её поиске, и семейную сагу, и философско-экзистенциальную притчу, где судьба казака становится метафорой человеческого удела.

В романе побеждает общечеловеческая правда, но даже там, где побеждает партийная догма, как в «Поднятой целине», сегодня тоже можно разглядеть черты человеческих судеб. Сейчас можно лишь удивляться, как цензура пропустила эпизоды раскулачивания, которые намеренно описаны как разбой, грабёж, издевательство, а вовсе не как справедливый, якобы, акт наказания «кулаков-мироедов». Сегодня нам уже известны письма-протесты Сталину против жестокостей раскулачивания, в которых Шолохов описывает преступления против крестьян, известны и личные письма с аналогичным содержанием, наиболее красочные примеры из которых и были включены в роман.

Например: описание сцен обобществления скота, которые Шолохов видел лично и о чём возмущённо писал ещё в те годы. Для этого нужно было определённое мужество. Но интересно то, что, читая эти сцены ранее, их воспринимали как естественные, правильные картины великого процесса, и лишь сегодня послание писателя прочитано и понято адекватно тому ужасу, который он пережил.

Шолохов в жутких и образных картинах показал, что это было за время. Этот пример учит нас смотреть и видеть, слушать и слышать, уметь дать точную и адекватную оценку происходящему, а не соглашательству, умению принимать безоговорочно спущенное сверху мнение.

За последние годы многие оценки, как мы видели, неоднократно менялись, и слепое доверие к критике давно утрачено. Именно ровно 20 лет назад началась большая и беспощадная переоценка, а иногда и уценка литературных текстов XX века, и особенно критической литературы, созданной в прошлом веке и посвященной XIX и XX векам.

В статье В. Новикова «Освобождение классики» справедливо отмечено, что ныне писателей XIX века не станут гнать по трём этапам освободительного движения, а писателей XX века рассматривать с точки зрения их соответствия социалистическому реализму. В СССР революционная интерпретация классики сделалась принудительной. «История русской литературы XI-XX вв.» (1983): «Творческие достижения и открытия русского классицизма, сентиментализма, романтизма и особенно критического реализма… явились надёжным идейно-эстетическим фундаментом, на котором возник и сформировался социалистический реализм. Русская литература помогла формированию… советской многонациональной литературы». Но чуть позже классикам уже чуть ли не инкриминировали подстрекательство к революциям, «октябрьскому перевороту».

И, наконец, сложилась омертвляющая канонизация классики (особенно в школе и ВУЗе). Тот же Новиков предлагает следующие пути выхода из ситуации: а) уйти от тотально-нивелирующих характеристик к сложной многозначности; б) наметить непринуждённый контакт текстов, свободный диалог с классикой (тут нужно опереться и на Ю.М. Лотмана); в) использовать новые навыки эстетического анализа и оценки, а не только идеологический; г) разграничить собственно научные суждения о русской классике и метафорически-импрессионистические.

Нам думается, что продуктивным также можно считать сочетание собственно литературоведческого подхода к классике с её свободной критической интерпретацией (в т.ч. и в жанре эссе), прибавив и необходимый, с нашей точки зрения, анализ национальных особенностей характеров в произведении в целом.

Таким образом, предлагается не идейно-политический, а художественно-философский подход к восприятию и анализу художественной литературы.

Во второй половине 80-х годов и выделились два полюса критики классических произведений: социально-политический и религиозно-философский. Но обе эти тенденции имели объединяющую их черту: постижение мира через диалог интерпретатора с классиками, что давало интересные результаты. Но, считают некоторые критики, сегодня такой подход не всегда оправдывает себя, хотя, конечно, он и дал интересные результаты. Здесь надо предупредить и об опасности так называемого «осовременивания», когда критик стремится во что бы то ни стало интерпретировать классику в духе современных идей и эстетики.

Об опасности подобных, мягко говоря, неделикатных попыток осовременивания размышляют философы и литературоведы. Они привели удивительные примеры «новых» режиссёрских прочтений классических произведений.

Эти, с позволения сказать, «новые редакции», якобы, просто «помогают» дать классике новое дыхание, т.к. в своём первозданном виде она «портит людей, оставляя их в старой традиционалистской ментальности». На самом деле, всё связано с другим явлением, далёким и от литературы, и от философии. Общество, лишённое в последнее время всех и всяческих духовных ценностей, ориентиров и эталонов, заполняет свято место другими идеями. Ведь оно не терпит пустоты. На потребу мгновенно «осовременившемуся» читателю, слушателю в массовом потоке предлагается то, что, по мнению авторов «вторичных жанров», и приблизит к цивилизации, к новым ценностям, образу мыслей и жизни. Но можем ли мы отдавать классику на поругание и потребу сиюминутной необходимости? Это уже вопрос о жизни и смерти духа общества и его существования. У времени свои законы, но литературная мысль и методика познания классики тоже должна находиться в исконном своём «правовом поле».

К какому итогу в этих заметках можно было бы прийти? Утверждая тезис о необходимости множественных подходов и осмыслений, помня, что великие произведения актуальны в любую эпоху, борясь с идеологизацией, догматизмом и ангажированностью в литературе, необходимо помнить, что нельзя буквально воспринимать известный афоризм: «каждый находит у Гомера то, что хочет». Надо постараться выяснить, что же хотел сказать сам автор.

Насколько мы имеем право домысливать, додумывать и приписывать свои часто доморощенные идеи известным произведениям? Имеем ли право остаться на «советских» подходах к литературе, когда не хотели, а часто и не могли увидеть глубинный смысл вечных истин, облечённых в сюжетные коллизии, когда читали лишь написанные слова, но не прочитывали заключённого в их сочетании смысла? Риторический вопрос.